Война гражданская, война жестокая, кроме умножения жертв ничего не признающая, летела в охвостье поезда колким ветром. Хрустя кожанами, соскакивала война с подножек легкомобилей. «Смерть и подкуп, подкуп и смерть!» эти не произносимые, но хорошо чуемые слова осыпали острым еловым сором цепенеющих от новой жизни мужиков.
Командуя чудо-поездом, Реввоенсоветом, Наркоматом по военным и морским делам, можно было шутя захватить власть целиком. Но Лев Давидович сперва конституционный монархист, затем искровец и меньшевик, а позднее факельщик большевистской революции отчего-то медлил. Как на малый престол, взошёл он на подножку чудо-поезда 8 августа 1918 года. А спрыгнул лишь в феврале 21-го. Многим тогда показалось: не человек в кожане, а сама братоубийственная война ступила на землю февральской Москвы. Гневно и резко ступила! Однако лишённая брони́, радиоэфиров и перетёртых в прах коммандос стала война слабеть. Но и кроме этого ослабления что-то смущало факельщика в недавней поездной жизни, где-то в чём-то он надломился
Внезапно Нифонт проснулся. Слова́ о факельщике революции, прозвучавшие во сне, по-научному тщательно записал. Даже составил предварительную формулу гражданской войны: Троцкий + броня + поезд + тогдашние коммандос = равно уничтожению России? Здесь Нифонт мысль оборвал, формулу недовывел. Слишком близко, на паучьих лапках, подобралась формула к современности! Слишком рьяно своими паучьими рого-ротовыми придатками в современность впилась!
* * *
Дневной сон, обязательный для работавших ночью железнодорожников, к Настёне не шёл. А всё потому, что небольшой посёлок у станции У. был ей давным-давно тесен.
Натянув на себя юбку и китель, не забыв бережно поправить форменный берет, лучась зеленоватыми глазами и по-детски пухля сочные губки, просто так, для собственного удовольствия, вышла она из дому. И опять как магнитом потянуло её к железнодорожному полотну. Ступая по шпалам, радовалась непонятно чему. Но постепенно радость свою опознала: хотелось ей на путях встретить Нифонта! Осмотревшись и никого не заметив, бочком присела на невысокую насыпь. Тут вместо Нифонта явился Капцов. Снова стал звать замуж.
Вы б хоть про себя сперва рассказали, Сан Палыч, или стишок какой. А то заладили: «замуж, замуж». А я вот учиться буду. Может, даже в Москву поеду.
Давай с тобой лучше в Вышний Волочок перепрыгнем. Там тоже филиал какого-то института есть.
Не-а. В Москву хочу.
Дура! Кому ты в Москве нужна! А из Вышнего мы с тобой в столицу каждую неделю ездить сможем. Бесплатная ведь у нас дорога!
Так я ещё и дура?
Нет, это я так Просто вырвалось. Все на Москве помешались. Чего вам в ней?
Я ж не навсегда, я учиться только.
Вот я и говорю: одни дураки в Москву стремятся. Нужно сперва себе протекцию крепкую найти, а потом в столицу соваться.
Ну, раз мы дураки и дуры, чего с нами и водиться, чего замуж звать?
Раздосадованный непонятливостью Настёны, крошка-Капцов ушёл. А та продолжила вглядываться в равнобежные нити путей, молчаливо поющих свою сонно-стальную песню. «Желдор леса, желдор огни, желдор рябина. Хорошо, ей-богу! Трепетно и таинственно так. Люди ездят, поезда туда-сюда снуют, как бегунки на молниях. Прямо сказка!»
Вдруг припомнилось: где-то здесь, по рассказам бабы Мартемьянихи, обитает неведомая тварь Портяна. «Портяна, Портянушка! Хоть ты посоветуй: как быть? Жизнь несётся поездами скоростными: мимо, мимо! Куда ж это жизнь моя прибудет? И когда?.. Не отзываешься? Эх, Портяна! Стало быть, нету тебя. Врёт, видать, Мартемьяниха».
Тут неведомая тварь Портяна возьми да и отзовись:
Не такая уж я невидимая! Видишь, листок на ближней ольхе шевелится? Я это
А чего ж тогда тебя Портяной зовут? Если ты такой листок распрекрасный?
Кавалер один жуковатый прозвал так. Отказала я ему. Отказала, а почему сама не знаю. С тех пор стала Портяной. А ты, трепетулька, как зовёшься?
Настёна я.
Ладно, иди домой, Настёна. Урок окончен, хихикнула Портяна, приходи сюда завтра, если жива останешься.
А чего это ты жизнью моей расшвыриваешься? Жива не жива Живей тебя буду!
Так тут у вас вроде авария намечается. Я ж как та кошка: всё наперёд чую.
Вишь ты какая? Неведомая, да ещё и противная! Не будет у нас никаких аварий. Это я тебе ответственно как сигналист говорю!
Сигналист, сигналист, улетишь под ветра свист!
Ты у меня, Портяна, дошутишься. Вот сейчас просигналю в духовой рожок сама вмиг рассыплешься.
