Давай письмо Татьяны, шепнула я, вдруг как назло попадется!
Люда кивнула, косясь на «шахидку в проводках», и сдавленно произнесла:
Я к вам пишу, чего же боле
И я подхватила. Дрожь понемногу отступала, слова набирали обороты, а голос силу. Люда бездумно, на автомате чеканила строки:
Кончаю, страшно перечесть и вот на этом месте нервная система дала ожидаемый сбой.
Мы давились от смеха и повторяли: «Кончаю!». Женщина с качающимся цветком хмурилась и говорила долговязому сыну примерно нашего возраста, сидящему рядом с ней:
Витюша, это нервное! Наверное, тоже на экзамен!
Женщина с проводками выскользнула из открывшихся на станции дверей, и я заметила, как она достала из кармана телефон и вытащила наушники из ушей.
Теперь Витя приходил к нам в дом и притаскивал соблазнительную гитару. Такую бесполезную для него. Но оказавшуюся волшебным предметом невидимки.
Играл на гитаре Витя плохо, пел и того хуже брюзжание однотонное. Потом откладывал брякающий инструмент на кровать, протирал толстые стекла очков, в которых глаза его казались совсем крошечными, садился к столу с выстроенной китайской стеной из книг, пил чай с печеньками и осоловело косился на Ольгу.
И тогда Оля брала в руки деревянную, с гибкими гладкими формами гитару, снимала вытянутые заостренные очки и укладывала на острые маленькие колени послушный в ее длинных тонких пальцах инструмент. И невидимка выныривала из небытия и становилась богиней, из пены морской вышедшей
Она сама была струной натянутой в тишине комнаты, такой прекрасной, одухотворенной, с колкими, чуть дерзкими нотками голоса, то мягкого и нежного, то резкого и дрожащего, то воспаряющего крылато над нами, над домом, над небом
Невидимка из сказки, преображенная силой искусства животворящего. Из красок на лице лишь те, что нарисовал Бог, но рисунок вышел в карандаше холодное сияние льда. Две четких линии наперекор друг другу: рот длинный и резкий, как слова, и нос прямой и гордый нос Цезаря Октавиана Августа. Высокий лоб, темные волосы, забранные в строгий хвостик. И вдруг на этом фоне прилежной ученицы консерватории неожиданный вихрастый начес ото лба до затылка, пряди которого иногда выпадают в эмоциональном порыве, чтобы припасть к долгому бесстрастному рту.
Девушка-невидимка с волшебным предметом, преображающим ее. Со-творящим совместно с ней. Словно мир набирается красок и воспаряет. И Оля центром становится, мирозданием пространства, вокруг себя осве́ченного.
В сказках волшебный предмет невидимки нелепая шапочка. В реальности гитара, с которой у Оли колдовство какое-то выходит не иначе. Божественное творение.
На колдовские звуки заходил иногда Александр, предварительно постучавшись. Стоял в дверях, не проходя, застыв головой почти под потолком. С каменным лицом древнегреческой статуи с мыса Артемисион.
И когда гитара, всхлипнув, оглушенно замолкала под ударом искусных тонких пальцев Ольги, и она, словно очнувшись, вновь надевала очки, превращаясь в невидимку, Александр резко дергал ручку двери и выходил, сказав нарочито отстраненное «спасибо».
И я подходила к исполнительнице, прикладывала к ее удлиненным мочкам увесистые, с множеством красных брызг, серьги и аккуратно убеждала:
Вот если бы еще сережки. Хотя бы разок под твое пение. Ну просятся же. И все! Мир у ног твоих.
Ольга отстранялась, закатывая глаза.
Один раз даже притопала Оксана, села на низкий табурет, расставив толстые ноги, согнувшись, как глыба, и принялась тянуть утробное-восторженное:
О-о! кла-ас!
Чем очень мешала остальным слушателям. Но когда Оксана начала подвывать, я не выдержала: откинулась спиной на кровать, придушив собственное лицо подушками. Торнадо снес сказочный флер образа подчистую.
Заходил и поджарый, красивый черт Вовка в неизменной тельняшке. Слушал, заложив руки в карманы спортивных черных штанов. Иногда даже совершенно бесцеремонно садился на мою кровать или того хуже ложился корпусом, и загорелый низ живота его с тонкой полоской волос неуместно оголялся. Хоть ноги не закидывал И очень даже бесстыже смотрел дерзкими глазами на меня. Тогда мне приходилось вставать, плестись к Людиному берегу и отсиживаться там.
А Оля пела, и нас не существовало в этот миг. Все растворялось: и дом, и улицы Сокола с желтыми листьями на дорожках, и бурная Москва, медведицей громадной, лежащая на Земле, ничего не оставалось. Был только голос, вечный голос, мерцающий в пространстве маячком, на который слетались потерянные в веках/годах/часах/минутах души. Всегда одинокие непонятые человеческие души.
Нет, Ольга не рисунок в карандаше Гризайль божественного творения.
Кажется, это было в начале ноября. Бабушка Лида уехала к дочери. Вовка пинал входную дверь и орал:
Открывай, сука! Я вернулся.
Не открою, доносился голос Оксаны. Где нажрался, туда и иди.
Ты с кем говоришь щас?! Ты с мужем говоришь!
