В ней плыли голоса, как в раковине из глубины морской. Я закрыла глаза, словно в моей внутренней темноте есть свет, и я иду к нему с зажженной свечой, осознавая, что свет есть лик. И этот лик лицо Александра.
Язык был незнаком, язык был знаками, змеиными языками пламени, ядовито ползущими по белому листу бумаги. Голос Александра, складывающийся в дивную музыку чужой культуры, не обжигал, а поднимал над. И я, прижавшись к раковине фарфоровой кружки, парила медузой. Над. Чувствуя убаюкивающее спокойствие. Над волнами. Не здесь, не в этой комнате.
Другой голос повторял отчетливое «Хан» как обращение. И я беззвучно складывала губы в странные слова, и они впитывались в меня водой в ткань, тяжелели и опадали грузно. А на языке таяли сахарными искрами. И ментальная конструкция волнами смывалась. Но я знала ее в себе. Не понимала, но знала, что она есть. Как сгущение туч. Как предчувствие грозы.
На неожиданно распахнувшуюся дверь я вздрогнула и облегченно выдохнула, увидев, что это девчонки. На языке жестов показала вести себя тихо, но осознала, что они его не знают, и переиначила жесты на интуитивные и естественные.
Ольга закатила глаза, а Люда, кивнув радостно, схватила свою кружку, дунула в нее и присоединилась ко мне.
Но голоса смолкли в раковине. Я отстранилась от стены.
Ну что? полюбопытствовала Ольга, смотря училкой поверх очков, когда я поставила кружку на стол.
Это было великолепно, произнесла я наигранно-драматично и пожала плечиком.
Ха, выговорила Люда по-лягушачьи в свою кружку. Я тоже актриса.
Госпаади, где ваше болото, актрисы? поинтересовалась Оля.
Сухая трава в «Портальной арке» горела быстрыми трещащими вспышками. Мы стояли дружным детским полукругом и наслаждались кратковременным чувством победы. Тимур был на голову выше меня и, подскакивая, казался гигантом.
Ю-ху! надрывался он.
Красиво горит, восхищалась Пупынина моя соседка и одноклассница. Имя исчезло, растворилось во времени, потому что было очень простым. Простые вещи не помнятся смешное и нелепое остается с нами навсегда.
Все наперебой говорили о том, как все круто получилось: удалось обмануть продавщицу и купить спички.
Это мое пламя, мой голос, голос семилетней девочки, показался чужим и далеким, и очень тихим расслышала только Пупынина:
Еще бы! Круто ты умеешь врать!
Потому что я верю в ложь, вдруг поняла я.
Перед глазами стояла продавщица, знающая каждого из нас детей из военного городка и не планирующая покупаться на детские выдумки.
Зачем тебе? спрашивала она, сощурившись.
Папа звонил из части и сказал, что свет отключат сегодня. А свечки нечем зажигать. Мама и отправила в магазин, пока не стемнело.
Трава слизывалась красным драконьим языком и мгновенно окрашивалась в черный. Словно в траур одевалась. Детский теремок оказался слишком близко, и доски внизу начали дымиться и тлеть. Пупынина предложила дружно плевать, но Тимур отодвинул нас и сказал отвернуться.
Терем остался цел. Только одна из досок, почерневшая снизу, отпечатала мою первую сказочную правду.
Свет отключили на следующий день. Свечек дома не оказалось. Я сидела одна дома на подоконнике, ловя последний ускользающий солнечный луч. В комнате уже тлел полумрак. А луч полз вверх по оконной раме, я цеплялась за него кончиками пальцев, словно за ниточки дергая: «Подожди я не все сказала».
Около полудня потерялась бабушка. Самое ужасное, что свой «радикуль» с телефоном она оставила к «колидоре». Александр отправился на поиски. Через час привел целую, невредимую и чрезвычайно довольную.
А я в храме была, сообщила радостная баба Лида. Заместо Никодима Аарон служил. Дюже строгий. И так глядел сурово. Разделиться велел: мужчины, сказал, по правую сторону, женщины по левую. Благодати не было. И даже не брызнул в мою сторону своим веничком. Все на дедов, на дедов. А я с дедом Миколой помирилася. С соседом. Не травил он Мухтарку. Божился даже перед иконою. А вот и радику-уль. Баба Лида взяла забытую сумку, и когда она медленно топала к кухне, шаркая тапочками, нас медленно сдувало с гостиной, как последние листья с дорожки перед домом.
И когда поднимались, я намеренно отстала от остальных, чтобы оказаться позади Александра. Этого странного человека, которого мне приходится вымученно называть таким близким, таким понятным, благородным именем моего отца. И у меня сорвалось с губ тихое:
Хан.
