Зарекаться не люблю, но я весь внимание.
Есть ли смысл в этих рисунках? Лично для тебя.
Дилан с насмешливой улыбкой кивает. Я перестаю изучать рисунки, зато теперь все мое внимание приковано к шрамам. Опираясь на спинку кресла, я сажусь прямо и скольжу пальцами под ткань его футболки, полностью обнажая плечо.
Выслушав его рассказ, ловлю эфемерную мысль, связанную с его историей; я спрашиваю его:
Сколько у тебя было девушек?
Были многие, кто пытался взобраться верхом на меня, но я ничего не чувствовал. Они были пошлы и не отставали, как наперекор текучему и зыбкому отвечает он.
Как Том от Джерри? перебиваю я вольно.
Да. Он пожимает плечами, и уголки его губ поддразнивают. Так оно и было чаще всего.
И я понимаю Дилана, ибо в моей жизни сложилась аналогичная ситуация. Были многие до Зеда, сам Зед, и во время Зеда свидания с другими. Но официально лишь с ним. Лишь с Зедом. И мы с Диланом отдались минуте минуте августовского утра, вобравшего отпечатки стольких прежних утр. Дилан такой приятный собеседник. Мы уже хотели поехать обратно, но с нами произошло кое-что очень интригующее: когда мы спустились по ступеням из пиццерии (на улице стало значительнее теплее), он подшучивал над картинами Густава Климта, как возле машины к нам подошёл европейский вариант бродяги попрошайки парень предложил написать стихотворение, и если оно нам понравится, то мы его купим. Переглянувшись и забыв уже о художнике, предмете наших споров, мы согласились. Мы сели на капот машины, и Дилан закурил, ожидая конца работы незнакомца. Утро было такое свежее, будто нарочно приготовленное для детишек на пляже.
Ты слышала о делении любви на разные виды?
По Платону? Да.
Тогда, друг, вставь в одну из строчек слово «Агапэ», просит Дилан, и голубой на фоне неба дым взвивается выше.
Конечно! Хороший выбор.
Светловолосый, довольно неловкий молодой человек садиться на камень на обочине дороги и достает помятые листы бумаги; рюкзак с его вещами катиться с возвышенности, но он и не замечает этого недоразумения, падая глубже в музыкальную рифму.
Я смутно помню характеристику Агапэ, шепчу я Дилану.
Самая поэтичная из всех шести, улыбается он. Идеальная любовь.
И несколько минут мы терпеливо ждали; все наши споры сошли на нет, а разговор зашёл в самое неожиданное русло, как когда ты бежишь летом возле бурного ручья, бежишь, и ничего не выдаёт того, что вот он внезапно оборвётся, и весь твой путь, наполненный фантазиями, был напрасным.
Что ты думаешь насчёт жизни после смерти?
Не помню сейчас, откуда я взял эту идею. Нет ни рая, ни ада. Есть лишь какая-то маленькая комнатка после; какое-то одно из твоих воспоминаний, где ты остаёшься навсегда, отвечает он.
Это поэтично.
По площади возле забегаловки разливается собачий лай.
Это захватывающе. Каким бы у тебя было это воспоминание? спрашивает Дилан.
Тёплый ветер оставляет воспоминания в наших скептичных глазах и то, как мы принимаем жизнь, что-то нелепое и отрешённое, пока мы изучаем друг друга. Между тем поэт на обочине бубнит себе под нос языческие фразы, слагавшиеся в рифму; он напевает сам себе тихонькую песню. Искра сигареты разгорается, и Дилан снова выпускает дым и смотрит на меня.
Мне кажется, оно ещё не настало.
А если бы мы с тобой погибли этим вечером? У меня-то есть точный выбор.
Тогда уж расскажи первый.
Ладно. Этим особенным мгновением могла бы быть хоть даже эта секунда. Он замолкает, смотрит внимательно на деревья, словно примеряя трафарет, прикидывая наброски. Но, вероятнее всего, это давний вечер, когда я сидел в курительной и оскорбил там одну девушку, а затем поцеловал. Просто знай, что она была сволочью, и не говори мне, что я груб.
Я и не собиралась.
