Проект «О» - Филипп Горбунов 11 стр.


Вырулив на ярко освещённую улицу, такси резко остановилось у гостиницы. Облегчённо выдохнув, профессор рассчитался с лихачом и вышел из машины.

Войдя в вестибюль, Кукушкин оказался в просторном, мягко освещённом холле с бордовым ковролином, светло-бежевыми деревянными панелями на стенах и нежными деревцами в могучих кадках. Из ресторана налево доносились всплески рояля и сдержанный женский смех. Вообще, отель стал выглядеть богаче и респектабельнее. «Ремонт сделали»,  проанализировал Валерий Степанович. Он подошёл к стойке, представился. Милая девушка-администратор заглянула в список, улыбнулась и выдала гостю магнитную карточку. Кукушкин расписался в журнале и уже хотел было подняться, как вдруг барышня окликнула его и, краснея, робко напомнила, что «у них нет горячей воды, так как в районе какая-то авария на теплоцентрале». Неприятно, конечно, но ничего не попишешь; нет так нет. Кукушкин сказал, что потерпит и, вернув успокоившейся девушке прежний цвет лица, пошёл к лифту.

Номер был маленький, но уютный. Пастельные тона, мягкий ковёр и приглушённый свет располагали к умиротворению. Пахло лавандовым освежителем воздуха. Окна номера выходили на соседнюю тихую улочку. В общем, всё было в порядке, кроме горячей воды. Это действительно немного огорчало профессора.

Переодевшись, Кукушкин спустился в ресторан, где ещё можно было взять бизнес-ланч. Заказал что осталось  суп-пюре, макароны по-флотски, пирожок с мясом и стакан крепкого чёрного чая. За ужином Валерий Степанович оттаял и подобрел. Вздохи рояля убаюкивали профессора. Чтобы не уснуть, он решил устроить небольшой променад по центру столицы  Валерий Степанович любил гулять по вечерам. Поднялся в номер, надел пальто.

Выйдя на улицу, Кукушкин поднял воротник и зашагал в сторону больших огней, к проспекту. На углу к нему, призывно покачивая отяжелевшими бёдрами, подплыла на невообразимо высоких шпильках некая «королева ночи» неопределённого возраста и, улыбаясь сквозь пуд штукатурки, томным голосом, исполненным порока и опыта, предложила «отдохнуть». Кукушкин шарахнулся от дамы, не к месту бросив: «Я женат».

 Так и я замужем, котик,  усмехнулась «ночная бабочка». Кукушкин ничего не сказал, только ускорил шаг и вышел на проспект.

Людской поток, внутри которого оказался профессор, уже не походил на ту бодрую людскую реку, которую Валерий Степанович наблюдал из окна такси. Напротив, это была угрюмая тёмная масса, мрачно спешащая по своим делам. Всюду сквозила какая-то нервозность, какое-то напряжение. Прохожие мелькали как тени, будто спеша поскорее скрыться в метро или в подъезде. Что это? Новая черта московского характера? Изредка сталкиваясь с ними взглядами, профессор с удивлением замечал, как их испуганные взоры, вспыхнув на миг, тотчас рассеянно гасли и опадали, вновь упираясь в серый столичный лёд. Кукушкин ничего не мог понять.

Чуть ли не на каждом углу профессор обнаруживал невесть откуда взявшиеся угрюмые казачьи патрули. Они провожали Кукушкина подозрительными взглядами, а беспокойные их рысаки, нетерпеливо прядая ушами, рыли копытами серый московский снег. Атмосфера непонятной тревожной скованности усиливалась ворохом различных препонов и ограничений, что сыпались на голову Валерия Степановича, как из рога изобилия: тут запрещён вход, там  выход, тут не стой, туда не ходи, «Закрыто», «Запрещено!», «Ремонт», «Переучёт» «Последствия коронавируса»,  предположил профессор.

В Первопрестольной Кукушкин не был пять лет. Теперь он не узнавал столицы. Москва раздобревшей купчихой угрюмо куталась в сизое облако едкого дыма, как в шарф, зло оплёвывая приезжих снежной кашей из-под миллиона колёс. Эта стрекочущая, орущая, сияющая сотнями огней, бесконечная ярмарка чиновничьего тщеславия в интерьерах потёмкинских деревень, с обратной стороны которых лишь непонятный страх, мрак да уныние; вся эта дикая круговерть лубочной свистопляски по команде; весь дутый пафос тонн отсыревшей штукатурки на рыле сытого официоза; всё «доброе-вечное», плетьми директив загнанное в суровые рамки дозволенности; всё, что до боли напоминает выкрутасы изнасилованного паяца с зашитым ртом, пляшущего по указке под неслышный аккомпанемент,  это то, чем стала Москва. Теперь это столица неприкаянности, юдоль затравленности. Город потухших глаз и ампутированных душ

В номер Кукушкин вернулся подавленным и задумчивым. Он устало снял пальто, подошёл к окну. Через улицу был дом с аптекой, налево  заснеженная стройплощадка с уснувшим гигантом-краном, направо  тот самый бурлящий проспект. Вдали над зданием МГУ мрачно шлялись без дела клочки тёмно-лиловых туч, похожих на чьи-то внутренности. Своей небрежною рукой вечер сгрёб карамель жёлто-зелёных огней в кулак. Надвигалась ночь. Было тягостно и одиноко.

