А Фаина Иосифовна?
Она в Израиль уехала. У неё там не то дальние родственники, не то давние хорошие знакомые объявились.
А Катерина?
Не поверишь, она в Германии обосновалась.
Вот как? искренне удивился Алесь. Ну, с Фаиной Иосифовной понятно у неё еврейские корни. А Катерина? Она же стопроцентная хохлушка!
Какой-то немец её разыскал. Вместе вроде бы воевали, что ли. Антифашист. Катерина жила в такой жуткой нищете, что и не раздумывала: оформила документы и на новую родину.
«Скорее всего, немец это тот самый парикмахер, который ей парик сделал, подумал Алесь. Любил, значит». А вслух сказал:
Что это у нас, Филька, за страна такая? Никак людей угреть не может! Всё они вынуждены с родных, насиженных мест сниматься и бежать куда-то, счастья искать. Даже за границей. А нужны мы там?
Счастье, счастье, вздохнул Филипп, наливая водки в стаканы по традиционных сто граммов, полный стакан он выпивал только один раз. Как говорят наши бомжи, счастье мать, счастье мачеха, счастье бешеный волк.
Счастье, наверное, в хорошей жизни: сытой, спокойной, созидательной, Алесь подцепил вилкой поочерёдно и отправил в рот пластики колбасы, помидора и огурца, вот ты, Филя, мог бы уехать за границу, если бы тебе там такую жизнь пообещали?
Нет, к удивлению Алеся, ответил тот, даже не задумываясь. Русский я, Алеська, до мозгов костей. Не уживусь я там. С тоски подохну! Мы в чужой стране в любом обличье свинтусы. Жить надо там, где родился! Есть такой анекдотишко. Жуки навозные, отец с сыном, ползут по агро-мад-ной куче. Сынок и спрашивает: «А почему это, папа, мы всё время в навозе и в навозе, никак не выберемся?» «А потому, отвечает отец, что это наша родина». «Как же так? Неужели мы не достойны другой жизни?» «Достойны, но уж какая у нас есть. Родину, сынок, не выбирают».
Грубовато, но верно, согласился Алесь. Ну, за встречу!
Филипп выпил водку уже как-то нехотя и, морщась, затряс головой:
Когда, Алеська, мы с тобою в последний раз виделись?
Кажется, после смерти Павлинки.
Нет, нет, Филипп уставился глазом в густое сеево звёзд, как будто там выглядывал точный ответ. После смерти это так, но попозже Я тебя к схрону водил. Точно через неделю после этого ты поехал с Чуриловым. Я тебя ещё предупреждал. Память у меня ещё будь спок! А ты пошевели свои извилины!
А чего ими шевелить? Только дай волю на обратный ход! Такое врубается навек. Вспыхнет картинка, прояснится, навалится разом даже голоса и запахи зазвенят, забудоражат. День прошлый, далёкий в сегодняшний врезается, как фотокарточка в рамку. И держится долго, безжалостно, до содрогания, чётко высвечивая каждую подробность. В сущности всё, что произошло в то окаянное время и перевернуло жизнь Алеся. Да и Филиппа, как оказалось, тоже.
После смерти Павлинки как-то сразу расшатался и сломился в душе Фильки ранее стойко обозначившийся стержень: он перестал следить за собой, появлялся в неопрятной одежде, кое-как причёсанный, пропускал школьные уроки, грубил учителям, при малейшем неприятии чего-то лез в драку; случалось, на два-три дня исчезал из детдома, возвращался мрачным, озлобленным, пахшим водочным перегаром.
Иногда он подсаживался на кровать Алеся, молча смотрел в одну точку на полу, о чём-то раздумывая, обнимал одной рукой за плечи, притискивал к себе и со словами «Ничё, братишка, ничё, они получат своё будь спок!» уходил. С кем намеревался расправиться Филька, Алесь даже и не догадывался, а спросить стеснялся.
Одним воскресным днём, когда в детском доме дежурил только один воспитатель, абсолютно немощный в призоре за всей детдомовской оравой, Филька подбил Алеся на самоволку. Алесь был ходячим примером в прилежании к учению и дисциплине, об этом воспитатели говорили чуть ли не на каждом собрании. Он втайне даже гордился таким обстоятельством. Не без волнения и колебания согласился он на предложение Фильки. «Не боись, убедил тот, нам пары часов хватит. Я тебе такое покажу»
На заднем дворе детдомовской усадьбы они перелезли через забор. Углубились в лес. Спустились в глубокую и узкую ложбинку сухое русло ручья. Прошли вверх по нему около километра. Филька покопался у большого серого валуна, достал что-то завёрнутое в промасленную автолом мешковину и развернул.
Вот!
У Алеся перехватило дыхание от восторга: в руках Филька держал пистолет.
Вот!
У Алеся перехватило дыхание от восторга: в руках Филька держал пистолет.