Хорошо. Дилан неожиданно усмехается и запрокидывает голову; я наблюдаю за движением его кадыка, когда подул ветер из-за спины. Но есть ещё одно воспоминание. Вероятнее даже, оно и будет тем самым. Первое всё же проигрывает в значимости. Это было туманное утро, и в тот день я лишился одной очень близкой подруги; я нашёл её мёртвой на поляне. Я замираю на месте; что за интересная персона с захватывающей жизнью! Я знаю, что в эту секунду он забивает себе голову разными ужасами, но не говорит об этом; не дает себе воли. Ещё немного, и на то место, где она лежала, упало бы подгнившее дерево и раздавило её тело так, что гроб был бы закрытым.
Вы можете, пожалуйста, нам прочесть свою работу? любезно прошу поэта я, быстро оглядывая глазами содержание, слова, которые поэт вывел карандашом низко, нежно, точно спелые органные ноты, но с хрипотцой.
Дилан сует ему банкноту и сдёргивает с себя куртку; поэт встает напротив, неловко перетаптываясь, но начав читать, он завладевает своим голосом от твердого знания, на каких ладах связок необходимо играть:
Иллюзии трезвых дней постепенно проходят.
И он помнит осенние короткие ночи,
когда она казалась совершенно другой!
Граница меж небом и нами забыта,
Ныне по пальцам считая в карманах, сколько ж Их было,
Он, размышлял об Агапэ.
Да, Их не забыть,
Ни одну из памяти не упустить.
За то, что Они и Она дали ему,
Стоило бы возблагодарить.
Я улыбаюсь, а Дилан молчит, затем кивает, и поэт уходит. Когда мы подъезжаем к дому, где мы провели ночь порознь, он задает вопрос:
Я хотел спросить, подумала ли ты, какое из воспоминаний будет особенным?
Кажется, да.
Расскажешь?
А ты меня иначе не отпустишь, забавляюсь я.
И то верно.
Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. Они всё ещё растут на том же месте. И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть. Я замолчала.
Это всё? Это в твоём стиле.
Нет! И что значит в моем стиле?
Просто продолжай, смеётся Дилан.
Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?» Я думала о том, почему моя мать кричит «о Боже», если она не верит в Бога. Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только лишь продолжаю с нарастающей интонацией: И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат?
Но наш с Диланом смех неожиданно прерывают: дверца машины открывается извне, и в минуту нашей немыслимой доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет втроём.
Зеди! Да ты очухался после выпивки, отпускает Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, опираясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, это недостаточно.
Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как и мне, так и Дилану. Дилан сунулся бы в наш спор, но я прошу оставить нас с Зедом вдвоем. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой кричим, до потери сознания, не слышим друг друга. «Сволочь! Сволочь!», кричу я Зеду от всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.
Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь смазывается полётами испуганных чаек. Оставшийся день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшается. Мы рассматриваем растения, и я ничего не могу с собой поделать, ведь от злости раздираю свою кожу так, что кровь превращается в звёзды на моей коже. Маленькие и алые, блестящие, как клюквенное варенье, капли сияют, а кровь начинает свёртываться, напрашиваясь на второй раунд, чтобы я размазала кровь ко всем чертям по своему телу. Я прихожу в себя только на следующее утро отвечаю на новопришедшее сообщение Дилана.
Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.
Часы аккуратным плотным отзвуком повседневности отбивают пять утра. Дилан пробивается сквозь серо-зелёную сонь раннего часа; а сонь всё обволакивает и обволакивает меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбаюсь самой себе и отвечаю на сообщение:
Тебе стоило, но уже поздно. Всё в полном порядке, лгу я.
Через пару часов мой ментор Даниэль подъезжает к дому, и мы направляемся в Окленд. Спектакль с моим участием идёт полдюжины раз за эти три дня. (Он может заснуть буквально в любом месте и в любой позе; Даниэль равнодушно относится к общественному мнению, считая, что прекрасно знает, что есть «хорошо» и что есть «плохо», и без других людей. Свободное время проводит за старинной печатной машинкой деда, сочиняя различные сценарии, которые после откладывает в большую шкатулку и закрывает на ключ, а через год перечитывает и ставит по ним пьесы)