Эта мысль засела в меня основательно, и уже на следующий день, за полчаса до отправления электрички, я в предвкушении остановился перед прилавком в привокзальных «Деликатесах». А как же! Коньячок, балычок, сервелат, вон те эклеры, и эти трюфели, кофе и чай, мандарины А это сало с прослойками мяса Как приеду, выброшу на мороз, а первого утром, когда на деликатесы глаза уже не глядят!..
В итоге, на электричку я чуть не опоздал. Но, скукожившись замороженной креветкой на холодном сиденье в полупустом вагоне, стылом как рефрижератор, я через два часа, все-таки счастливый, добрался до своей станции. Дошкандыбал за десять минут, там, где я по лету иду все двадцать, до калитки. Закуржавел как дед Мороз.
Прокопал дорожку до двери только к пяти часам вечера, ура свет в доме был. И уже часов в семь, сидя в тулупе возле разошедшейся, наконец, печки, я налил себе чаю. Сало пошло с черным хлебом за милую душу, не дождавшись первого числа. И, разомлев, я счастливо стал строить планы на завтра.
С утра очищу дорожку к колонке и к сортиру, потом поработаю со своей любовной горе-повестью и к вечеру прогуляюсь до Михалыча на другой конец поселка. Старик всегда живет здесь и зимой, и летом. Чудной старик, шебутной и шумный. И страшно одинокий. Поэтому и захожу к нему, а больше некому. Вот проведаю его, а там, может быть, и Калинины подъедут, соседи справа. С ними проводим старый год, а потом и новый встретим.
Калинины хохотушка Светлана, преподает что-то там по филологии, и Евгений, врач-стоматолог. Честно говоря, не стой бы дачи рядом, никогда бы не познакомился с ними. Я человек обычный, склонный больше к одиночеству, чем к шумным обществам. Дача у меня родительская, машина и «однушка», оставшаяся от семейной жизни, довольно счастливой, но потом оказалось, что так думалось только мне.
Света и Женя как-то ненавязчиво втянули меня в круг своих друзей, перезнакомили со всеми. Я, однако, не любитель шумных обществ и захаживал к ним, когда Женя приезжал один или со Светой. Они тогда кричали мне через забор или бросали камушки на веранду. Дорожки у них посыпаны мелкой галькой. Ну, я и приходил к ним со своими запасами, или они ко мне.
Вообще, я очень привязываюсь к привычному. Потом долго и болезненно отвыкаю. Потом понял это и незаметно стал ограждать себя от этих кажущихся ненужными «болей». А вот к Калининым привык. Да. И теперь ждал их.
На следующий день, тридцать первого декабря, я встал рано. Широкой деревянной лопатой долго чистил дорожки, вдохновенно наворотил целые сугробы по бокам тропинок. Снег слежался и стал плотным. Легко резался и рассыпался в морозном воздухе. А я махал и махал лопатой в каком-то сельскохозяйственном экстазе. Так бывало, встанешь на лыжи и прешься, наматывая километры в морозный день, а потом, когда ни рукой, ни ногой, как говорится, думаешь, что ж ты, как баран, нет, чтобы в меру. Добравшись так до забора, я обрадовался. Машина Женькина стояла у крыльца соседского дома.
Слепил снежок и бросил в стекло веранды. Безуспешно. Слабоватый снежок получился, холодно потому что. И я прикинул, сколько осталось мне работы. До бани бы добраться и затопить. А там, можно и отдыхать.
Но вот уже я прокопался до бани, натаскал воды и дров. Затопил баню. И все поглядывал на дом соседей. А Женька не появлялся. Так бывало. И это могло означать, что он приехал не один.
Дача к этому времени прогрелась настолько, что я, придя с улицы, почувствовал себя, что называется «дома». Это, когда можно раздеться до боса и не торопиться, покрывшись мурашками, нырнуть в другую одежу или под одеяло. Когда пахнет жилым духом, потрескивают дрова в печи, закипает чайник, тихо бубнит никому ненужный телевизор. К телевизору на даче каждый относится по-разному. А мне он нужен, если я вот так подолгу один. Было время, когда я полностью отказался от него. Но, поймав себя на том, что однажды начал разговаривать сам собой, я подумал вдруг, что слишком далеко ушел вовнутрь, а потом подумал, что вряд ли я этого хотел, на самом деле, в такой степени. А чего я хотел?..
Сварив себе большую кружку кофе на печке, оттянув ее на край «на чуть-чуть», я обжегся и, сунув палец в рот, забрался в холодильник к эклерам и сервелату, опять подумав: «А чего я, собственно, хотел? Да, вооот, чего я хотел. С самого утра, причем. Говорила тебе мама, не ковыряйся долго в носу, сынок, больно будет. Все очень просто на самом деле. Кофе. Много кофе. Кружки сервелата на толстом ломте хлеба. Много кружков сервелата. Эклер. Нет, два эклера. Идите ко мне, маааленькие»
Здравствуйте! Извините, у вас открыто.
