Покружив с кровожадным видом, Елисеева в сердцах шлепает выбивалкой по торчащему из переполненного мусорного контейнера облысевшему плюшевому зайцу и в раздражении отправляется домой.
Ой, дурак Чубакка, обеспокоенно говорит Ника.
Мне тоже все это не нравится рано или поздно Чуба попадется.
* * *На вечернем автобусе возвращается мама. Она уставшая, без помады на губах, пиджак несет в руке и уныло размахивает им на ходу.
Мам, будешь макароны?
Она кивает и плюхается на стул на кухне. Мы с ней вдвоем, Ника на чердаке красится перед ночной прогулкой.
Как дела? спрашиваю осторожно, когда мама съедает половину своей порции.
Нормально, невнятно бурчит она.
Съев все до конца и отказавшись от добавки, она поднимает на меня глаза и говорит:
Три собеседования за день это чересчур.
Я киваю. Наверняка чересчур.
Что-то я не то делаю. Она снова опускает глаза.
Давай я помою.
Я забираю у нее тарелку и несу к раковине, а она сморкается в салфетку и несет эту салфетку к мусорному ведру.
Марта, это что такое? совсем другим тоном, резким и неприязненным, спрашивает мама.
Я оборачиваюсь и холодею. Мы забыли вынести на помойку мусор, в котором лежала разбитая тарелка! Ведь хотели же, чтобы мама не заметила. Она бы, может, до конца лета так и не поняла бы, что эта несчастная тарелка пропала. А теперь стоит над ведром и выуживает оттуда осколки один за другим.
Это я разбила, извини меня, пожалуйста, торопливо говорю я. Отчего-то я решаю, что сейчас лучше не говорить, что виновата Ника.
Я жду, что мама будет ругаться, но она прижимает к себе эти осколки, всхлипывает как девочка и говорит прерывающимся голосом:
Склеить ведь можно. Зачем в мусор-то?
И уходит вместе с разбитой тарелкой к себе в комнату.
* * *Из самого дальнего угла участка, подальше от дома, чтобы не услышала мама, я звоню папе:
Пап, мама плачет.
Хм. Почему?
Откуда я знаю. Плачет и все.
Хм.
Пап, может, ты приедешь к нам уже?
Ну, не знаю. Мне кажется, мама не хочет меня видеть.
Ух, как он меня бесит, когда начинает так говорить.
А если это я хочу тебя видеть? повышаю голос.
Это другое дело. Надо подумать.
Мы молчим. Папа спрашивает:
Ты как там?
Нормально, отвечаю.
Рассказывать, что на самом деле все ненормально, не хочется. Папе сейчас не до меня, он думает о чем-то другом, я чувствую.
Как бабушка? спрашиваю.
В порядке, вот гуляли с ней только что. Хотела бездомного кота к себе забрать, смеется папа. Хочешь, дам ее?
Я соглашаюсь, и спустя некоторое время в трубке раздается слегка дрожащий, но решительный голос:
Кто меня спрашивает?
Бабушка, это я, твоя внучка Марта, представляюсь по всей форме.
Марта! радостно ахает бабушка. Ты что не в школе?
У меня каникулы.
«И вообще уже ночь, какая школа», можно было бы добавить, но первого объяснения достаточно.
Ты в каком классе, в третьем?
В одиннадцатый перешла. Бабушка, как живешь? меняю я тему.
Чудесно, Юрочку жду, радостно докладывает бабушка.
Какого Юрочку?
Одноклассника. Он в меня влюбился, представляешь? И она переливчато смеется.
Представляю. То есть не представляю, говорю я. Он хороший?
Очень!
Бабушке явно хочется о нем поговорить.
Добрый?
Да, уверенно отвечает она.
Веселый?
Все время меня смешит!
Заботливый?
Юрочка чудесный!
Секси?
Как-как?
Ну, целоваться с ним хочется?
Бабушка заливается смехом, а потом выговаривает кокетливо:
Мы уже целовались, и добавляет с торжеством: в губы!
Я вспоминаю Лусинэ.
Бабушка, я так рада за тебя!
Спасибо, моя милая. Ну, а ты как живешь? спрашивает бабушка.
По ее тону я чувствую, что у нее-то, в отличие от папы, полно времени и она готова подарить его мне.
Бабушка, мне так хочется влюбиться в какого-нибудь классного парня, если бы ты знала. Но тут никого, совсем никого нет. И в Москве никого. У меня такое ощущение, что во всей стране для меня никого нет. Но ведь где-то они должны быть?
Конечно, должны, уверенно отвечает бабушка. Это просто провал у тебя такой. У меня тоже бывало. Ходишь-ходишь, коза неприкаянная, а потом раз, как по волшебству! вот он, твой веселый друг. И все сразу так просто, ясно и прекрасно! Как у меня с Юрочкой.
