Невозвратные дали. Дневники путешествий - Цветаева Анастасия Ивановна 3 стр.

В приложении к основному тексту настоящего издания к публикации подготовлено еще три текста Анастасии Цветаевой. Малый, цельный текст «Таруса» ранее публиковался в газете «Культура» 11 сентября 1993 года, вскоре после смерти Анастасии Ивановны, последовавшей 5 сентября. В нем миниатюрно, сжато, пунктирно автор дает представление о том, что было пережито в любимом городке на Оке в детстве и отрочестве. Очень кратко пишет она и о детских дружбах, и о смерти матери, Марии Александровны. Эти летние посещения-путешествия в Тарусе дали сестрам Цветаевым знание о русском народе, о его быте, укладе все это наиболее полно и емко отражено в «Воспоминаниях» Анастасии Ивановны, в очерке «Хлыстовки» Марины Цветаевой, который в советские времена печатали под неавторским названием «Кирилловны», в нем дух старины тарусской

Следующее путешествие во глубь родной отцу сестер М. и А. Цветаевых Владимирской губернии, описано в одном из самых поздних, 1992 года, текстов А. И. Цветаевой. Это совсем малый, миниатюрный очерк «Александров». Именно оттуда, из Александровской слободы, некогда правил Русью Иван Грозный. В очерке лишь основные факты пребывания в Александрове, то, что в конце жизни Анастасии Ивановны казалось наиболее важным. Недаром она заканчивает свою прозаико-биографическую миниатюру фразой «Рада узнать, что снова действует там монастырь»[9].

И третье произведение малоизвестный очерк, посвященный Армении. Очерк написан во время одного из ее пребываний в подмосковном Переделкине, в Доме творчества. Она вспоминает о том, что связано в ее судьбе с Арменией Вспоминает и Валерия Исаянца. Тут сделана успешная попытка в малом очерке дать обзор своего ощущения людей, восходящих происхождением к Армении. Получилось это тепло, по-цветаевски проникновенно, искренне и сочувственно. В конце текста речь идет о землетрясении 7 декабря 1988 года. Ее обращение «К Армении» было тогда спешно передано по телефону и опубликовано в ереванской центральной газете «Коммунист».

С тех пор прошло время, мы уже перешли в новое столетие, но то, что написано А. И. Цветаевой, не потеряло значения и сегодня, когда продолжаются многомерные переклички городов, местностей, стран, литератур и культур

История одного путешествия[10]

Часть первая

Крым, осень 1971-го[11]

Мой друг Женя[12] провожала меня до калитки

Пять разноцветных кошек вились у ее ног. Цепная собака Нака рвалась ласкаться. Темные, под еще темными и густыми бровями Женины глаза, молодые на уже старом лице сияли грустью прощанья. Вот уже девять лет мы все прощаемся, по нескольку раз в год, и в самую душу глядят эти расстающиеся, тоскующие глаза.

 Женечка, я же всего на три дня! Посмотрю, что сейчас в Коктебеле[13], можно ли нам к Марусе[14] и за тобой вернусь!

Обнялись. Бодрый шаг с кошелкой по крымской дороге к автобусу.

Жене и мне Старый Крым разное: ей отдых, тепло, безветрие истощенному в вечных московских простудах телу, дружба с ласковыми старушками, мир. Мне тяжелая память о когда-то тут бывшем в молодости смерть первого мужа[15] (тогда уже мужа другой[16])  могила его потеряна, я перестала искать ее в приезды последних лет, крест давно сгнил или сожгли в разруху, с тех пор более 50-и лет И дома найти не смогла, все перестроено

В другой части городка другая сгинувшая квартира, где я жила, счастливая, с человеком, в дом которого сама привела соперницу, полюбив ее за ее колдовскую, волшебную душу[17]

Вечно жив вечер Троицы, сеном посыпанный коридор, через стеклянную стену его луна и трепет березок Это живо в сердце как рай из детской Священной Истории,  и почти священны, по-грешному, те колдовские дни Но вот уж конец города и автобус, и час, полтора меж киммерийских холмов Максовых. В его дом еду, давно умершего друга, к его вдове

Феодосия! Новая боль Здесь, в когда-то любимом родном городе, от которого после войны с фашистами почти ни следа: заново отстроенные чужие улицы, как во сне ищешь знакомые повороты, ошибаешься, отчаиваешься Года два назад я почти нашла свою в 191314 гг. квартиру на Бульварной[18], напротив Царского офицерского собрания, мы с Мариной в унисон там читали ее стихи «Генералам 12-го года»[19], и никто не знал, что все нас слушавшие через полгода пойдут в бой и погибнут как те