Будто ушат ледяной воды жахнули на голову.
Голос, мало сказать, испугал меня. Он меня буквально пригвоздил к холодильнику. В этой глуши, куда после пяти вечера ни одна приличная электричка не пойдет, и не поедет ни один уважающий себя водитель, услышать незнакомый голос, когда уже дело к ночи
Я медленно выпрямился.
Существо, закутавшее нос в какой-то невообразимо витиеватый шарф, в спортивном комбинезоне и тапках на белые носочки стояло на пороге.
Ума не приложу, откуда вы здесь взялись? растерянно пожал плечами я.
Стоял я босиком, в трусах и теплой вельветовой рубахе с расстегнутыми манжетами, той самой, с полки в шкафу, где лежит то, что когда-нибудь обязательно пригодится. Нда. Вот и пригодилось. Поэтому холодильник я не закрыл и стоял за дверцей, как за щитом, благо у «Бирюсы» дверка не так огромна, как у современных монстров.
От соседей. Спички у вас есть? Одолжите, пожалуйста, существо с малиновым от холода носом длинно шмыгнуло.
Нельзя было не заметить, что, начав оттаивать, она становилась очень даже прехорошенькой. Но знаю я эти хитрости И кофе, гад, стынет!
«На жалость давит, раздраженно думал я, да, что мне спичек жалко, что ли?!»
Вон там большой коробок, кивнул я на этажерку для обуви, которая на самом деле использовалась для чего угодно, только не для обуви.
Девица громко чихнула и, вдруг поскользнувшись в своих тапках, рухнула на пол.
Ну, что же вы, в самом деле! рявкнул я, бросившись к ней. В этих тапках!
Тапки ее, покрывшись ледяной коркой, страшно скользили. Кое-как поднявшись, она виновато на меня посмотрела грустными глазами. И взяла спички.
Извините, я помешала вам.
Нет, ничего страшного.
Извините, пожалуйста. Я верну спички.
Ничего, ничего. Пожалуйста, берите.
Тут только до меня стало доходить, что я стою уже не за дверцей холодильника, а как есть, во всей, так сказать, красе, и раскланиваюсь. Боже, какой идиот. Я шумно выдохнул.
Идиотское положение, если вы понимаете, о чем я.
Кажется, понимаю.
Я должен одеться.
Да, конечно.
«Хотя, если вы уже уходите, то мне незачем и одеваться, глупейшее положение. Зачем я пошел одеваться?!» поплелся я уныло в спальню.
Когда, натянув штаны, вышел, гостья, обхватив красными, замерзшими пальцами кружку, пила мой кофе. Мокрые тапки ее ровненько стояли у порога, а сама она в своих тонких белых носках стояла возле ведра с углем.
Не смогла устоять, улыбнулась она, у нас печка никак не растапливается, дымит, холод в доме, а у вас как в раю.
Остановившись в дверном проеме, я разглядывал ее. «Да, славная. Волосы не чесаны, нос красный, сама посиневшая, а смотреть на нее все равно хочется». Почему-то вспомнилась собственная отложенная повесть. Как оттуда пришла гостья.
Пейте. Давайте, я вам еще сварю, горячего, этот уже остыл. Сам я люблю на печке варить, совсем другой кофе получается, знаете ли, рассмеялся я, дико удивляясь своей словоохотливости, у меня еще и эклеры есть, поделился я сокровенным.
Она вздохнула.
Нет, надо возвращаться, там меня ждут.
А где вы остановились? полюбопытствовал я.
И опять подивился себе: «Когда ты в последний раз любопытствовал?». Тридцать пять лет, уж, можно сказать, закоренелый, устоявшийся холостяк, флегма, а тут вдруг, краем глаза увидев себя в зеркале над умывальником, отметил некую придирчивость по отношению к собственной физиономии.
У Калининых, этот короткий ответ привел меня в замешательство, вроде бы всех друзей Женьки и Светы я знал наперечет, значит, она в паре с кем-то, и я почуял, как пружинящий придурошный бодрячок меня стал отпускать, и я занялся чайником, а гостья продолжала, поворачиваясь вслед за мной с кружкой: Они нас забросили сюда, а Женя с Филей на нашей машине поехали в город за продуктами и за Светой.
Значит, Филя. Филя Филимон Или Филипп Филипп, который прилип.
Филя это мой брат, Егор.
«Да-а?! Да это просто прелесть какая-то», повернулся я к ней, включив чайник.
У Жентяя ведь камин электрический. А почему Филя-то, если Егор?
Чувствовалось, что она согревается понемногу. Слабый намек на румянец появился на щеках, губы, припухлые, обветренные порозовели оживает. Скрестив руки на груди, я с удовольствием разглядывал ее. Она отвела взгляд, засмущавшись. С ума сойти неужели такое возможно? Это же не модно.