Я уже и сама верю в этого мифического Юрочку, порожденного бабушкиным больным воображением. Я ей даже немного завидую. Ей ничего не надо, она создает миры одним только усилием свихнувшегося ума и живет в них как в сказке.
А ты кто? спрашивает бабушка после небольшой паузы.
Твоя внучка Марта. Я перешла в одиннадцатый класс, у меня сейчас каникулы, я на даче, сразу выдаю я как можно больше информации, чтобы избежать повторных вопросов.
Марта! радуется бабушка. Как ты живешь?
* * *Как ни странно, разговор с бабушкой меня развеселил. Я ей по второму разу рассказала, что хочу встретить классного парня, но не могу нигде такого найти, а потом прибавила ее собственные слова «ходишь-ходишь, коза неприкаянная».
Ну ты скажешь! захихикала бабушка.
Она бы и дальше охотно продолжила со мной болтать. Мне наверняка пришлось бы рассказывать о своих затруднениях в третий раз, но папа позвал ее чистить зубы и ложиться в кровать.
* * *Накраситься перед выходом я не успела, но какая разница, все равно в темноте ничего не видно. Перед нашим домом маячил Тиша, головой в телефоне, и телефон его сиял в ночи как гигантский прямоугольный светлячок. Ника чмокнула Тишу в щеку, Тиша рассеянно чмокнул ее в ухо, и они пошли по улице впереди меня, положив руки друг другу на попы.
Ты это видела? А это? Вот это глянь, то и дело говорил Тиша Нике, и из его телефона сыпалась звенящая дребедень: человеческая речь на всех языках мира, писки и визги, рев моторов и хохот.
Мне стало скучно, я обогнала их и пошла быстрее. Наша компания меняла место сбора несколько раз за лето. Сейчас это была дряхлая седая яблоня между полем кукурузы и полем овса. Рядом с ней мы вытоптали площадку и жгли каждую ночь костер, притаскивая с помойки и из оврагов сухие деревья, старые оконные рамы и жерди выкорчеванных заборов.
Когда я добираюсь до яблони, там уже горит огонь и вокруг костра на бревнах сидят Петр, Леонид с прицепившейся к его рукаву Илоной, задумчивый Карабас и мелкий Сеня, который при виде меня звучно и густо харкает в костер. Я не обращаю на него внимания и встаю у огня, сунув руки в карманы. Разговор у них идет, разумеется, про сегодняшнюю выходку братьев и приезд краснолицего Спиридонова. Над Спиридоновым смеются, выходку хвалят. Леонид встает подбросить дров, потом садится снова, и сразу же Илона берет его под руку.
Да пусти ты, с легким нетерпением говорит Леонид и высвобождает свою руку.
Илона смотрит на него растерянно, а тут еще подходят в обнимку Ника с Тишей, ей становится совсем не по себе, она съеживается и обхватывает колени руками.
Что пьем сегодня? хлопает в ладоши Леонид, который Илониных переживаний вообще не заметил.
Пива больше нет, сообщает Тиша, не отрываясь от телефона.
Его отец недавно привез из Москвы три канистры, Тиша тайком сливал оттуда пиво и носил нам.
Портвейна тоже, замечает Карабас.
Они с Илоной утащили ополовиненную бутылку у родителей.
Портвейн еще вчера кончился, все уже в курсе, ворчит на брата Илона. Ей хочется выместить на нем свою обиду.
Надо к Кате-под-мостом идти, решает Петр. Чья очередь?
Карабаса, тут же подсказывает Илона.
Я же ходил недавно, неуверенно возражает Карабас.
Бедняга Карабас робеет ходить к Кате-под-мостом, оно и понятно. Катя эта на редкость несимпатичная женщина, просто тролль какой-то. Лет ей, наверное, сорок, а может и пятьдесят. Она вся словно в спешке слеплена из кусков сырого теста. Лицо ее похоже на непропеченный блин с щелью рта и маленькими глазками, обычно сонными, но иногда в них мелькает хитрое жадное выражение. Темные редкие волосы собраны в жидкий хвостик, стянутый синей резинкой, такой на рынках связывают пучки укропа. Говорит она так, словно ненавидит тебя с рождения, но иногда на нее нападает странная любезность, и она лебезит, лебезит так противно, что лучше бы грубила. Катя живет в старом деревенском доме у моста, по которому грохочут день и ночь фуры, пьет сама и продает нам водку. Ни в одном магазине нам алкоголь не продадут мы все несовершеннолетние, даже Петру еще нет восемнадцати.
Иди, не ссы, подбадривает Петр погрустневшего Карабаса.
Да я же ходил, пусть кто-нибудь другой, безнадежно повторяет тот.
Двигай, Карабасина, пихает его в плечо Леонид. Все по чесноку, твоя очередь.
Карабас продолжает скулить, и Сеня выпаливает в него одним из своих ругательств тошнотворных.