И он обернулся! Остановился, смотря на меня сверху вниз своими темными болотными глазами под бледными ресницами, в которых сегодня солнце рыжее сверкало, рассеивая белизну снежную. Лучи солнечные, за которые я цеплялась внутренне. Проблеск света во тьме.
Почему «Хан»? спросила.
Потому что это мое имя.
Почему тогда Александр?
Лида Львовна придумала. Саша да Саша. Ей так привычнее.
Развернулся и, перешагнув через две ступени, скрылся за своей дверью.
Я подошла к этой двери и стояла некоторое время, стараясь вслушаться в тишину, застывшую там, за тонкой преградой между ним и мною. И занесла руку, чтобы постучать, но рука ослабла, и я опустила ее вниз. Белая дверь с краской, от многослойности нанесения лежащей мелкими пупырышками вдоль стеклянной ручки. Я провела по ним, как по азбуке Брайля. Прислонилась лбом к ее бугристой поверхности, не отрывая руки от двери. Потом отлепилась и отошла на пару шагов, вообразив, как силой мысли распахиваю дверь. Выдумщица
В нашей комнате приблизилась к окну. Смотрела, как ноябрь из последних сил борется с декабрем, как тонкая полоса света трещина в серой глыбе неба проникает в меня и расползается.
В комнате висел яростный химический запах.
Я сделала аборт. Этим летом, сообщила официальным тоном Люда, крася ногти на квадратных коротеньких пальцах ног.
От Славика? обернулась я.
За этого Славика Люда собиралась в феврале, на каникулах, выйти замуж.
Да, безразлично протянула Люда.
А зачем? Все равно поженитесь.
Ну как зачем? Я с пузом не собираюсь замуж выходить.
Славик был против ребенка?
Нет. Он обрадовался. Сразу принялся имена придумывать.
Люда макнула кисточку и, снова растопырив пальцы, принялась чертить линии.
В какое-то мгновение она подняла глаза и на мой долгий взгляд и молчание сказала:
Я же говорила: хочу, чтобы все было, как надо. Предложение, свадьба, дети в такой последовательности.
И как это вышло?
Удивительно, как такая продуманная Люда могла совершить столь непростительную оплошность.
Безопасные дни оказались опасными, Люда закрыла лак и помахала пухленькими пальцами на ногти. А потом замерла и произнесла неожиданно тепло: А вообще я девочку хочу. Одну и больше никого. Ее будут звать Сонечкой. Я прям вижу ее. Знаю, какая она. Моя деевочка. Моя Соонечка.
На следующий день бежали с Людой по рекреации в поисках кабинета. Звонок прозвенел. Пустая рекреация, оглушающая тишиной, два десятка дверей по бокам, и две кобылицы, бегущие и заглядывающие в каждую.
После безуспешного круга попыток остановились и вернулись к первой аудитории. Люда цыкнула:
Говорю тебе: там пацан какой-то незнакомый у доски отвечает.
Вариантов нет! возразила я и заглянула в кабинет. Там наши сидят!
А че за пацан тогда у доски? нахмурилась деловито Люда.
Я заглянула еще раз:
Кажется, это новый препод!
В кабинет мы смогли зайти с пятой попытки, давясь от смеха. И сидели за партой, делая отчаянные попытки изобразить серьезные лица. Но получалось откровенно плохо. Я даже заикала под конец. Что вызвало еще бо́льшую волну придушенного смеха.
Хватит ржать! шепнул весело Витек, ткнув меня ручкой в спину.
Ох, Витя, отозвалась я, лежа на парте, если ты меня не спасешь, то я сдохну прям щас, и снова икнула.
Людина прилежная голова училки торчала под партой и подрагивала от беззвучного смеха.
Просто заткнитесь, доносилось из-за парты, я, правда, больше не могу.
Не забуду тот день, когда мы с Людой увидели Витю впервые. И дело, наверное, все-таки в шахидке
Чуть больше года назад, в августе, мы, две абитуриентки, сидели в вагоне метро, внутренне дрожа. Метро мчалось, чуть подрагивая, повизгивая железными голосами, и мы, с расширенными глазами смотрели по сторонам на спокойные лица случайных попутчиков и не могли унять внутреннюю дрожь. Во-первых, вагон нес нас на вступительный экзамен по литературе. Во-вторых, у самых дверей стояла тучная девушка в черном балахоне от макушки до пят, в проводах каких-то, торчащих из карманов Мы смотрели то на нее, то друг на друга. Напротив сидела женщина в шляпе с широкими полями и кофейным цветком на ободке. Прутики цветка качались и кивали. Железные голоса вагона усиливались и звенели в ушах.
Давай письмо Татьяны, шепнула я, вдруг как назло попадется!