Так вот, если соблюсти такт, номинал реакций сводился к стандартной модальности: американцам достаточно знания одного русского языка. «Мы были об американцах другого мнения». Мне могут возразить, что конкретная реакция конкретной аудитории еще не повод строить какие бы то ни было далеко идущие статистические прогнозы, и я, конечно, не соглашусь. Стоя же на последнем пороге столетиями напрашивавшегося союза двух еврокочевых доменов, перед лицом, так сказать, аудитории этносов я попробовал бы поставить вопрос иначе: из числа виденных вами за свою жизнь этнических руссиян скольких бы вы могли вспомнить и назвать, которым бы случалось браться за изучение ваших языков? Их не было. (Боюсь, другая часть моей аудитории саму постановку вопроса сочла бы неэтичной. О, все мои подопытные, как правило, большие ценители этичного.)
Но пожалуй, было бы более отталкивающим, если бы кому-то из них, совершая оригинальный жест, когда-нибудь пришло бы в голову такое сделать. Я даже слышал, как ТВ п.н. на половину континента озвучивало одно частное мнение, что «лишь на русском языке возможно полноценное преподавание в вузах» пишу, как есть. Специфические термины приводились на весы увесистых доказательств, забыв указать там же, что все они, любые из мыслимых пластов терминов не есть русское изобретение. Они целиком вынуты из языков, не имеющих к нему даже родственного отношения.
И в том пласту более чем скромный процент поименований, удачно выведенных исследователями п.н., вряд ли бы имел минимально длительное хождение, начни они свою жизнь в версиях достаточно русских. Мало того что в их языке они безэквивалентная лексика, так еще едва ли не вся целиком бесчисленная армия москвы, ревниво принимающаяся за изучение английского, теперь надменно берется «тенденцию» менять на «тренд», «аренду» на «лизинг», «консультацию» на «консалтинг», «инициативу» на «франчайзинг», а «строулинг» на «роуминг». Ряд любой может продолжить самостоятельно.
Преподавания более полновесного и в самом деле ждать трудно. Не будучи руссиянином, не скоро еще надоест со стороны наблюдать за покорением миров, языковым величием и языковым могуществом. Они еще другие культуры будут учить, как выглядеть полноценным. По какой-то неуловимой причине университеты и прочие кладези мудрости Прибалтики легко и непринужденно обходятся без языка пн. Более того, я слышал, в меру отпущенных сил и в Оксфордах, Кембридже и Массачусеттском технологическом также без него обходятся, не признаваясь в своей неполноценности.
Анонсируя редкие английские познания, распухшие от многолетнего к себе внимания денежные певцы москвы подробно жалуются на то, что «не чувствуют они в нем той глубины, что и русском». Это не трудно понять, принимая, что дело не столько в неких неведомых глубинах, сколько в их неудовлетворительных познаниях. С тем же успехом носитель разговорного английского мог бы жаловаться на недостаток глубин в русском на том основании, что одним вопросом «какой?» или комбинацией определенного артикля, неопределенного и их отсутствием другому языку под силу передавать такие оттенки, которые п.н. даже не снились. Сравнительно с соседями по германской группе, английский действительно выглядит лишенным морфологии, элементарным. Потому-то поголовно все руссияне и пробуют его учить. Русский язык напоминает выпотрошенного судака, выражающего жалобы на желудочную недостаточность.
Делясь собственным впечатлением от увиденного, нужно сказать, что по завершении более или менее содержательного сравнительного анализа в человеке со стороны уже намертво способно осесть впечатление, что в языке приоритетной нации то ли не было никогда ничего своего, то ли было, но ближе к неолиту, и что все, начиная от произвольно взятого обозначения произвольно взятой высокой технологии на выбор, информатика, медицина или космогония (в любом прикладном и не прикладном смысле) и заканчивая инвентарем обихода, взято из все той же германской группы языков (английский из их числа).
Английское похабное to piss, скажем. Столь широкого употребления и любимое народом диал. «писить, писать», заимствованное некогда из французского и настолько задвинутое английским, что уже не найти, кто из последних что «снял» раньше, его обозначение в русском и, насколько я могу судить, на языках кочевников, будет обычно в контексте неофициальном, нейтрально-домашнем, скажем, «Встречаемся у фонтана Писающий мальчик». Все вполне миролюбиво. В самом же английском то же самое прошло бы с содержанием грубости. В целом, позднее трудно уже бывает отделаться от одного и того же поверхностного чувства, что в русском было и, видимо, будет лишь одно, уже действительно свое, историческое обозначение национального рукого оружия: диал. «оглобля».
Так что ревнивые и не очень умные выпады мамаш москвы в молочном отделе по поводу увиденной надписи на синем пакете «pasterizatsialangan» как минимум не по адресу. Недоумение и ревность бесследно отойдут в историю с введением латинской графики. Им разумнее было бы следить за своим языком, а не за чужим, которого не знать никогда. Пастер никогда не жил в Руссии и даже не собирался.
