Все молчаливо покивали головами, в знак сочувствия к братьям по разуму.
Выпили еще по одной. Румын поболтал последнюю бутылку.
Еще на раз осталось. Сказал он. С гаком.
С гаком, это хорошо. Сказал Валерьяныч. Но торопиться нам некуда. Можем и два раза. По чуть-чуть.
Все выразили единодушное согласие. Закурили.
Все-таки государство выиграло, от Аграрной эволюции. Задумчиво сказал Сергей.
Кто-то с ним согласился, кто-то пожал плечами, но даже после второй никого не особенно тянуло на политику.
Самое главное на оборону не надо тратиться. Никого в армию не забирают. Умиротворенно вздохнул Толик.
Ага. Согласился с ним лысый Слава. Казаки, вон прискакали! Дескать, отстоим нефтепровод кровеносную артерию, Матушки России! И, где то казачество? Кто выжил, все в дурдоме.
Грибов обожрались. Сказал Морозов.
Боровик с подосиновиком, и жрать не надо. Со знанием дела, сказал Валерьяныч. Когда к ним подходишь, они споры выбрасывают и все! Готово пошли глюки.
Те, кто побогаче, говорят, едят грибы. Сказал Алеша Попович.
Шампиньоны они едят, а не грибы. Сказал Коля-Колхозник.
Шампиньон, тоже гриб. Ты, что не знал? Подал голос, крайний от двери, Сергей Очкарик.
Шампиньон гриб? Ну, ты, тоже скажешь. Возмутился Коля. Что я грибов не видел? Гриб, он во! Растет по пояс. А, эти лежат в магазине фитюльки, какие-то!
Как его не убеждали, как не уговаривали, что шампиньон, тоже гриб, он только крутил головой и пожимал плечами.
Мухоморы есть можно. Убежденно, сказал Слава.
За мухоморы, можно капитальный срок огрести. Отозвался Очкарик.
Это, если в город проносишь! А где за Полосой, никто тебя хватать не станет. А, за Второй Кольцевой и подавно.
Мы, на лесоповале, употребляли! Сказал Валерьяныч. Мухомор, он, чем хорош? Похмелья, от него нет. И если его принимать в меру, то глюков никаких, а тонус поднимает. И, вообще, за городом, где, на заготовках там, на сельхозработах, конвою наплевать на мухоморы. Главное не нажираться до видений.
А, мясо наше никто брать не хочет. Сказал Очкарик, который, видимо, по жизни был пессимистом.
Кто не хочет, кто не хочет? Возмутился Слава. Евросоюз не хочет, да Онищенко-Второй, а Африка, да Китай берут только пыль столбом!
Поговорили, про мясо, и пришли к выводу, что мясо сейчас все-таки не то, что было раньше.
Выпили по маленькой. Закусили.
Мужики, сказал Рахметов. Что-то я не пойму, сколько вы здесь сидите? Чача, ведь, тридцать дней стоять должна. Не меньше. А, эта вообще выдержанная! С ног сшибает. Толик вон уже, вырубился!
Положите ему, что-нибудь под голову! Надо положить ему, что-нибудь под голову! Засуетился, окосевший до сердобольства, Сергей Очкарик
Обустроили Толика и продолжили разговор.
Как пошли первые арбузы, сказал Румын, тут, как раз сидел Богомол. Ты Богомола знаешь?
Слышал, про такого. Сказал Рахметов.
А почему Богомол? Он, что верующий? Встрял Алеша Попович, которого порядком, развезло.
Может и верующий, не знаю. Сказал Румын. Только, Богомол он потому, что когда напьется бубнит, себе под нос. Не поймешь, то ли говорит чего-то, то ли молится.
Румын подсел ближе к Рахметову.
Так, вот он сразу откатил пяток арбузов. Припрятал. Заквасил, и пошла работа. Он только с виду дурак, а так мужик не промах. И самое главное не жадина. Конечно, для себя запас делал, он же почти все лето тут, на Прилуцкой. Ну, мужики его поддержали. Давай они каждый день пару-тройку арбузов откатывать к отстойнику.
Вольные работяги, туда не суются, там, только мы суточники. Сам знаешь, какая там вонища!
Рахметов кивнул знаю, мол. Бывали!
Ну, и пошла эстафета! Передали схроны, следующей смене. Те уже причастились к выдержанному, а не к браге. А, уж потом пошел конвейер. Теперь, каждый день, имеем два, а то и три арбуза. Перешел Румын, на шепот.
Это же, столько, не выпьешь! Изумился Рахметов. Там в каждом литров шесть остается!
Конечно, не выпьешь. Согласился Румын. А, пайка, как ты думаешь, откуда? Водка, сейчас почем? Десять рублей. А, керосин три. Мы чачу гоним, по пять, за ноль-семь.
Нормально. Сказал Рахметов.