Вот! Филька полюбовался оружием на вытянутой руке. Револьвер-наган. Жаль, в барабане всего три патрона, а то бы побахали! Достану ещё тогда постреляем. Ты когда-нибудь стрелял?
Нет, признался Алесь.
На, подержи хоть!
Ух, тяжёлый какой!
Филька, удостоверившись, с каким простофилей имеет дело, заважничал.
Я из таких в партизанском отряде вот так настрелялся, провёл ребром ладони по своему горлу. И из винтовки И из автомата Пэпэша. Знаешь? Нет? А пулемёт Дегтярёва? Тоже нет? Я даже из пушки палил! Я же сыном полка был! приврал Филька. Не мог он палить из пушки в три года! Но Алесь этого, конечно, не знал, а потому посмотрел на друга глазами, какими обычно смотрят мальчишки на боевых солдат, чья грудь завешана орденами и медалями.
Это ещё что! заговорщицки подмигнув, Филька покопался под валуном, достал тряпицу, развернул её, и глазам Алеся предстало большое ребристое яйцо. Филька несколько раз подкинул его на ладони.
Гра-на-та! Лимонкой называется. На, подержи, только за усики не дёргай! Это чека. Дёрнешь и кранты, и будь спок! А знаешь, зачем мне всё это нужно? строго спросил Филька, забирая гранату у Алеся. Я рассчитаться кое с кем хочу. А потом дерану отседова. На Смоленщину. Там яблоки хорошие растут, а я их люблю. Я зараз вот сколько могу слопать! Филька показал целую охапку. Ты ел когда-нибудь яблоки прямо с дерева? Нет? Такого смака в магазинных яблоках нет!
Не сказал тогда Филипп Алесю, с кем надумал сводить счёты и за какие грехи. А отомстить он хотел за Павлинку: Одарка поделилась с ним своими подозрениями, и Филипп принял их за истину без раздумий!
Больше двух месяцев будет ждать он появления в детском доме тех двух дружков Чурилова, причастных к смерти Павлинки. Их машину, открытый американский военный джип, он подкараулит на выезде с лесной дороги на основную трассу. Там поворот крутой возле скального обрыва самое подходящее место для броска гранаты сверху. И Филипп швырнёт её. Но скользнёт нога и он полетит вниз вслед за гранатой. Полковника госбезопасности и помощника прокурора области разорвёт на части. Не убережётся от осколков и сам мститель.
Вот, брат Алеська, откуда у меня прозвище адмирал Нельсон: сам себя искалечил! и не было в этих словах ни обиды, ни злости, а просто смиренное утверждение: случилось и случилось, что же поделаешь?
Выходит, ты за меня счёты свёл, задумчиво сказал Алесь, ведь это следовало мне сделать! А я о таком даже и не помышлял.
Вздор мелешь, Алеська! Откуда тебе знать было об этих уродах? Вот Чурилов это точно твой субъект, в натуре!
Кстати, а что с ним сталось после моей бани? Я ведь не знаю!
Где-то месяца через три после твоего исчезновения приезжала комиссия из Москвы партийного контроля, вроде бы. Копали долго. Чурилова с работы сняли, из партии турнули, и оказался он на нарах. А в тюряге такие, охочие до детишек, дяди долго не живут.
Выходит, и я оказался отмщённым.
Выходит.
А с тобой-то дальше что было?
Больница. Руку отчекрыжили. Глаз вон. На ноги поднялся суд. Тюряга. Четвертак с поражением в правах на пятилетку. Ни с возрастом, ни с увечьем не посчитались.
Полагаю, Филя, посчитались, возразил Алесь, хотя и не хотел говорить, как-то само собой вырвалось. За такое, сам понимаешь, к стенке ставят.
Да уж лучше бы к стенке! Сразу! Чем вот такая жизнь, вдруг вспылил Филипп. Что за жизнь я прожил? А? Одна маята беспросветная! Детство под пулями, юность за решёткой, а в старости вот, на свалке подыхаю!
Как не увязывались его слова с тем обликом патриота-мученика, каким он выглядел ещё несколько минут назад, когда рассказывал анекдот! Значит болит душа. И боль эту он зажимает в себе, не хочет показывать окружающим. И Алесь пожалел о том, что высунулся со своим возражением. Он подполз на четвереньках к Филиппу и обнял его:
Прости, друг. Верно говорят слово не воробей. Вылетело. Прости!
Пустое, Алеська, какая обида, Филипп медленно остужался от полыхнувшего внутри гнева. Как мы можем держать зло друг на друга? Зло, не нами порождаемое? Страна у нас такая: при коммуняках подневольно горб гнули задарма, а теперь у этих нынешних кровососов господ-граждан чиновников. Вот ты на себя погляди! Ты, Алеська, боевой офицер, ты же какой-никакой Родине служил! А сейчас, под старость лет, вынужден в губернаторских холуях ошиваться. Разве это справедливо?