Современная греческая поэзия - Антология 3 стр.

Я устал от высокогорий
и хочу спуститься,
поцеловать руку земной Марии,
которая расправляет плети плюща в саду
и тут же рядом, за оградкой каменной, варит варенье.
Я устал, говорю вам, совсем устал,
ночь всё больше меня терзает,
и неудержимая лихорадка,
как враги разгромленный гарнизон, захватывает меня.
Предвечерье уже,
а я на сёла, на зелёные свежие пашни вдали на равнине
всё смотрю.
Предвечерье уже и скоро начнёт смеркаться.
Ткётся смерть на ржавых водяных мельницах, птицы
вспархивают, улетают,
и, глубоко внутри их ушей, безумцев
псы преследуют,
псы преследуют и набат.

Мёртвого ребёнка несли в гробу.
Несли по проулкам мимо запертых табакохранилищ,
мимо парикмахерских, лотков и «цыганских» кабаков.
Проносили мёртвого ребёнка,
и никто в толпе не перекидывался взглядом,
не заговаривал с идущим рядом.
Дома склонялись безмолвно, склонялись скорбно, низкий ветер шёл
воровато, скрытно, переходил на ту, на ту сторону улиц, и
морская волна тревожно,
тревожно к себе подзывала свои плески, своих детишек.

Мы молчали, неподвижные среди музыки: на коленях
фотография: в чёрной коже на ветру ты смотришь прямо,
строгая и уверенная по ту сторону объектива
я смеялся, конечно. На дальнем плане мост бетон и земля
пустая, твоё село.

И мы всё смотрели не поднимаясь с колен: с моста
ты завидуешь воде вырвались из города, авто ждёт позади
с разогретым двигателем, когда закончится перерыв,
головокружение пройдёт, отойдите, вы что, не видите,
вы мешаете, я фотографирую свою любовь.

словно долго позировать перед

камерой в которой

не было плёнки

как потом узнаёшь.

каплет ртутью в вены голубизна
пока город вокруг к миллионам ртов 
поднимает минутную стрелку: мол
чи. дрожь замурована в гипсе.
девушка неловко надевает горизонт, не знает, как повернуться.

наверху: море
чистыми мазками на
каждой стекляшке брошенной на берегу
и в каждой старые волны,
вот и всё, что я знаю о пространстве:
остальное осталось
в фотокамере.

То и дело они составляют фотороботы
с фотографической неточностью
или безграмотной памятью человека в форме
на поворотах проспекта,
самоходные, неподвижные.
закаменелые

мутный как на загранпаспорт снимок транзитом и под дождём
делают остановку пока
 в каком-то другом стихе 
инерция запечатлевает
их фаюм чистейший

Хронотоп Артемиды

всеми своими реальностями мир углублялся в почву,
окружённый кремнистым сланцем, и вдруг
я оказался в воде

 так отчаянное пробуждение обрывает побег и день воздвигает
в твоём голосе стену 
стихотворение снова стало чернилами стало полипом утянуло меня
на дно чтобы я пересчитывал утонувшие рыбьи перстни.

я как дар погребальный носил её под землёй мгновение вечности 
и теперь дышу через бок
сквозь тростинку твоей стрелы.

Уже поздно между Токио и Салониками:
ты уронила на страницы
сомкнутые глаза

вежливо отказавшиеся от кофе обеда и того,
что, надо полагать, было ужином; в воздухе языки, кадры,
прошлогодние хиты кинематографа упускаешь один за другим 

и даже покой, парящий вверху и соединяющий паузы,
между делом, колебания курсов
мировых валют, перепады атмосферного давления.

Уже поздно для трансляций в этой воздушной географии,
поэтому я пишу: говорят, что во время полёта возможна только
фаза быстрого сна. замечательно:
значит, ты мне расскажешь, что тебе снилось, когда

ты роняешь сумку это называется «сонное опьянение»,
объясняю я, стряхивая пыль у выхода 
и тебе хочется познакомиться со мной поближе.

может быть, доехать вместе
на такси до центра или встретиться
посмотреть Фудзияму о которой ты мечтала столько часов

Уже поздно, когда мы прибываем;
затянувшаяся пауза я выхожу на платформу,
я потерял тебя где-то в толпе, не помню, проверяю вещи:

паспорт, мобильник, маленький конверт
в ручной клади. женским, странно знакомым
почерком, имя;
открываю:
вот это
самое стихотворение меня сопровождает пока рассвет из
окна поезда я медленно просыпаюсь, двигаясь навстречу
тридцати миллионам незнакомцев.

Луна, луна
прижатая так тесно
к моей груди и к животу:
и на неё я больше не гляжу,
как больше не гляжу
и в зеркала.
Луна теперь 
белёсый слабый свет,
что чуть мерцает и напоминает времена,
когда за ночью ночь
с её серпом
и страсть, как полнолуние, росла.
Ты на покрытых галькой берегах
стояла мокрая и думала, что видишь
суть мироздания,
мечтала о веках
метафизических,
где никакое солнце
не затмевало бы поэзии луны:
ведь серебристый свет
всегда нежнее дня
и золота его.
О, женщина, как ты была смешна,
считая, будто пылкая луна
оберегать твой танец будет вечно.
Но и луна исчезла.
И она.

С какого неба она проливается,
эта отрава,
в день по капельке
мою жизнь разъедая?
Где осталось сияние,
что меня переполнило,
когда глаза мои тронули
силуэт «Его» тела,
проступавший легонько
сквозь мужскую одежду?
Слова в ту пору лились потоками,
проносились идеи, как дикие стаи птиц,
не хотели клевать слова,
как бы ни голодали.
Ночь меня не пугала: хоть и безмолвная,
она сказки рассказывала,
сулила зарю.
Люди были
не назойливым антонимом одиночества,
а колодцами, где в глубинах сокрыты тайны
утешительные и прохладные.
Знать бы: это я сама виновата 
или чёрный антоним жизни,
что приближается?

Полотном полотном чернота обернуть меня хочет, я знала.

Монах смотрел в её рот,
зубов и поцелуев лишённый.
Его чёрная шапка
была запятнана небесной голубизной,
и его покой был весь в складках, как плотный шёлк
на картинах голландцев.
Яннуса[1] представила
часы его спасения,
погружённые в масло и в тишину,
прогулки его одинокие
по самому краю прохладных ущелий соблазна.
Как полярный медведь,
у которого жир идеал телесности,
может вынести холод, потому что в своей ледяной берлоге
копирует смерть,
так и этого человека душа
в мозговом сером мешке
копирует абсолют,
чтобы вынести жизнь.
Только плач его слышится по ночам
и прутья лозы трещат, когда он
встаёт на колени.

Какой была бы жизнь моя сейчас
когда я чернотой окружена
и вся дрожу как маленький зверёк
боюсь медвежьей ночи
боюсь, что всё давно предрешено
за тучами
какой была бы жизнь
без жидкости хмельной которую я пью
без этой напоённости
которая бушует украшая
мою неполноту
и облегчает ношу дня
груз ночи неподъёмный
и без мечты которая таится
свернувшись у меня под языком
и жидким телом делается так что
с любым глотком я нахожу её во рту
и без того чтобы не прекращая
по капле я считала
во мне расплёсканную пустоту?

Стихи теперь не могут быть красивыми:
ведь правда стала безобразной.
Отныне опыт 
единственная плоть стихотворений.
Пока он богатеет,
питаются стихи и, может быть, становятся сильнее.
Болят мои колени,
и пред Поэзией я больше их не преклоняю,
но только свои опытные раны
в подарок предлагаю.
Эпитеты увяли:
теперь я только играми рассудка
Поэзию свою приукрашаю.
Но я не перестану ей служить, 
пока нужна ей буду.
Она одна мне помогает позабыть
закрытый горизонт грядущего.

Сколько ты ещё продержишься
На этом снежном склоне
Где упражняются
В слаломе и фрирайде
Мастера стихотворцы
Вовремя обходящие
Любое препятствие
Рано или поздно
Сорвёшься с какого-нибудь обрыва
Забыв поставить точку
Или что ещё хуже
Глупо шлёпнешься
Не поставив своевременно вопросительного знака
И станешь посмешищем
Взыскательного общества
Жадного до любого
Восклицательного унижения
Бросай это дело пока цел
Надвигается снежная буря
А мы уже числимся пропавшими без вести
Среди всех этих многоточий