Знаешь, сколько с утра у Пищеблока перекупщиков?
Нормально. Сказал Рахметов.
Знаешь, сколько с утра у Пищеблока перекупщиков?
А, то!
Там, конечно и свои гонят. Но у них чемергес, а у нас чистая чача! Наш продукт уходит со свистом. Румын зевнул.
Мужики, давайте допивать и спать ложиться.
Я не буду. Сказал интеллигентный Сергей. Пусть Рахмет выпьет, здесь первую ночь уснуть трудно.
А, я выпью. Сказал Валерьяныч. Налей мне, сынок.
И я, и я выпью! засуетился Очкарик.
Алеша Попович махнул рукой, мол, допивайте сами, я не буду.
Морозов молча подсел к кружке. Ему налили первому. Он выпил и, по-прежнему, молча улегся на свое место.
Коля Колхозник выпивая, сказал:
Будем здоровы.
На здоровье. Хором ответили ему.
Очкарик выпил, громко чмокая. Румын чуть пригубил. В итоге, Рахметову досталась почти полная кружка
Тяни, не стесняйся, здесь все свои. Сказал Румын, укладываясь на нары.
Рахметов выпил и вымыл кружку, над умывальником. Потом закурил, сходил по маленькому и, докурив сигарету, вернулся на место, которое ему негласно определили между Румыном и Валерьянычем.
Румын уже спал, улыбаясь во сне; счастливый, как дитя. Валерьяныч молча курил, лежа на спине.
Когда Рахметов лег, от окна донеслось тихое похрапывание, постепенно переходящее в звериный рык.
Ну, Кабачок начал увертюру. Сказал Валерьяныч, подразумевая захрапевшего Славу.
Кабачки, они же волосатые.
Это они сейчас волосатые, а раньше были лысые, как Слава. Но Кабачок он не по этому, а оттого, что на работе завернет пару-тройку кабачковых семечек в фольгу, зажарит на костре, а потом грызет целый день.
От окна донесся могучий рык, постепенно перешедший в тихое всхлипывание.
Продолжение увертюры.
Ничего себе увертюра!
Подожди, сказал Валерьяныч, посмеиваясь, скоро начнется симфония. Он, как этих семечек натлущится, его потом всю ночь пучит. Вот тогда будет симфония. Очкастый, как пришел, сразу стал в позу: «Не могу спать напротив параши я оппозиционный политолог!» Положили его на одну ночь к Славе, так он на следующий день плакал, просился к параше. Божился, что, мол, полюбил ее за одну ночь всем сердцем.
Подтверждая его слова, у окна рванула петарда и по камере потек насыщенный аромат сероводорода.
Господа, это невозможно! Это, же похуже «черемухи»! Всхлипнул в своем углу Очкарик.
Общество ответило на его претензии тихим похрапыванием.
Погружаясь в сон, Рахметов услышал раздавшийся от окна очередной выхлоп, а потом в голове закрутились калейдоскопом, какие то смутные образы. Это были веселые омоновцы, танцующие тени и грустная девушка стоящая над обрывом. Потом все это пропало, и сон стал тяжелым и мрачным. В голове мелькали, только какие-то черно белые полосы и доносились издалека протяжные паровозные гудки.
Проснулся Рахметов, от общего шевеления, окостеневший и неповоротливый, с затекшей спиной. Воротник рубашки намок от пота.
Суточники, кряхтя и кашляя, сползали с нар и поочередно, не торопя друг друга, воспользовались услугами, которые им мог предоставить местный санузел.
После этого, все снова улеглись на нары. Тусоваться, по камере, никому не хотелось.
Только Толик забрался на радиатор и стал смотреть в окно.
Ты, что угорел за ночь, пацан? спросил Румын.
Там птичка. Сказал Толик.
Ворона, что ли? Насмешливо сказал Морозов. Тебе, что на работе ворон не хватает?
Нет, настоящая птичка
Врешь, ты все! Откуда, в городе, птичке взяться? Они, сюда, не залетают.
Была птичка. Я слышал чирикала. Грустно сказал Толик.
Морозов, обращаясь ко всем, покрутил пальцем у виска, но, его, никто не поддержал.
Разговаривали мало. Всем, с похмелья, было муторно.
Когда в коридоре раздались голоса и бренчание посуды, как предзнаменование скорого завтрака, это не вызвало особого оживления.
Толик, принимал миски с едой, через «кормушку», и передавал их Очкарику, который ставил их на нары.
К пайке, непонятной зеленой каше и такой, же непонятной бледно-желтой котлете, мало кто притронулся.
Завтракали только Толик, оппозиционный политолог и Морозов.
Остальные, выпив кипяточку, заявили, что лучше поедят горячего хлеба на Пищеблоке, и, вообще, на первом месте, в повестке дня, стоит похмел, а завтрак дело второстепенное, может и подождать.