Ладно. Не обижайся, Настёныш. Это я так. Для красоты слога. Может, и повезёт тебе. Мимо чёрный поезд проскочит.
Что за чёрный поезд такой?
Невидимый он. А по существу окраски металла чёрный. И нутро у него такое же. Ну, прощевай, Настёна, здравствовать тебе желаю
* * *
Эпизод зафронтовой жизни, долго смущавший товарища Троцкого, был таким.
Однажды, вслушиваясь в мировое звучание жизни, услыхал он вой неведомого животного. «Волк? Шакал? Гиена? Только откуда в российский зоосад гиены проникли?»
Чёрный поезд замедлял ход. Тихий далёкий вой то пропадал, то, как заунывная песня, возникал снова. На остановке зазвучал ещё громче. Схватив подмышку огромный маузер с деревянным прикладом-кобурой, в сапогах с накладными голенищами, в тёмно-красной куртке, в огромных автомобильных очках и без фуражки, не сказав никому ни слова, ТовТроц кинулся в близлежащий лесок. Зырк! А под пурпурной лещиной не волк, не шакал заяц. Белый, как первый снег!
«Это к чему же заяц? Да ещё беляк! Осень ведь И не воют зайцы. Когда они вообще белеют? Конечно, зимой! А сейчас октябрь. Рано, рано ему!»
Негодуя на несвоевременность заячьего окраса, Троцкий выстрелил. Заяц упрыгал. Вдруг откуда ни возьмись на том же месте старуха. «Из оврага она, что ли, вывернулась?»
Чего зря палишь, милок? У тебя врагов уйма! На них патроны трать. Ладно, не серчай! Идём, берёзовицей тебя угощу. А то извёлся ты на войне своей пакостной
Не могу, бабка. От поезда отстану.
Как же тебе отстать? Ты сам поезд и есть! И начальник этого поезда вековечный. Глянул бы хоть когда на себя в стёкла: голова у тебя закоптелая, и труба из неё торчком торчит. А из трубы пар с искрами: так и валит клубами, так и валит!
Человек-поезд бережно потрогал умную свою голову никакой трубы не было.
Да ты не сумлевайся! Попьёшь берёзовицы, чёрная немочь твоя в песок и уйдёт.
Какая немочь? Почему чёрная? А, вспомнил. Это вы, сидни деревенские, так эпилепсию зовёте. И почему это я начальник поезда? Других должностей ищу, бабка.
А не видать тебе. Потому как на поезде этом цельный век рыскать будешь. Даже опосля смерти. До тех пор войною будешь рыскать, пока тебя как розового младенчика
Стой, бабка, стой! Как это «войною рыскать»?
Но старуха не ответила и при этом стала по частям исчезать: сперва руки, потом голова, шея, ноги. Скоро один живот, покрытый сине-клеточным фартуком, остался. Кусочками, частями стало уходить и сознание Льва Давидовича. Факельщик революции упал рядом с пнём и очнулся уже в вагоне, бережно уложенный на царскую койку верным матросом-охранником.
Товарищи! Это просто обморок, забеспокоился он, лёжа, я готов к борьбе! А хрычовку эту мелко-клеточную, изловив, допросить надо
Охранник-матрос, обожавший Давидыча до изнеможения, побежал за старухой. Той нигде не было.
Тем временем грозный Лев стал подробно рассматривать роскошь царского вагона. Она была приятна и неприятна, вызывала крайнее негодование, но и притягивала. От созерцания роскоши факельщик стал мёрзнуть, о чём немедля телеграфировал в санчасть. Попросил валенки на кожаной подошве. Когда валенки доставили надевать их не стал, шкодливо полез в левый, вытащил оттуда этикетку на ленте с выбитым золотом по коже посвящением рабочих «Фетро-треста» из города Уральска. «Любимому вождю революции товарищу Троцкому», прочёл он. И во второй раз за день потерял сознание
* * *
Нифонт окончательно понял: как и Капцов, мечтает он взять в жёны Настёну. Не побаловаться, а именно в жёны! Жить с ней степенно, размеренно, меж любовными соитиями обучая начаткам физической химии и тонкостям конструкций гравитационного поезда. И, конечно, рассказывать ей день за днём историю российских железных дорог, выстроив для наглядности во дворе их полноценный макет.
По временам суровым обходчиком всех отечественных железных дорог Нифонт себя и чувствовал. Особое удовольствие на этих дорогах, смешанное, правда, с густоватой тревогой, доставляли ему два рисовавшихся в полуяви поезда: аспидный и снежно-платиновый. Аспидно-чёрный всегда резко останавливался близ обнесённой полукольцом старых лип станции У. И выпрыгивал из аспидного жестяной человечек: в пронзительно-жёлтых крагах, под бровями стёклышки, да ещё сбитая на затылок фуражка без опознавательных знаков. Хрустя всем, чем можно, краснокожий человечек, страшно похожий на товарища Троцкого, пробегал рысцой по платформе и, четырежды выкрикнув рубленое приветствие, возвращался к поезду. Смешно отставляя зад, как матрос или обезьяна, взбирался в вагон и на ходу начинал диктовать: