По ту сторону снега - Алексей Михайлович Левшин 3 стр.

Небо, тыльное небо!
Это тыльное небо ладони.
Зелень, поздняя зелень,
Старая Пьяцца. Рыжая грусть,
Что тебя никогда, никогда уже больше
                                                         во сне не увижу,
Моя поздняя зелень Италии,
Я тебя не увижу, клянусь!

Кто мигнул мне?
Конечно, Торквато.
Зорким Осипом, на небо взятый.
И заплевана грязная пьяцца.
И особенно нечего клясться.
Кто-то лестницу Якова чистит.
И стирает кровавый виссон.

Два ангела с рисунка Леонардо.
Бумажная висит за ними высь.
И черный блеск кривой дороги царской.
Я это выдумал. И вот прошу тебя,
Прошу тебя, мой вымысел, держись!

Кровь черная икра в посудине подъезда.
И хорошо, когда есть дача, вместо
Вот этой каменной махины, хорошо!
Жизнь ходит, есть здесь не за что цепляться,
Ну разве кроме двух названий итальянских,
Maestro del и что-то там еще.

Когда твои уши гудят с недосыпу,
И воздух повсюду, как просо, просыпан,
Свеча средь потемок свернется в огарок
Вглядимся, потомок,
в мой мир без помарок.

Вот готика комнат, тебе не знакомых,
И вряд ли ты сможешь сказать, что мы дома
Ты можешь мой мир с перепугу разбавить
И камфору с теплой фуфайкой прибавить.

Там, в этой фуфайке отсутствие солей.
А, кстати, немало нас в тюрьмах мусолят.
Глядишь, и сотрусь! На рассвете синица.
Держите, лишенцы! Вот вам она в лицах,
История самого крупного горя,
Какое случалось на суше и море!

Случалось на суше.
Развесили уши!
Каплун без подливки, что может быть хуже!
Грибы без заправки, что может быть гаже!

Я все, что назначено жизнью в пропаже:
Пропало, что было,
Что в шею дышало,
Что тайно, случайно мне в сердце стучало
И дальше а дальше пропащее дело
Я все разыщу! Чай, вьюнок не дебелый!

Прошу подождать! Я ведь с детства был юркий.
Привык подбирать Клички, рифмы, окурки.
Привык. Вот словечко. Свернулось как кровь.
А там осторожную опись готовь

Что б все по порядку:
Такому-то пятку,
Тому, что пожиже того
Ничего.
Названье какое б да хоть завещанье.
Ну что ж, завещанье
На имя кого?

А дальше нахрапом, а дальше галопом
О людях. О вас, господа остолопы!
О том, что вы мне второпях задолжали:
Немножко улыбки и множко печали.

И все же, что может сравниться с печалью
О Боже, пишу Боже правый, в ударе
Весь.
Здесь от макушки
До сюда до пятки!
Ко мне! Я пишу,
Я пишу вас, ребятки.

Но плачет девчонка, ах, плачет девчонка.
Душа к ней прижаться готова котенком,
К румянцу, который от горя стал слаще.
Нет, что-то случилось в четверг тот пропащий,
Когда я писать супротив колокольни
Усе лс я и стало мне сладко и больно
С того, что никто за меня не рассказчик.
Тогда меня колокол вывел из чащи
Звучащей и выдал конец! А теперь край страницы,
За коим уже ничего не случится,
Где путь уже нежно блестит леденящий.

Прощайте! С рассказом расстанется мастер.
Останетесь вы, мой мудреный читатель!
За подлинность слова, бессменный ручатель!
За жизни ошибки последний предстатель,
С сего завещанья с лихвой получатель.
Владейте, читатель!

Что ж, Галлилео! Ты расчистил место.
Ты музыку сознанья превозмог.
Тебе чертовски было интересно.
Но выпит свет и вычерпан урок.

Вон выскочки, мохнатые от оспы,
От кислых запахов в консисторских углах,
Слезая с кресел, точно с козел, лезут в звезды,
И в них копаются, как в нечистотах детвора.

Засим и руки, не привыкшие к объятью,
Не доучившиеся ввысь взлетать,
Пора подальше спрятать и прижаться
Башкою к притолке, чтоб вслух не умолять.

Уже уходите? Она всегда уходит,
Она спешит, балует второпях.
И он устал выклянчивать свой полдник,
Как вечный школьник в драке сплывшую тетрадь.

Она всегда уходит, но, выходит,
Что лучше жить, давая кругаля,
Жить ожиданьем, что она приходит,
Едва уйдя. Жить так же вот, кружа.

Кружились куры в полдень в воскресенье.
И брадобрей кружил над жирной бородой,
И вся Италия кружилась в отдаленьи,
Которое душа зовет душой.

Один кулак по двери бил нещадно.
Другой, разжавшись в пятерню, его тащил
За локоть в консисторский зал прохладный.
Чего ты трехаешь? Ведь ты же отпустил

Ее, со всеми курами, дворами,
Собором кафедральным, фонарем
И макаронами, что, кстати, между нами
Мы до сих пор на вилку крутим, в честь нее

Ее, ее с округлыми снегами
И с жаркими сугробами плеча.
С вот здесь внезапно закругленными ногами,
И с круглым небом в чаше круглого зрачка.

