Никогда, никогда ещё не было Лиде так страшно!
А вдруг она растеряется и забудет слова?
А вдруг сломается микрофон, или голос задрожит, а он задрожит наверняка, шутка ли читать практически перед всем городом!
А вдруг Митя всё-таки придёт, как обещал, и будет искать её взглядом на трибуне, и тогда Лида точно забудет слова, покраснеет, выронит микрофон
А вдруг не придёт? И тогда она расстроится, и голос задрожит, ещё и слёзы навернутся. Ох, и зачем она согласилась на это общественное поручение? Теперь любимый праздник превращается в какое-то мучение! Энтузиазм потух, задор спрятался за шторку от этих грустных размышлений. Прочь! сказала им Лида, или я себе не хозяйка? Впереди три дня, стихи выучу и расскажу назло всем врагам!
На дворе зацветают каштаны,
Под окном распустилась сирень!
И гудят пчёлы в них неустанно
В этот солнечный майский день,
Как рабочий в труде и в заботе
У станка на заводе своём,
Как шахтёр в горняцком забое,
Как учёный, как врач, агроном,
Как учитель, писатель, а впрочем
Как советский любой человек.
Любим труд, и любой труд почётен
В нашем мире, в 20-й наш век*! чётко и громко читала Лида в микрофон, который не сломался, стихи, которые не забылись и вообще ничего не приключилось.
Мимо текла людская река, с волнами радостных улыбок, приветственных возгласов, проплывали разноцветные острова воздушных шаров, транспарантов, цветов. На плечах у многих мужчин сидели детки, шли нарядные женщины и уже неважно, пришёл Митя или нет этого не разглядеть в ярком весеннем потоке.
А предательские слёзы навернулись всё равно. В груди стало горячо как от чая и колко как от газировки, от чувства гордости за свою страну, за город, за народ, за единство и счастье людей, за весну, которая шагала ро планете, дарила тепло солнечных лучей и надежду для сердца
На дворе зацветают каштаны
Под окном распустилась сирень! услышала Лида за спиной знакомый голос, когда спустилась с трибуны, и обернулась.
Любоваться готов неустанно вами я в этот праздничный день! Разрешите предложить вам первое майское мороженое, девушка! Митя протянул вафельный стаканчик счастливой Лиде.
Разрешаю! рассмеялась в ответ. И смех её нежным, словно малиновым звоном колокольчика, взмыл к небу вслед за шарами, что вырывались из чьих-то рук, вслед за вольными птицами, что кружили в облаках над майским городом.
Жулька.
Смекалкой да хитростью не только люди обладают, но и живность всякая, внучек.
Как это, ба?
А вот так. Не будешь крутиться в кровати, Лёня, расскажу. А если будешь
Не буду! Лёнька послушно вытянулся в струнку под одеялом, только уши, что твои локаторы выставил (по подушке раскидал, уточнял всегда дедушка), чтоб ни словечка не пропустить.
Ох, и любил Лёня бабушкины истории, с самого детства. Раньше, когда был маленьким, бабНюра сказки рассказывала, а теперь-то Лёнька большой, ему целых 8 лет недавно исполнилось, и бабуля перешла на житейские байки, что гораздо, гораздо интереснее, честное детское.
Ишь-ты, какой послушный, аж не верится, Анна Фёдоровна улыбнулась. Ну, слушай. Одну историю расскажу. Давным-давно, мне тогда лет, наверное, было так же, как тебе сейчас, завелась в нашем дворе собака Жулька. Уж не помню, кто её ещё кутёночком приволок, то ли отец, то ли брат старший, то ли сама прибилась. Мамка поругалась-покричала, куда ж ещё одну, полный двор уже, как опят в корзинке. Мы же с Петькой постоянно в Айболитов играли, и всех больных да калечных зверюшек в округе домой тащили.
Прям как мы, ба. Мы тоже с ребятами возле третьего подъезда шалаш построили, и всех бездомных щенков туда поселили. И котят из подвала. И Мурка с ними. И Пальма. Они не дерутся, представляешь.
А взрослые не ругаются, что вы зверинец под окнами развели?
Не-а, Лёнька приврал, конечно. Но кто ж проверит?
А кормите их чем?
Да кто чем, уклонился от ответа мальчишка: а ну как ба сейчас раскусит, куда мамкины котлеты на колбаса пропадает? На днях она жаловалась бабушке, что продукты исчезают из холодильника с космической скоростью, не напасёшься. Ты лучше про Жульку рассказывай, не уклоняйся.
Ну, выросла наша Жулька в даму с характером. Да ещё шкодливую. Где какая проказа в деревне: гусей в речку загнали, Томке, подружке моей, подол оборвали, где Иваныча, пастуха облаяли, так знали все, что это Жулька наша порядки наводит на своё усмотрение. Но справедливая собака была, чего не отнять, того не отнять. Пьяных не любила, жуть. Во двор ни одного батькиного дружка выпившего не пускала. Мамка, бывало, с издали не разберёт, чего у калитки мужик, здоровый же бугай, топчется, не заходит а ведь это он Жульку боялся. Боялся, что раскусит его, бабушка хихикнула, и Лёньчик с ней.
