Пока свет фонарика следует за руками Халиля, мне удается разглядеть его номер сто пятнадцать. Белый, лет за тридцать, может, даже за сорок, шатен, стрижка под ежик и тонкий шрам над верхней губой.
Халиль передает полицейскому бумаги и права.
Сто-пятнадцать их осматривает.
Откуда едете?
Не ваше дело, говорит Халиль. За что вы меня остановили?
Габаритный разбит.
Так что, может, выпишете мне штраф? спрашивает Халиль.
Знаешь что, умник? Выходи из машины.
Да блин, просто выпишите штраф
Выходи из машины! И подними руки вверх, так чтобы я их видел!
Халиль выходит с поднятыми руками. Сто-пятнадцать хватает его за локоть и с глухим ударом прижимает к задней двери.
Я с трудом выжимаю из себя:
Он не хотел
Руки на щиток! рявкает на меня полицейский. Не двигаться!
Я делаю то, что мне сказали, но замереть не получается слишком уж дрожат руки.
Коп обыскивает Халиля.
Ну что, умник, посмотрим, что мы у тебя найдем.
Ничего ты не найдешь, язвит Халиль.
Сто-пятнадцать обыскивает его трижды, но ничего не находит.
Стой здесь, приказывает он Халилю. А ты, говорит он, глядя на меня в окно, не двигайся.
Я даже кивнуть не могу.
Полицейский идет обратно к патрульной машине.
Родители не хотели внушать мне страх перед полицией, но воспитали меня так, чтобы рядом с копами я не вела себя глупо. Они говорили: «Не двигайся, если коп повернулся к тебе спиной».
Однако Халиль нарушает правило. Он подходит к передней двери.
«Не делай резких движений».
Халиль нарушает правило. Он открывает дверь.
Старр, ты в поряд
Бах!
Раз. Его тело дергается. Из спины брызгает кровь. Он хватается за дверь, чтобы не упасть.
Бах!
Два. Халиль ловит ртом воздух.
Бах!
Три. Халиль ошеломленно смотрит мне в глаза.
И падает.
Мне снова десять. Я вижу, как падает Наташа.
Из моей груди вырывается оглушительный крик: он рвет мне глотку так, что меня трясет, ведь, если я хочу быть услышанной, кричать должно все тело.
Инстинкт приказывает мне замереть, а все остальное броситься к Халилю. Я выпрыгиваю из «импалы» и оббегаю машину. Халиль смотрит в небо, словно надеется увидеть Бога. Его рот открыт, как будто он пытается кричать. И я кричу изо всех сил за нас обоих:
Нет, нет, нет это все, что мне удается сказать, словно мне годик и я знаю одно-единственное слово.
Не понимаю, как я оказалась на земле рядом с ним. Мама говорит, что, если в кого-то попали, нужно попытаться остановить кровь, но здесь ее так много Слишком много
Нет, нет, нет
Халиль лежит без движения: не произносит ни слова, не издает ни звука, даже не смотрит на меня. Его тело деревенеет. Он умер. Надеюсь, он видит Бога.
Кричит кто-то еще.
Я моргаю сквозь слезы. Сто-пятнадцать орет и целится в меня из того же пистолета, из которого только что убил моего друга.
Я поднимаю руки вверх.
Три
Тело Халиля оставляют лежать на дороге, как на выставке. Гвоздичную улицу освещают мигалки патрульных машин и карет скорой помощи. В стороне стоят люди пытаются разглядеть, что случилось.
Черт, братан, бормочет какой-то парень. Его прикончили!
Полиция приказывает толпе разойтись, однако никто не слушается.
Медики ничем не могут помочь Халилю, а потому затаскивают в карету меня, как будто это мне нужна помощь. Огни светят со всех сторон, и народ вытягивает шеи, пытаясь меня рассмотреть.
Я не чувствую себя особенной. Чувствую только дурноту.
Копы обыскивают машину Халиля. Я хочу их остановить.
Пожалуйста, накройте его тело. Пожалуйста, закройте ему глаза. Пожалуйста, закройте его рот. Отойдите от его машины. Не трогайте его щетку. Но слова не идут.
Сто-пятнадцать сидит на тротуаре, закрыв лицо руками. Другие полицейские хлопают его по плечу и уверяют, что все будет хорошо.
Наконец тело Халиля накрывают полотном.
Он не сможет под ним дышать.
И я не могу дышать. Не могу
Дыши.
Я тяжело глотаю воздух.
Еще раз. И еще.
Старр?
Передо мной появляются карие глаза с длинными ресницами. Такие же, как у меня.
Я толком ничего не смогла сказать копам, но выжала из себя имена и телефоны родителей.
Эй, говорит папа. Вставай, пойдем отсюда.
Я открываю было рот, но отвечаю ему одним только жалобным стоном.
Эй, говорит папа. Вставай, пойдем отсюда.
