В горло потекли слёзы Владимир сглотнул. Модный галстук d'écorce d'arbre3 передавил «адамово яблоко». Он толкнул локтем дверь.
В коридоре мрел силуэт розового платья. Ольга
Ну, что? Сколько ты выпросил у папеньки?
Зачем же ещё братец мог заходить в кабинет отца?..
Папенька дедушкино имение продать намерен.
Продать?! Первино?! разверзнутые глаза сестры блеснули в темноте. Поди, скажи Дуне! бросила она на ходу и рванулась в дверь.
Папенька! Ольга обежала письменный стол и кинулась к отцу в ноги. Папенька, ведь это же неправда? Скажите, что вы пошутили! Вы ведь не продадите наше Первино?
Папенька! Смилуйтесь! Евдокия влетела в кабинет и упала на колени рядом с сестрой. Это же дедушкина земля! Как жить без неё?
Острые пальцы её впились в хлопковый сатин отцовских карманов. Владимир, как холёный чёрный кот, в драповом фраке, вошёл в бесшумных чулках и прирос к ковру у книжного шкафа.
Сёстры перебивали друг друга, как галчата в гнезде.
Что за крики? маменька появилась в дверях. Володя! Давно ли ты приехал? Отчего не зашёл?
За нею простучала коготками по паркету рыжая комнатная собачка.
Извольте узнать, Марья Аркадьевна, сколько проиграл сынок ваш. Шестьдесят две тысячи! Фёдор Николаевич выдернул руку из-под Ольгиной щеки. Как вы думаете, где я должен взять эти деньги? Где?
Да что всё я да я? Помнится, дедушка рассказывал, как вы, папенька, будучи неженатым, приезжали домой таким пьяным, что из кареты вас под руки тащили. А проигрывали вы и поболее моего. Так что мы с вами вместе старались!
Я был единственным, а вас трое!
Княгиня хлопала карими глазами то на сына, то на мужа. Дочери рыдали на два голоса, их косы обметали пол у ножек отцовского кресла.
Ольга, прости, Фёдор Николаевич погладил светлую голову младшей. Я понимаю твои слёзы. Но иного решения не усматриваю.
Да я не за себя, папенька, я за всех нас прошу! Мы же память дедушки предаём!
Евдокия смотрела, как добрый послушный ребёнок: подняв высокие брови, похожие на мазки угольной краски:
Отчего нельзя продать что-нибудь другое? Неужели у нас ничего больше нет? Продайте дом в Петербурге.
Но, Дуня! Это твоё приданое! вмешалась Мария Аркадьевна. Замуж ты выйдешь вперёд Ольги. Тебе там жить.
Я не хочу жить в Петербурге, маменька! И дом этот мне не нужен, а имение дедушкино всем нам дорого!
Что ж если и необходимо продать имение, так продайте уж лучше это, промямлил Владимир. Право если возможен выбор
Я сказал всё! Фёдор Николаевич встал, стряхнул с обеих рук дочерей и упёрся кулаками в стол. Пошли все вон!
***
Так и не приехали ряженые да и слава Богу До них ли было?
Сёстры и брат втроём сидели на кушетке Владимира за белыми колоннами в его маленькой спальне, в тишине и темноте. Шептались. Будто в голос говорить грешно было. Свеча на консоли письменного стола то тускнела, то разгоралась; по гобеленовому панно прыгали тени от охотничьего ружья и гусарской сабли в железных ножнах.
Когда мы переехали сюда от дедушки, мне было шесть лет. Я так ясно помню, как мы там жили. Как Оля появилась, помню. Ты помнишь, Дуня?
Нет Мне всего-то два года было. Для меня будто Оля всегда была. Помню только, как Оля училась ходить и скатывалась с лестницы на крыльце? Летом.
Да, Оля была маленькая, кругленькая, с короткими ножками. Забавная!.. Дедушка смеялся, когда она бегала. Помнишь, как он её называл? Кулё
Кулёма, подхватила Евдокия.
Ольга улыбнулась:
А я жизни в Первине совсем не помню. У меня в памяти осталось, как Володя пролил чернила у папеньки на столе. Здесь уже.
В «новом доме» как мы с Дуней называли.
Да Так вóт. Володю тогда наказали за эти чернила: заставили сидеть в тёмной комнате. А дедушка
А дедушка отругал папеньку за меня! Заставил выпустить. Я тогда сказал, что жить к дедушке уйду. Навсегда. Да маменька не пустила.
А как-то у дедушки Арина принесла сосновых шишек для самовара! Зачем она их в гостиной оставила? На столе А Володя стал кидаться. Мы в ответ. И Оля попала в портрет дедушки. А потом плакала, просила прощения и кричала, чтоб дедушка её наказал. Помнишь, Оля?
Да-да! И дедушка посадил меня к себе на колени, и вытирал мне слёзы своим платком. А платок табаком пах, вкусно.