Ну, выросла наша Жулька в даму с характером. Да ещё шкодливую. Где какая проказа в деревне: гусей в речку загнали, Томке, подружке моей, подол оборвали, где Иваныча, пастуха облаяли, так знали все, что это Жулька наша порядки наводит на своё усмотрение. Но справедливая собака была, чего не отнять, того не отнять. Пьяных не любила, жуть. Во двор ни одного батькиного дружка выпившего не пускала. Мамка, бывало, с издали не разберёт, чего у калитки мужик, здоровый же бугай, топчется, не заходит а ведь это он Жульку боялся. Боялся, что раскусит его, бабушка хихикнула, и Лёньчик с ней.
Наша Пальма тоже такая. Пьяных терпеть не может!
Молодец ваша Пальма! И жадных наша Жулька не любила. Как она их определяла, бог её знает, да только в самую точку, Лёня. Вот однажды шла мимо двора соседка, тётка Клава. Прижимистая навсю голову, чего греха таить, да склочная, не приведи господь. А в авоське у ней кила три сосисок, да колбаса, да сыр. Ей, вишь ли, дети с города передали. Ну передали да и передали, эка невидаль, неси домой. Так нет, зашла к нам. Похвалиться. Похвасталась, да и собралась восвояси. Идёт, да не торопится, чтоб мы, значит, успели как следует на её добро полюбоваться да слюни попускать. Я смотрю, а за ней Жулька крадётся.
Лёнька аж привстал:
Чтобы укусить?
Та не. Я ж говорю, не злая она была. А справедливая. Ложись, Лёня. За сосиску Жулька ухватилась и держит. Клавдия идёт, а те одна за одной из авоськи-то да и выскакивают, как горох из стручка.
Ой, ба, не могу! закатился от смеха Лёнька, представил картину. Как будто Жулька вашу соседку на поводке выгуливает! Сосиськовом!
Тут и Анна Фёдоровна расхохоталась, уточнила:
На каком, Лёнечка?
На сосиськовом ой, нет, сосисочном, ба! заливался внук. А дальше, что? Она их съела?
Подчистую, Лёнь. Уволокла в огород и ни с кем не поделилась. Помчалась стремглав, только сосиски сверкали. А соседка потом всей деревне жаловалась, что у неё кто-то продукты покрал и не признаётся. Папка, конечно, за Жулькой гонялся, чтоб добычу отнять, да куда там ему до этой шкоды! Галоши потерял, за бурьян зацепился, упал, кулаком грозил, всё без толку: Жульки и след простыл.
Вот хитрюга, ба! И хвастунишку проучила, и еды раздобыла себе. А она вернулась потом?
Куда ж ей деваться. Вернулась, что моська, что пузцо сытые и довольные.
Ба, а Жулька
Всё, Лёнечка, всё, концерт окончен. Спать. Я одну историю обещала рассказать.
Ну, бааа
Всё-всё.
А завтра ещё про Жульку расскажешь? Лёнька снова крутился на кровати, словно гнездо хотел свить из одеяла и подушек. А я тебе про Пальму!
Хорошо. А сейчас спи.
Бабушка, я тебя люблю! Ты лучше всех!
Ой, вот подлиза, Лёня. И я тебя люблю, Анна Фёдоровна чмокнула внука в лоб и вышла из комнаты улыбаясь: «Вот скажет же дитё, лучше всех».
И ты, Брут!
Я стоял на сцене. Ноги подкашивались. Руки дрожали. Глаза ослепли. Гул многолюдный в зале вдруг затих, и я почувствовал себя жертвой, пойманной в прицел винтовки. Эта сотня людей превратились в одного в снайпера, что вот-вот спустит курок. Я глотнул ком тот словно наждачкой по сухому дереву прошёлся. Сердце где-то в горле.
Брейч, агент, сказал это просто. Пару слов. Благодарность тому, сему. Бла, бла, бла. Одна шутка. Поклон. Главное, в глаза им не смотри. Вспомни, как всё началось, и кому ты действительно хочешь сказать спасибо. Пойдёт как по маслу, эта чёртова речь. Я всё-таки взглянул в зал: да, действительно, а кому? Уж не тем ли кто никогда не верил? То есть верил, а потом смеялся и крутил пальцем у виска или, может быть той, что ушла со словами «ты уже не тот, кого я полюбила» вон, они, восторженно хлопают. На секунду я прикрыл веки. Откашлялся. И
Хочу поблагодарить единственного моего друга, моего вдохновителя, просипел я в микрофон, вот он. Сидит в первом ряду. Это он, виновник торжества, я указал рукой на него. Он ничуть не изменился с того времени. Разве что потолстел слегка.
И ты, Брут! год назад я стоял посреди комнаты и растерянно озирался: бог мой и все черти, что это было?! Мне хотелось орать, сучить ногами, стучать кулаком. Хотелось разбить семейный сервиз, разорвать подушки зубами, да всё, что угодно, лишь бы выплеснуть отчаяние и ярость, что поднялись во мне, словно взвесь со дна. А вместо этого я надсадно шипел, как испорченный приёмник. И ты, Брут!