В дверь отчаянно ломились. Причем, судя по всему, Вовка был не один с другом.
Мы в ВДВ служили! Вовка хрипел и напирал на дверь, матерясь по-черному.
Я понимала, что дверь не выдержит, и в ужасе соображала, куда можно спрятаться в нашей девичьей комнатке. Шкаф Григорий, несмотря на мощь и солидность, не внушал доверия видом тоненьких дряхленьких ножек.
Оксана завизжала: видимо, оборона прорвана. Я переключила взгляд с высокомерного пенсионера Григория на письменный стол, осторожно отодвинула стул
Семена Семеныча и на корточках залезла под столешницу, ударившись в спешке головой. Сидела муравьем под сказочным грибом, спрятавшимся от дождя, и тупо смотрела на носки своих пушистых тапочек. Водила по их махристой поверхности, рисуя узоры, и думала о том, чтобы меня не обнаружили в таком замечательном положении.
Но не прошло и пяти минут, как в комнату ворвались. Я скрючилась в комок, сжав в кулаке стальную шариковую ручку. Старалась не дышать, вслушиваясь в удары собственного сердца. Мужские ноги подошли вплотную к столу, остановились, и тут я увидела лицо, наклонившееся ко мне.
Вылезайте, сказал Александр, подавая мне руку.
И вытянул меня за руку. Как репку. И когда я уже стояла перед ним, растрепанная и красная, он добавил, глядя на мои сжатые в кулак пальцы:
Вы ручкой Вовку заколоть хотели?
А где Оксана и Вовка? я бросила ручку на стол.
С ней все нормально. Вовка тоже будет жить, произнес без улыбки и резко отпустил мою руку.
И отошел на несколько шагов назад, отшатнулся словно.
То, что будет ночью, сказал. Не пугайтесь. Больно будет совсем не долго.
В каком смысле? Вы о чем?
Простите заранее. Это вышло случайно.
На чердаке исчезли! Теперь ночью пугаете!
Я не пугаю наоборот, говорю: не бояться.
Вы достали со своими загадками!
Александр взялся за ручку двери, но тут же выпустил ее и потер лицо сверху вниз.
Видите ли, мне все равно, что вы думаете, сообщил.
Я схватила ручку со стола и бросила в него. Но и лицо его, и тело остались спокойны. Только рука резко взметнулась вверх и поймала ручку у самой груди. Александр отбросил ее на стол, она проехала по лакированной поверхности и остановилась у противоположного края.
Объясните! потребовала я, нахмурившись. Я, честно, никому ничего не скажу! Григорий свидетелем будет, пообещала.
Какой Григорий? Александр резко обернулся.
Шкаф.
То есть, по вашей логике, я должен рассказать о себе человеку, который называет шкаф «Григорием»? Серьезно?
Я закусила губу. Он как бы прав. О Григории надо было все-таки молчать. Логика в его словах неоспоримая. Но я не отчаялась.
А знаете, сощурилась я, человеку, который называет шкаф «Григорием», лучше сказать все и сразу. Семен Семенович тоже свидетель. К тому же, он мой главный защитник.
Стол?
Не-а. стул.
Х, Александр качнул головой как-то странно качнул жутковато. Черная малевичевская тьма в глазах вперемежку с болотом зеленым. Он подпер рукой дверь, склонившись ниже, и произнес:
Хотите знать ответ на свой вопрос ответьте на мой. Только не для меня ответьте. Для себя. Кто вы́. Вы. И пригнул голову, выходя в коридор.
Я села на стул, скрипнувший жалобно.
Чего ты скрипишь? возмутилась. Я не тяжелая, и положила руки на колени, как первоклассница.
Кто я? Как вообще ответить на этот вопрос?
Ну начнем с того, что я студентка. Филолог. Иногда копирайтер (и это тоже отрицать нельзя статьи получаются замечательные). Еще кто? Ну, допустим, человек. Ой, что это я про «допустим». Без «допустим» человек, девушка.
Так, а если о семье, то дочь, внучка. По два-полтора месяца каждое лето в двух разных семьях. Папина интеллигенция до мозга костей. Родителей, бабушек-дедушек строго на «Вы», стол круглый в столовой (не кухне) с кипельно-белой скатертью, цветы в вазе, подушки с жесткими, накрахмаленными наволочками. Совместный просмотр политических газет и новостей, после обсуждение. И «не сметь не знать о политической ситуации в стране и мире!». Времяпровождение: девочки, нарвите цветов и листьев для икебаны, девочки, послушайте, как тетя Света за фортепьяно поет, девочки, тетя научит вас петь и играть. И спинку прямо! Но я же бунтарка. Потому коленочку выше стола непременно. За что: «Девочку надо перевоспитывать срочно!». А девочка уже за дверь и ножку через забор. Назло. Хотя назло все равно не вышло. У девочки бабушкины гены, потому как бабушка: образование филологическое, работа журналисткой и поэтический дар (бабушка гордая была, когда не печатали, сдалась и тетрадь стихов сожгла даже пепла не осталось, а я с тринадцати лет свое право быть частью литературно-художественного объединения отстаивала, пока Мамонтов, руководитель, не узрел в девочке «явный талант»). И, конечно, все по полочкам и по расписанию!