С водоворотом, хороводом, караваем,
С круговоротом, круговертью и еще
С ее рассеянными седоками,
По кругу мчащими за ней и от нее.

От круглых дураков, от невозможных кружев,
Кружений вкруг да около, круглистых берегов
Всех круглых дней, недель, часов всех кружек,
Всех круглых дат, округлых облаков.

Земля не вертится. Не круг она гончарный
Тебе! «Не вертится. А все-таки она»
Он встал с колен. Неведомое счастье,
С горчащим привкусом в себя ее вгонять.

И возвращаясь к облаку испуга,
И вынимая голову из сна,
Он внятно вымолвил, опять припрятав руки:
«Нет, вы не знаете, а все-таки она»

Да что она? И жареных барашков
Нещадный дух вдыхала вся страна.
И, подписавшись здесь в углу, бумаге бесшабашно
Он прошептал: «А все-таки она»

Да что она! Уже никто не слышит.
Всем начихать, что все-таки она
Она одна. Моей любвью дышит!

И мне в ответ все вертится она.

Ты помнишь, осень, век кровавый?
В него нельзя не завернуть.
Так движутся в лицо облаве
И ждут незримой пули в грудь!

 Зачем тебе нужна дорога,
Твоя кровавая земля?
 Мне хочется быть ближе к Богу.
Хоть дальше он теперь, чем я

 А горечь этой правды жилистой,
Ее зеленая бадья,
В которой ты сумеешь вынести
Немного, коль спасешь себя?

И вот из Эрзерума прямо
На чернореченскую даль
Залп, коего не доставало
Залп совести и нежного стыда.

Забудь по швам сосновый воздух
Искромсан.
                     Губы взять по швам!
От лязга лобного допроса
Очнись, пространство. Дай привал.

Вы вспомните Вторую Речку,
Сообщницы-тайги оскал.
Но в этом сне бесчеловечном
Я лучшей доли не искал.

И в белизне твоей бессрочной
Лишь я один повинен был.
Кто говорил со мной воочью
И с кем я не договорил?..

А свист горошины свинцовой,
А вывих разнокрылых рук
В последний раз леса и вдовы
Как черный полдень помянут.

Ну что, беспризорник Петрарка?
Спросонья еще полгреха.
Сыра от признаний тетрадка.
Суха от рассвета рука.

Зима полушубком и чаркой
Лечила в пути жениха.
Случайно он с ней повстречался.
Припадок случился стиха.

О, Господи, значит, мы выжили!
О, небо, откуда ты выплыло?
В снегу вся Россия моя.

Вон церковь, а в церкви невеста.
Под руки берут как чудесно!
Жених-то, выходит, что я.

На все есть душевная лепта.
Не ходит любовь налегке.
И что-то бессонница лепит,
Нащупавши в черновике.

Такую, такую же точно,
В оборках забот и потуг,
В сугробах затихших пророчеств,
Деревню вслепую и вслух.

На праздник. Ровесница, Муза!
Моя деревенька в ночи!
Во что превращаются узы?
В разводы, в вокзал, в недосып?

Однажды и мы соберемся.
И будет зима на дворе.
И только пространство вернется
Любить, договаривать, петь.

Соловьиной печали ясна причина.
Но застыла твердь возле самых дверей.
Не узнаешь правду о самых сирых
На земле населенной всей.

Большеглазое сердце родное, вещее
С розоватою трещиной не сладит никак.
Если бы знать, куда ведет эта трещина

Замыты лица перегноем сумерек,
Тех винных, ласковых, тех в чем-то виноватых.
Не сведущих, чьи родственники умерли
За Охтинского моста шубой ватною.

Друзья мои! Мы слишком быстро выросли
Из дач оладьевых, из вязаных кольчуг.
Из вас из всех один лишь я чернилами
Все время балуюсь, поблажки не ищу.

Не знали мы, как пачкаются прозвища,
Как одуванчик выжелтив лицо.
Из вас из всех лишь я пустился в розыски
Моей страны. Со всех ее концов!

Я не имею права. Отнято внезапно
Иль от рождения, но я уже не враль!
Прошел февраль в чернильных теплых пятнах.
И сердце выбежало: Нет знакомых. Жаль!

Повествование прием довольно скучный,
Зато петляющий, чтоб истину сберечь.
Я брошен в жизнь и это тем и лучше,
Что в жизнь, что некогда извлечь из жизни речь.

И я готов учиться чистой речи,
Прямой у веточек и косвенной у птиц,
Чистописанью и чистосердечью,
Чистопроходству женских лиц.

Посредине, где лес плачевня
И где простыни сушит простор,
Нащебетавшаяся привереда,
Ждет природа своих сестер.

Это тьма отдает на вырост
Нам оставшиеся две ветлы,
Превращая их ночью в сирот,
Ничего не постигших в любви.

Коридор обрастает веткой
И уже тяжелей дышать.
Хорошо, когда жирно, мелко
В ночь вщебетана благодать.

Больно стискивать руку хужей: человека
А всего безобидней всю жизнь
Раскрывать, раскрывать до последнего вздоха
Рот, глаза и объятья всему, чем ты жив.