Это проигрыватель, дефицитная вещь, я вам скажу, произнес я в ожидании, что хоть это понравится теще.
Уноси все на свалку; музыка нам не нужна, вон телевизер есть, тама всякие музыкальные звуки так грохочут голова болит. Вдобавок еще радиопроводной ящик, который мы никада не включаем. От его сплошная словесная рунда исходит.
Самогон пущай остается, тяпнем сегодня по случаю приезда зятяголяка, выдал тесть, когда я взялся за ручку дверей, чтоб унести три авоськи на свалку.
Пока я оттаскивал свое богатство к мусорным бакам, стоявшим во дворе, где летом роились мухи, теща приготовила скромную закуску. На чистых тарелочках было по нескольку кусочков диетической вареной колбасы, салат из свежей капусты и по нескольку дымящихся картофелин. Все это пахло неизвестно чем, но на голодный желудок действовало возбуждающе.
Ну, зятек, дай Бог, чтоб у вас с Женей все было, как у всех молодых семьях, сказал Алексей Григорьевич, поднимая стограммовый стакан, наполненный доверху. Ты, правда, гол как сокол, это грустно. И перспектив у тебя никаких, все на нуле. Наша Женя дура: выскочила за первого попавшегося голяка замуж, у которого все богатство в штанах. Ну что ж! кто как стелет, тот так и спит. Я на вас работать не буду, говорю откровенно. Потом, почему ты ее сразу же обрюхатил, неужели нельзя было подождать? Кто так делает? ты уже взрослый мужик, чай под тридцать, а ума кот наплакал. Сам гол, как сокол, жить негде, а вы новую жизнь производите. Это дело легкое: обнял, сунул и готово. Обычно все голяки так и поступают. Да еще ради московской прописки, небось, а? А то гляди, не пропишем и все тут. Вернешься, откуда приехал.
Он сидя чокнулся со мной и выпил до конца, как ребенок ложку молока. Я пригубил пятидесятиградусную жидкость и раскашлялся.
Только не притворяйся, сказала теща. По твоим глазам вижу: ты алкаш еще тот! Глаза красные, как у собаки.
Да я две ночи не спал, попытался защититься я.
Знаем, знаем вашего брата. Небось, женился на Жене ради прописки в Москве? признавайся лучше, наступала теща. Если бы у ее не пузо, мы не пустили бы тебя в нашу фатиру. Всю Москву заполонили проходимцы всякие, лимита проклятая. Никто их на работу не берет, никому они не нужны, вот и кидаются на девочек москвичек, охмуряют их, соблазняют, обещают золотые горы, чтоб както пристроиться. А девочки дуры соглашаются, и в результате пшик получается. И ты, небось, устроишься, где получше, заведешь себе подругу, а наша Женя сопли на кулак начнет наматывать. Таких примеров хоть отбавляй. Стоит какомунибудь лимитчику получше устроиться, он тут же ищет новую подругу, а жену, которая устроила его, пригрела, так сказать накормила, напоила, бросает на произвол судьбы. И ребенок не удержит. Так и ты поступишь. Говорила я Жене, да она не верит.
Меня эти слова и обидели, и напугали. Это был нож в сердце, плевок в душу. Я не знал, даже предположить не мог, что теща окажется права. Жизнь распорядилась так, что мы разбрелись с Женей несколько лет спустя. И не в трудоустройстве было дело, а совсем в другом. Эта семья жила в ином мире, который я не мог принять, а они не могли принять меня. Для них музыка Баха была злом, а сам Бах великим злодеем, неизвестно откуда возникшим. Они и меня стали сравнивать с какимто, неизвестным им Бахом. Женя осталась в моей памяти тихим, беспомощным существом, превратилась в постоянный комок боли, угнетающий мою совесть. А что толку? былое не вернешь, как нельзя вернуть прошедшую жизнь. Меня действительно нельзя было пускать на порог, хотя я и подумать не мог, чтобы жениться ради московской прописки. Я даже не знал, что есть такая форма внедрения в столичную бурную жизнь, где крошатся, перемалываются людские судьбы.
Да что вы такое говорите, мама Настя?
Никакая я тебе не мама, а просто Настасья Федоровна. Так и зови меня. А слово мать это великое слово, мудрое слово, яво надо ишшо заслужить.
Ладно, будет тебе. Я сегодня же вечером позвоню брату Коле, он министр топлива и энергетики России, предложу ему зятя в секлетари, пусть платит хоть четыреста рубликов в месяц. Это немного больше, чем я получаю на заводе Микояна. Но так и положено. Тогда мы одна семня, как говорится. Зять, налей ишшо.