Когда-то все выглядело проще. Я был уверен, что времена меняются и меняют времена люди, когда начинают меняться сами. Я любил пользоваться привилегией говорить то, что думал, и совсем не любил оглядываться назад, и если где-то нужно было поднять разговор на скользкую тему, со мной не было скучно уже никому. Но теперь вроде бы и я уже не тот и вся солнечная система, говорят, не стоит на месте, на сумасшедшей скорости несясь куда-то в направлении звездного скопления Лебедя, да только эволюцию словно бы где-то замкнуло. Как сказал Ницше, мы скромны, мужественны, очень благородны, очень терпеливы, очень предупредительны. Спрашивается, чего нам не хватает. Любящие меня недруги из среды особо хитрых и предусмотрительных, всегда удивительно точно знавшие, где нужно остановиться и где начинаю кусать узду я, говорили мне, что неудачные времена выбрал я и что любую нехоженую тему под грифом russification небезопасно теперь затрагивать в стране, пресловутая Большая Кормушка которой уже «сепаратистов» поставила в графу своих нерешенных приоритетов, и я, конечно, не поверил. В конечном счете, с таким же успехом всегда можно сказать, что это времена выбрали тебя.
Уж меня-то никто не убедит, сам-то я хорошо знаю, что был бы последний, кто стал бы эти времена выбирать для собственного прочтения. Что-то подсказывает мне, что не намного опаснее, чем было бы при «Лёне» (язык приоритетной нации иногда перестает быть мне понятным, когда начинает касаться простых вещей). В конце концов, кто тут понимает больше меня, пусть, в самом деле, докажет мне, что застой Путина менее фундаментален, чем застой Брежнева. Или заупокой сербов. Я сам знаю, что сравнения тут не столько не справедливы, сколько ущербны. Это такое свойство местного принципа экономии в способе жить: подбираешь понравившуюся всем аналогию и всем немедленно начинает казаться, что они всё, всё поняли. При Брежневе самонаводящиеся взрывные устройства не срабатывали с опережением графика. И у меня такое чувство, при Джоне Кеннеди такое вообще было бы невозможным. Суть в том, что любая реальность время от времени устраивает свои точки бифуркации и ставит задачки на выживание и общую сумму меры личной свободы. Она перекрывает все выходы, а потом смотрит, что получится.
Иногда получается совсем не то, что она ждет. И тогда застигнутой врасплох оказывается местная мера терпения и вместе с ней вся местная система ценностей. Любая реальность любит, чтобы о ней думали шепотом. Вы все важнейшее дополнение к ней. Без вас мир был бы не полон. Вы все тень одной, ни с чем не вступающей во взаимодействие массы. И стоит вам только на минуту замедлить бег свой и прикрыть глаза, как в ушах у вас раздастся знакомый шепот и притчи, разные-разные сказания о Шагающем камне, который может шагать, который вот-вот шагнет и тогда придержат свой дрейф континенты, молчанием провожая ушедший в историю жест.
И вы напрягаете крепче слух, готовые слушать еще, и в уши без перехода бабахает неувядающее:
«Дорогия-а Руссия-а-ани-и!..»«Дорогияа Руссияаании!..»
В Мрачное Средневековье и потом после еще совсем недавно как что-то нечистое и несущее гибель несло на себе печать всякое изменение. Любое. Местную систему исторически новых приоритетов я понял даже чуть раньше, чем об этом успел открыть рот сам московский президент, сидя за одним ханским столом с президентом татарским. Они совпали с местной системой старых ценностей. Прочей сотне этнических культур теперь уже навсегда предстояло быть равным среди равных помимо, конечно, одного, того, кто среди равных должен быть первым.
Помню, тогда я поймал себя на том, что невольно ждал легкой тени смущенного покашливания или паузы, чуть длиннее обычной. Предпочтение было одним и тем же, и всем поросшим плесенью камням культур до Саян и Тихого океана дали его понять в наиболее доступной форме.
Две силы, слышал я, есть у любого этногенеза два непреодолимых начала. Лишь им предстоит в конце концов весь прайд лесных, горных и диких культур опасно независимый благополучно усвоить, переварить в одно и страницу перевернуть. Я любил ездить далеко и рисовать там то, что видел, по обе стороны Хребта смотрели на меня по-разному прищуренные глаза и с по-разному молчащих лиц каждый раз получался новый этюд. Вот только мрачный юмор был общим. И тогда думал я: наверное, кто-то где-то снова поторопился. Что-то где-то опять не сошлось. Может, ассимиляция так в конце концов их бы и доела, только сразу всех теперь уже их не купить лишь на одну буковку «о».