Феодосия! Новая боль Здесь, в когда-то любимом родном городе, от которого после войны с фашистами почти ни следа: заново отстроенные чужие улицы, как во сне ищешь знакомые повороты, ошибаешься, отчаиваешься Года два назад я почти нашла свою в 191314 гг. квартиру на Бульварной[18], напротив Царского офицерского собрания, мы с Мариной в унисон там читали ее стихи «Генералам 12-го года»[19], и никто не знал, что все нас слушавшие через полгода пойдут в бой и погибнут как те

Да, четыре окна два моих, окно детской, где рос годовалый сын, окно столовой. Сюда, в эту парадную дверь входил чудный, похожий на Зевса, Макс, я кончала купать Андрюшу, няня начинала его укачивать, а мы шли к морю, к молу и волнорезу, или в степь, и я рассказывала ему о своем расхождении с Борисом, и он всё понимал. Он был вдвое старше меня, но он видел мое пониманье и говорил мне о своей жене Марго[20], об их нефизическом браке, о том, как она ушла от него к человеку, иначе полюбленному[21], как он отдал ее Мы шли, и был ветер в степи, я шла с родным братом князя Мышкина, которого люди звали «Идиот»[22], а над нами закатом и ветром легло вечернее небо

Я обогнула узнанный дом, в трепете сердца заглянула во двор, полуузнавая «черную лестницу» в ту квартиру но передо мной вырос красноармеец у незамеченной мною проходной будки, и весь двор оказался в красноармейцах как во сне Автобус остановился, вернув меня к яви.

До автобуса в Коктебель час[24]. Я выхожу на бывшую Итальянскую[25] по узенькой Галерейной улице, огибаю дворец Айвазовского (где 51 год назад жил в доме бежавших за море друзей, потомков Айвазовского[26], Макс, читавший членам Ревкома свои стихи о Старой Руси и свой «Дом Поэта»[27])  и, замирая в счастье Semper Idem[28]: во дворце, нерушимо пережившем фашизм, ядра с моря, не изменился даже цвет стен. Так же сидит в кресле памятника старый армянский художник[29], бакенбарды не дрогнули, как палитра и кисть в руке, породистый профиль чуть повернут к открытому морю. Человек, за морские картины получивший чин адмирала[30], неизменно сидит у своей галереи и перед ним это ли не Краса Судьбы!  свободно плещет море, как в те дни, когда он, царь Феодосии, провел своими казной и властью феодосийскую железную дорогу![31] Обдуманно или случайно море перед его домом не тронуто перестройки, военные базы[32], заторы идущему все от него вправо и дале но по самый угол дома, за рядом узловатых мощных тополей пирамидальных (в дни юности нашей они были юные, как мы) волны синеют и зеленеют мощно, широко, как в старину, отвернув лицо свое от жиденького бульварчика со скамейками у каменного парапета перешеек к закрытым воротам «баз», отнявших у жителей море

И снова автобус, и снова дорога, и снова киммерийские холмы. Сколько можно было, я все оглядывалась назад вправо на исчезавший мыс у моря[33], где, отрезанные лучом солнца, горели генуэзские башни Каффы-Ардевды, родной Карантин[34], где я когда-то жила. По морю, вдали тихому, шла та знакомая <нрзб>, что означает перегиб дневного часа[35].

Я жду: почти год прошел с прощанья с ними с тремя горами, душой Коктебеля, они появятся за вон тем холмом сейчас! И торжественно, как каждое предчувствие и пророчество они выплывают навстречу взгляду: правая вся из темных острий, душа готики, обрезая пики свои о небесную синеву (под этой горой могилка моего младшего маленького сына, 54 года назад), Сюрю-Кая переходит в радугой поднятую Святую гору (где могила татарского праведника)[36], зеленую, кудрявую, бархатную. И, снижаясь у перевала дает левее место и власть Карадагу, каменистому, коричневому, с короной уступов, крутых спусков, руша в море знакомую Максину голову-профиль, его каменную бороду[37] длинным тонущим мысом Легко я тут так всегда молодею, хоть тут прожито столько горя Но ведь я у Макса тут, на его трагической, почти священной Земле легко взбегаю по лесенке приморского знакомого дома с двухвысотными полукруглыми окнами по белой наружной лесенке, знакомой, как родной дом[38] и вот мы уже обнимаемся, Маруся и я, не видевшись год