Ещё бы. Не каким-нибудь турецким, а на дедушкиной земле выращенным, Евдокия промокнула глаза бугорком ладони.
Ещё бы. Не каким-нибудь турецким, а на дедушкиной земле выращенным, Евдокия промокнула глаза бугорком ладони.
Слезинки капали то на синее платье, то на розовое. Вот и ночь перед Рождеством
А за окном до рассвета тревожно выла метель.
***
Утром Превернинские собрались к завтраку все молчали. Солнце искрило в глаза из оконных узоров. Горничная Алёна в белом переднике разливала кофе с сахаром.
Хлопнула входная дверь.
С праздничком! С Рождеством Христовым! послышался тонкий женский голос.
Отставной полковник Московского драгунского полка Евгений Кириллович Заряницкий приходился Фёдору Николаевичу племянником в пятом колене. Молодую жену свою Любовь, Алексеевну, первый раз он привёз в Превернино за три года до Наполеонова нашествия. Привёз, будто дочку. На девять лет его моложе, на две головы ниже. В ангельских медовых кудряшках и розовом платье в чёрный горошек.
У Заряницкого вкус недурён, признался жене Фёдор Николаевич. Но жаль молодку. Сколько ей? Семнадцать? Ребёнок совсем. Придёт время: Евдокию за кого хотите выдавайте. А Ольгу не дам! Только за молодого пойдёт!
Да не так-то было.
Любовь Алексеевна по душам с Марией Аркадьевной разговорилась и призналась:
Я Евгения Кириллыча девочкой десятилетней полюбила. Приехали мы как-то с бабушкой в гости к родне его, а он служить ещё начинал. Как увидела его в драгунском мундире, с розовыми воротничками так внутри всё и перевернулось. Знаю, осудите вы меня, отвернётесь А как он из Австрии вернулся, не смогла я больше Приехала одна к нему домой да в чувствах своих и открылась. «Что ж теперь, говорит он, мне остаётся? Только жениться на вас. Я, говорит, под Прейсиш-Эйлау такого повидал, что о любви ли думать? Ласке я разучился. Выйдете за меня наплачетесь».
Через год они к Превернинским с сыном приехали. А ещё через два: Витебск, Смоленск и Бородино, Вязьма и Красный, Лютцен и Бауцен, Лейпциг и Фер-Шампенуаз
Молись, Мишенька, за папеньку молись! Помолимся вместе, шептала Любовь Алексеевна.
И младенец, в таких же, как у неё, медовых кудряшках, хлопал серо-зелёными отцовскими глазами из колыбели. На икону Спаса Нерукотворного в тёмном уголке под красной лампадкой куда смотрела маменька и почему-то плакала.
***
Добро пожаловать к столу! воскликнула Мария Аркадьевна. Какая радость право, что вы приехали!
Алёна засуетилась с посудой. Московские гости уселись за стол.
Ну, Миша, спой тропарь Рождества, попросил Фёдор Николаевич крестника.
Круглолицый кудрявый подросток с большим не по годам носом встал со стула.
Рождество Твое, Христе Бо-же наш, возсия-я мирови свет ра-азума, пропел он благодатно-тихим тенором. С непривычки казалось, что мальчишеский голосок его осип от жабы, в нем бо звездам служа-щии звездо-ою уча-ахуся Тебе кланятися, Солнцу Пра-авды, и Тебе ве-дети с высоты Восто-ока. Господи, сла-ава Тебе!
Зашелестели рукава все перекрестились. Зажурчал кофе по чашкам, звякнули по тарелкам с пирожными серебряные ложечки.
Не передумал насчёт духовной семинарии? спросил Фёдор Николаевич.
Нет.., Миша закраснелся. Вот только что получилось спеть так красиво и вдруг откуда-то бас вышел. Да ещё и замолчали все.
А мы вам подарки привезли, сказала Любовь Алексеевна.
Лица Владимира и Ольги сделали неудачную попытку улыбнуться.
Вы нас ради Бога простите, что мы так нежданно к вам. Вчера хотели приехать, да не решились, заночевали на станции: такая пурга была, Евгений Кириллович грел жене озябшие пальчики. Муфты, перчатки что они против мужских горячих рук?
Володя тоже вчера приехал, чуть слышно отозвалась Ольга.
Напрасно вы вчера задержались, Владимир поднялся со стула. Простите
Ольга, сидя напротив, выпячивала нижнюю губу того гляди заплачет. Евдокия Её место рядом с сестрой пустовало.
Опять ушла и не сказалась, вздохнула княгиня.
Что у вас случилось? Мари? Любовь Алексеевна произносила по-московски «случилос».
Ох, Любонька
***
Скрепив брошью поясок русской шубки под грудью, Евдокия накинула на голову пуховую шаль, спустилась по заметённым снегом ступеням и села в приготовленные сани.
Она ехала знакомой дорогой, в своё Первино. Мороз подрумянивал щёки, чистота снега слепила до слёз.