В Первопрестольной Кукушкин не был пять лет. Теперь он не узнавал столицы. Москва раздобревшей купчихой угрюмо куталась в сизое облако едкого дыма, как в шарф, зло оплёвывая приезжих снежной кашей из-под миллиона колёс. Эта стрекочущая, орущая, сияющая сотнями огней, бесконечная ярмарка чиновничьего тщеславия в интерьерах потёмкинских деревень, с обратной стороны которых лишь непонятный страх, мрак да уныние; вся эта дикая круговерть лубочной свистопляски по команде; весь дутый пафос тонн отсыревшей штукатурки на рыле сытого официоза; всё «доброе-вечное», плетьми директив загнанное в суровые рамки дозволенности; всё, что до боли напоминает выкрутасы изнасилованного паяца с зашитым ртом, пляшущего по указке под неслышный аккомпанемент,  это то, чем стала Москва. Теперь это столица неприкаянности, юдоль затравленности. Город потухших глаз и ампутированных душ

В номер Кукушкин вернулся подавленным и задумчивым. Он устало снял пальто, подошёл к окну. Через улицу был дом с аптекой, налево  заснеженная стройплощадка с уснувшим гигантом-краном, направо  тот самый бурлящий проспект. Вдали над зданием МГУ мрачно шлялись без дела клочки тёмно-лиловых туч, похожих на чьи-то внутренности. Своей небрежною рукой вечер сгрёб карамель жёлто-зелёных огней в кулак. Надвигалась ночь. Было тягостно и одиноко.

Кукушкин зашторил окно, сел на кровать и включил плазму. Ток-шоу, сериалы, мельтешня и глупость. Устал. Выключил. Разделся. Лёг на кровать, зажёг ночник, зашуршал недочитанными «Ленинскими известиями» и уснул, выронив газету на пол. И привиделось ему, будто носится он над бушующим морем, пытаясь поймать сачком своего орла из вод морских. Злится, матерится, а толку ноль Вот такой глупый сон.

Утром, позавтракав, Валерий Степанович, не теряя времени, сразу же отправился в фонд. Благо находился он в десяти минутах ходьбы от гостиницы и открывался в одиннадцать.

Благотворительный фонд Святителя Михаила, более известный в народе как Фонд Простантина Дорофеева, располагался в центре столицы, в тихом переулке, ещё не затронутом точечной застройкой. Само здание находилось за высокой бетонной стеной, увешанной гроздьями видеокамер. Ни табличек, ни каких-либо указателей снаружи не было. Глубочайшая секретность, больше подходящая режимному объекту или оборонному заводу, но никак не благотворительной организации. Настоящая крепость. «Странно,  подумал профессор. Адрес вроде верный  элитный, прости господи, секс-шоп через дорогу Вон он Значит, всё верно». Подойдя к гладкой, как лист, стальной калитке, врезанной в стену, доктор немного растерялся  никаких звонков или даже ручки. Только острый глаз домофона буравил серое утро. Доктор его не заметил. Внезапно сквозь бетон прорезался чей-то голос.

 К кому идём?

Кукушкин вздрогнул и завертел головой, ища источник звука.

 Прямо перед собой посмотрим,  сказал голос из стены. Кукушкин опустил взгляд и увидел отверстия динамика.

 Я  профессор Кукушкин из Ленинска. Мне назначено.

В домофоне захрипело, потом раздался щелчок и всё стихло. Валерий Степанович на какое-то время застыл в полусогнутом состоянии, подул в домофон, сказал в  него: «Ау», ничего не услышав в ответ, выпрямился, покачался на носках, походил вдоль стены взад-вперёд, начал скучать и вдруг уловил негромкое электрическое жужжание  это в стену медленно задвигалась стальная дверь. Доктор вошёл во двор и тотчас упёрся лбом во вторую стену из двух дюжих молодцев. Оба в коротких чёрных пальто. Бритые затылки, кирпичные подбородки, махонькие рации, утопающие в громадных лапах. Один из них молча поводил вокруг Кукушкина металлодетектором и пробасил:

 Проходите.

Валерий Степанович мелко кивнул и зашагал по чисто выметенной дорожке к двухэтажному особняку в стиле позднего классицизма с лепниной. Над парадным нависал мощный балкон, поддерживаемый четырьмя колоннами, а у дверей в оловянной рамке висела табличка, информирующая посетителей о том, кто и в какие годы владел зданием. История у особняка и правда была богатая. Кукушкин напялил очки и начал с увлечением читать. До 1917 года здание принадлежало графу Лопухину. После революции в нём располагалась местная ЧК, потом  склад провианта. В 20-м открыли интернат для беспризорников, просуществовавший до 42-го года, когда здесь начал работать военный госпиталь. После войны здание отошло под школу рабочей молодёжи, а в 70-м, ко дню столетия вождя мирового пролетариата, в нём открылся музей марксизма-ленинизма. Спустя двенадцать лет и один капитальный ремонт, после которого интерьеры здания окончательно утратили прежний свой вид, в доме начал работу НИИ Мостранспроект, приказавший долго жить в 93-м, когда в стенах бывшего графского особняка открылось немецко-российское совместное предприятие, занимающееся поставками детского питания. Но и этот трест лопнул в разгар дефолта 98-го, после чего за лакомый кусок в центре Москвы кто только ни бился, начиная с членов правительства и заканчивая «братками». Однако многострадальному зданию суждено было отойти лидеру Партии работников лечебно-трудовых профилакториев России (ЛТПР), который в 2000-м открыл в нём свою московскую штаб-квартиру, просуществовавшую аж до осени 2016-го. В октябре того же года здание сие было передано на баланс города Москвы, которая, в свою очередь, сдала дом в пользование меценату-миллиардеру Дорофееву, который как раз искал крышу для нового фонда. Увидев, в сколь ужасающем состоянии был памятник архитектуры, предприниматель на свои деньги отремонтировал особняк, и дом Лопухина ожил.

Назад Дальше