Я открываю было рот, но отвечаю ему одним только жалобным стоном.
Папа отходит в сторону, и мама обнимает меня за плечи. Она гладит меня по спине и тихонечко врет:
Все хорошо, малыш. Все хорошо.
Долгое время мы так и сидим. Наконец папа уводит нас от скорой. Он обнимает меня, словно щитом укрывая от любопытных глаз, и ведет по улице к своей «шевроле тахо».
Папа за рулем. По его лицу скользят отсветы фонарей и в них видно, как крепко он сжимает челюсти. На его лысой голове вздулись вены.
На маме форма медсестры с резиновыми накладками. Сегодня у нее была сверхурочная смена в неотложке. Она несколько раз вытирает глаза наверное, думает о Халиле и о том, что вместо него на асфальте могла лежать я.
Меня мутит. Из него вытекло столько крови Часть ее у меня на руках, на худи Сэвена, на кроссовках. Еще час назад мы болтали и весело смеялись. А теперь его кровь
Во рту становится кисло, желудок сводит сильнее. Меня начинает тошнить.
Мама бросает на меня взгляд в зеркало заднего вида.
Мэверик, тормози!
Не успевает машина остановиться, как я кидаюсь через сиденье к двери. Меня выворачивает наизнанку, и я могу лишь перестать сопротивляться.
Мама тоже выскакивает из машины и бежит ко мне. Она убирает волосы с моего лица, гладит меня по спине и шепчет:
Мне очень жаль, малыш.
Дома она помогает мне раздеться. Кроссовки и худи Сэвена отправляются в мусорный мешок; больше я их не увижу.
Потом я сижу в ванной и под шипение горячей воды соскребаю с себя кровь Халиля. Папа относит меня в постель, а мама гладит по волосам, пока я засыпаю.
Я снова и снова просыпаюсь в холодном поту, а мама раз за разом велит мне дышать как делала это раньше, пока я не переросла астму. Наверное, она останется со мной на всю ночь потому что всякий раз, когда я подскакиваю на кровати, она сидит рядом.
Но вот я просыпаюсь, и в этот раз ее нет. От неоново-синих стен болят глаза. На часах пять утра. Мое тело до того привыкло просыпаться в пять, что ему все равно, будни это или выходные.
Я смотрю на светящиеся звездочки на потолке и пытаюсь восстановить в памяти вчерашний вечер. Вспоминаю вечеринку, хаос на танцполе, а потом как Сто-пятнадцать останавливает нас с Халилем. В ушах звенит первый выстрел. Второй. Третий.
Я лежу в своей постели. А Халиль в окружном морге.
Там же оказалась и Наташа.
Это произошло шесть лет назад, но я помню все как вчера. Я подметала полы у нас в магазине (копила деньги на первую пару джорданов), когда вбежала Наташа.
Она была пухлой (ее мама говорила, что это детский жирок), с очень темной кожей и афрокосичками. Они всегда выглядели так, словно заплели их час назад, и я безумно хотела себе такие же.
Старр, на Вязовой улице сломался гидрант! воскликнула она.
То же самое, что объявить: открыли бесплатный аквапарк! Помню, как я с молчаливой мольбой посмотрела на папу. Он разрешил мне пойти, но при условии, что я вернусь в магазин через час.
Никогда в жизни я не видела, чтобы вода била выше, чем в тот день. Вокруг гидранта собрались почти все жители нашего района. Они веселились.
Я была первой, кто заметил машину.
Из заднего окна высунулась забитая татуировками рука с глоком[11]. Народ бросился врассыпную. А я осталась. Ноги вросли в тротуар. Наташа радостно скакала в брызгах. И вдруг
Бах! Бах! Бах!
Я бросилась в розовый куст, а когда осмелилась из него высунуться, кто-то закричал: «Звоните девять-один-один!» Поначалу я решила, что ранили меня, потому что на футболке была кровь. Но, оказалось, я просто поцарапалась колючками. Попали в Наташу. Ее кровь смешалась с водой, и от текущей вниз красной реки невозможно было отвести взгляд.
Она выглядела напуганной. Нам было по десять лет, и мы не знали, что происходит после смерти. Черт, я не знаю этого до сих пор, а Наташу заставили узнать, хоть она этого и не хотела.
Она не хотела. И Халиль тоже не хотел.
Скрипит дверь, и в комнату заглядывает мама. Она вымучивает улыбку.
Кто тут у нас проснулся?
Затем садится на краешек кровати и касается ладонью моего лба, хотя температуры у меня нет. Она столько лет ухаживает за больными детьми, что всегда первым делом трогает лоб.
Как себя чувствуешь, Чав?
Это прозвище Родители утверждают, что с тех самых пор, как я перестала есть из бутылочки, я все время что-нибудь жевала и громко чавкала. Чавкать я перестала, и зверский аппетит у меня пропал, но прозвище осталось.