Хватит тебе Лексей Григорьевич. Позвонил бы лучше в родильный дом, может, наша Женечка опоросилась, вернее, родила внука, али внучку.
Хватит тебе Лексей Григорьевич. Позвонил бы лучше в родильный дом, может, наша Женечка опоросилась, вернее, родила внука, али внучку.
Алексей Григорьевич, едва держался на ногах, но, собрав последние силы, направился в прихожую к телефону, снял трубку с аппарата и стал крутить барабан.
Алло, алло, это говорит Жуков. Моя дочь у вас. Она уже должна была облегчиться. Чточто? родить не может? давите ей на живот, со всей силой
Сам дави. Лучше бутылку бы принес, а то у нас праздник сегодня, сказала не то медсестра, не то врач и бросила трубку.
К утру родился мальчик с нарушенной координаций движения: у него не работали ручки, не поворачивалась головка. Он прожил мучительных два года и умер далеко от Москвы у тетки на руках. Врачи за свое преступное равнодушие не понесли никакого наказания. Женя посерела, позеленела, пожелтела и на долгие годы стала ко всему безразличной. Ее родители травили ее мужа, а она молчала, возможно, ждала, когда я уйду добровольно. Смерть ребенка избавила его от физических и нравственных мучений в течение долгих лет и в то же время потянула за собой ряд процессов, которые повлияли на распад нашего брака, на старость тестя и тещи, они лишились единственного внука. Я долго плавал в море жизни, все время натыкаясь на препятствия, тонул и выплывал снова и только Женя несла свой тяжелый крест одиночества до конца и в этом была моя немалая вина.
2
В свои зрелые годы, когда мы поженились с Женей, а это было в глухой деревне, без свидетелей, и председатель сельского совета Сойков выдал нам цидулку о заключении брака, я даже не предполагал, сколько препятствий окажется на пути нашего семейного счастья. Как и вся советская молодежь, мы жили в огромной казарме, где как будто бы все было и все было бесплатно. И медицина, и образование, и бесплатная крыша над головой, живи, трудись и славь вождя. Но в то же время найти место под солнцем было весьма проблематично. Моя семья столкнулась с непреодолимыми препятствиями и эти препятствия сломали нас, а я совершил свинский поступок, предал свою супругу, и это предательство невидимым шлейфом тянулось за мной всю мою жизнь, грызло мою совесть, как голодная собака сырую деревянную палку.
Я только потом узнал, что молодые люди часто женятся на москвичках, а девушки выходят замуж за москвичей ради московской прописки. И мать и отец Жени постоянно попрекали меня в этой московской прописке, которую я получил, благодаря женитьбе на их дочери Жене. Женя хотела остаться со мной в деревне, она словно чувствовала, что у родителей мы жить мирно не сможем, но мы не могли остаться в хибарке, продуваемой ветрами со всех сторон, особенно в весенний и осенний период. А как починить эту хибарку, я не знал, да и денег у меня кот наплакал. Матушка ютилась на кухне, спала на железной кровати тоже продуваемой из подпола, почти всю ночь топила печь дровами и накрывалась плотным шерстяным одеялом до самого подбородка. Поневоле встал вопрос о переезде в Москву, словно этот город ждал нас с распростертыми объятиями.
Москва огромный город, который все время пополнялся за счет приезжих. А позже, после падения коммунизма, мэр Москвы Лужман увеличил численность населения столицы вдвое, если не втрое за счет приезжих, особенно таджиков, татар, узбеков, грузин, азербайджанцев и на этом сказочно разбогател. Им, этим приезжим не было необходимости заключать браки с москвичками, они за это платили доллары.
Он построил несколько вилл в Швейцарии, Турции, а его супруга, бывшая его секретарша, прихватила целый квартал в Москве. Лужман стал самым богатым человеком в России. Москвичи любили его и всегда его избирали своим мэром. Для меня такое развитие событий бальзам на душу, ибо мое появление в Москве за счет женитьбы увеличило численность населения столицы на одну десятимиллионную статистическую единицу, гдето кусок ногтя по сравнению с тем, что натворил московский мэр Лужман.
И то я отблагодарил москвичей за то, что они приняли меня в свою великую семью: я подготовил несколько десятков тысяч квалифицированных рабочихстроителей для города. Так что совесть моя чиста.
Приехав в Москву, надо было прописаться. Три дня ушло на сбор всяких бумажек и еще столько же пришлось потратить, оббивая пороги милиции. Наконец, в субботу начальник паспортного стола, майор милиции Мышеловкин принял меня в своем обшарпанном кабинете, сидя за двухтумбовым столом, сося сигарету из дешевого табака без фильтра. Его стол практически уже развалился: стоило поставить начальнику локоть на крышку стола, стол начинал шататься.