Я молча смотрела на нее, не зная с чего начать.
Короче, здесь жутко страшно.
Что было?
Я задумалась.
Так, в общем, ты еще не придумала, что было, посмотрела Ольга поверх очков. Ты чего боишься?
Я пальцем показала на стенку.
Квартиранта, что ли? закатила Ольга глаза. Нашла кого бояться.
Что-то здесь не так.
Ольга выдохнула.
Эт ерунда все. Вот с чемоданом что делать и она ткнула носком тапка в его обшарпанный угол.
Погоди, восхитилась я, разворачивая Ольгу к свету, ты знаешь кто?
Кто? нахмурилась Оля.
Невидимка из сказки. Кожа будто прозрачная, две линии спорящие: резкий рот и прямой нос.
Что? Ольга вырвалась из моих рук. Госпаади, вас филологов, надо на костре жечь.
И прядь невесомая, с макушки припадающая к губам. Погоди, я это запишу в тетрадку!
Ольга снова сдула волосы с лица. Быстрым движением собрала хвост заново, но волоски на макушке все равно непослушно пушились.
А при чем здесь невидимка?
Но я горела, листая тетрадку и хватая ручку:
У тебя лицо, как холст чистый. Сияние внутреннего света, и я пока не знаю источник этого света, но он есть. А с невидимками что-то да случается. Пока фиг разберешь.
Фиг? поморщилась Ольга. Что за лексикон?
Вполне человеческий. Я захлопнула тетрадь.
Ты уверена, что хорошо учишься? с сомнением спросила Оля, смотря поверх очков.
Уверена. Зачетка не врет. И потом: ты слишком серьезна. Так нельзя. Это плохо сказывается на внешности.
Оля подняла брови, а я продолжила, задрав майку и оголив живот:
Вот смотри, какой плоский. А знаешь почему? Потому что смех сокращает мышцы.
Оля закатила глаза:
Однозначно жечь. На костре. И я бы первая подожгла лучину.
Ольга сняла очки и протерла стекла тряпочкой, смотря на меня подозрительным взглядом.
А квартирант, между прочим, сейчас на кухне. Мне показалось, что это он там чайником гремит, сказала она, сощурившись.
О, выдохнула я, приготовимся к операции.
Оля надела очки:
Какой?
Название пока рабочее: «Я случайно вниз спустилась».
Александр сидел за столом спиной ко мне. Сразу бросился в глаза ржавый моток волос а-ля «коса скандинавского викинга, перемотанная кожаными черными жгутами-лентами» и выбритая по бокам голова.
Он не обернулся на мои шаги, и я прошла мимо, заглянула в холодильник в поисках «своих» сосисок. Вытащила пакет и отнесла к тумбочке у плиты. Чиркнула ножом по упаковке, чувствуя на своем затылке тяжелый взгляд. Достала ковшик, налила воды и поставила на плиту. Зажгла конфорки, вспыхнувшие синими лепестками под ковшом и чайником. В дрожащей руке задула горящую спичку. Горький дым заструился узорами. Я обернулась.
Александр перевел взгляд на окно. Ветви подрагивали и качались под натиском ветра.
Сегодня, наверное, холодно, произнесла, выбросив спичку и помахав рукой перед лицом, чтобы разогнать тонкую клубящуюся струйку белого дыма.
Александр медленно перевел взгляд на меня и удивленно поднял брови:
Не сто́ит. Поддерживать светские беседы не моветон, конечно. Но в них нет никакого смысла. Зачем делать то, что не имеет смысла? Разве что вы хотите сказать что-то действительно важное.
О. Хорошо, пожала плечами и отвернулась к закипающим сосискам, приветливо улыбающимся краями, ну хоть кто-то мне рад.
Тоже мне! Урод уродом, а ставит из себя не пойми кого!
Не обижайтесь. Если как следует поразмыслите, то поймете, что человеческая жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустую болтовню.
Вода забурлила, я подцепила вилкой сосиски. Они качнулись в тарелке и прижались друг к другу. Я прошла к столу и села. Александр изучающе смотрел на меня, спокойно положив большую, сияющую рыжими волосками руку на раскрытую книгу.
От сосисок клубился ароматный пар. Я обхватила ладонями острые свои коленки.
И в такой тишине наедине с квартирантом вот что необычно: когда Александр молчит все тело охвачено необъяснимым ужасом. Но как только он начинает говорить, каждая напряженная клеточка тела разжимается и качаешься на волнах, лежа на спине, со взглядом, обращенным к небу.
И я не урод. Это определение мне не подходит, произнес бесстрастно.
Я подняла брови.
Не пугайтесь, я не читаю мыслей в вашей голове. Просто они у вас на лице написаны. Даже из вежливости я не могу их не прочесть.
Вы альбинос? спросила, сжав коленки. Ну, белые ресницы и кожа странного цвета с серым отливом что ли.
Разве у альбиносов могут быть глаза темного оттенка? У альбиносов радужка глаз лишена природного пигмента. И волосы без цвета.
Я сглотнула голодную слюну.
О, удивился он, закрыв книгу, я думал, в двадцать первом веке скромность это пережиток. Пойду в гостиную. Приятного аппетита.
В дверях он остановился и перед тем, как выйти, проговорил:
Я надеюсь, сегодня вы собираетесь нас покинуть?
Я положила на стол руки, медленно разжимая пальцы, врезавшиеся ногтями в ладони. Сердце билось в груди, и пульсировало в висках от дикого ощущения того, что в ладонях может быть скорченная, раздавленная пальцами полынь, и под ногтями свежая черная земля
Конечно, руки оказались пусты. Но сердце продолжало бешеную гонку крови по венам.
Ты в обморок со страху не падашь? баба Лида незаметно подошла и смотрела куда-то поверх моей макушки.
Я в ужасе повернула голову назад. Но кроме чайника, отчаянно выпускающего пар последние несколько минут, ничего не обнаружила. Кот еще, откуда-то взявшийся, свернулся в плетеном кресле-качалке.
И я выдохнула:
От страха нет. Солнце, помню, в детстве голову напекло
Та! отмахнулась бабушка. Туда гляди!
Из большой щели меж толстой стальной трубой отопления и стеной туда-сюда нырял серый комочек.
Мышь? удивилась я.
Сейчас Графу покажу, нехай сам разбирается. На харчах живет, а делами своими кошачьими не занимается, бабушка взяла кота за шкирку, встряхнула и развернула мордой к батарее: Гляди, я сказала, вконец дом запустил, бесстыжий!
Кот, сияя бешеными глазами, вырвался из рук и убежал. Мышь юркнула обратно в простенок.
Ах ты ж паскудина бессовестная. Даже взглянуть не схотел. Обленился вконец. Бъ ядь, возмутилась бабушка, наклонившись к огромной дырке и выискивая мышь.
Ну что, обратилась ко мне, грузно усевшись на табуретке у стола; и вдруг просияла словно: Как тебе в нашей сказке? Ну что плечами пожимашь. Я вот когда с мужем покойным сюда приехала впервые, обомлела. У нас же клетка была, понимашь. У него две квартиры на Арбате тогда от родителей были. А я ж с села́, с Кубани, меня земля зовет. Я в бетоне не могу. Мне надо, чтоб вышла из дверей и землю чуяла. Так мы обе квартиры и обменяли. Раньше тут всякие художники, профессора да дохтора жили. «Поселок художников», как никак. А потом Москва расползлась, не хуже теста переспевшего, и «Сокол» наш оказался в центре, а не на окраине.
Баба Лида потирала стол полными грубыми руками.
Я тебе секрет один скажу, теперь-то уж не расстрелят, бабушка задрала мечтательно подбородок вверх. Все мы не те, кем кажемся.
Как это?
Я ведь с дворян. С господ.
Вы?
Деда-то мого расстреляли, а мамку мою дочурку евоную пятнадцати лет камердинер с дома вызволил и в село увез. Там своей дочерью записал Потаповой. Она вумная была страсть. В те времена ликпункты, заместо школ, вот в ем она работала. Но в девках не засиделась. Отец мой председатель холхоза. Мать неженка, худосочная, рано к Богу ушла. Я с отцом осталась. Потом Хресна меня в Москву позвала. Сама на завод хлопчатобумажный устроилась. И меня пертянула к себе. А тут война Завод переделали. Хлопковую целлюлозу для пороху делали. А после войны замуж вышла. Муж молчалив оказался. Он и ухаживал-то как: стоит у общежития мого и смоотрит в окна. Не хуже Графа. Так за всю жисть ни разу и не сказал о любви. Черт его знат, любил ли? Хоть бы словечко когда сказал про то. А я, знашь, как дура жила и не спрашивала. А время ж оно хитрое, никогда не угадашь, когда смерть приберет. Муж память потом потерял, а молодой ишо был сорок семь всего. Сыскали мы его через три месяца. А он рвется и́з дому. Не помнит никого ни дочерей, ни мене. Ночью подымусь с постели нет его. Вниз сбегу на кухне стоит, в окна смоотрит. Поворотится, чужим взглядом глядит и говорит:
Что вы врете мне все. У меня другая семья. Что вы скрываете от меня? Я домой хочу. К жене, а сам красииивый, виски сединой, как мукой, сыпаные. Гляжу на него и сердце кровью обливается он же меня, считай, молодой не видал. Вот она я, перед ним, с поплывшей кожей, с морщинами у рта, с телом стареющим самой себе вусмерть противна. Коли б помнил, кем я была, и как он стоял в мороз тридцатиградусный под окнами моими.