Поддерживать правительство это само по себе настолько же беззубая и негативная программа, как и быть против него <> Мы должны не отвечать на вопросы, которые нам задают политики, а задавать им свои и принуждать их к ответу.147
Позиция довольно простая, а в демократическом обществе попросту банальная. Однако в Чехословакии начала 1969 года и она оказывается слишком бескомпромиссной.
Ян Палах. Спор с Кундерой. Падение Дубчека
«Ради ваших родителей остановитесь!»
16 января произошло одно из самых трагичных и символичных событий эпохи. Студент Ян Палах поджег себя на Вацлавской площади и через три дня умер в больнице.
Самосожжение Палаха не было первой подобной акцией в социалистическом лагере. В ноябре 1968 года поджег себя на Крещатике украинец Василь Макух. Досконально мотивы его поступка неизвестны, хотя уже в первых сообщениях западных радиостанций говорилось, что это протест против вторжения в Чехословакию. То же написано на памятной доске, открытой ему в Киеве, но в этом можно и усомниться участники последних разговоров с Василем рассказывали, что он, бывший боец УПА и заключенный советских лагерей, гораздо больше был обеспокоен русификацией республики, да и очевидцы события запомнили крики «Геть окупантів!» и «Хай живе вільна Україна!».
Еще в сентябре 1968 года совершил самосожжение поляк Рышард Сивец. Он действительно протестовал против вторжения в Чехословакию и попытался сделать свой поступок максимально публичным все произошло на варшавском стадионе во время большого праздника. Однако польским властям долго удавалось замалчивать это событие, и, к примеру, на радио «Свободная Европа» о нем рассказали только весной 1969-го.
По разным данным, в Чехословакии примеру Палаха последовали уже в ближайшие недели до нескольких десятков человек. Точное количество узнать трудно, и, кроме того, не всегда можно утверждать, что самосожжение было политическим. Например, об одном из самых известных последователей Палаха, пльзеньском рабочем Йозефе Главатом, говорили, что он был глубоко несчастен в семейной жизни, и вполне возможно, что личные мотивы перемежались у него с политическими.
Самоубийство Главатого упомянул в своем специальном обращении к молодежи президент Свобода. «В воскресенье умер молодой человек Ян Палах. Человек чистого характера и чистых намерений. Как солдат я способен оценить самоотверженность и личное мужество Яна Палаха. Однако как президент и гражданин нашей республики я не могу скрыть, что не согласен, чтобы таким способом выражали политические взгляды. Только что я получил страшную новость о том, что в Пльзене подобным образом наложил на себя руки другой молодой человек. Ради ваших родителей, ради всех людей, ради самих себя и ради человечества, к которому мы все принадлежим, я прошу вас остановите эти страшные деяния», заявил Свобода с телеэкрана148.
«Мы не хотим жить в несвободе и потому в несвободе жить не будем. Такова воля всех нас, воля всех людей, борющихся за свободу народа и свободу родины. Никто не должен остаться один, и вы, студенты, решившиеся на самый отчаянный поступок, не должны чувствовать, что нет другого пути, чем тот, что вы выбрали. Просим вас, не думайте в своем отчаянии, что наши проблемы могут быть решены только сейчас и что они решаются только здесь. У вас есть право сделать с собой то, что вы хотите. Но если вы не хотите, чтобы себя убили все, не убивайте», писал в эти же дни поэт Ярослав Сейферт149.
Выступил и Гавел, причем у него все еще была возможность сделать это по телевизору:
Дорогие друзья! Поступок Яна Палаха крайнее выражение нашей общей боли. Это крик, который один человек решился выкрикнуть за всех нас. Но именно потому это и обдуманный политический поступок. Мы должны принять его так и только так, как он был задуман. Как призыв к активности, к настоящей последовательной борьбе за все, что мы искренне считаем правильным, как вызов, предостерегающий нас перед равнодушием, скепсисом и безнадежностью. <>
Смерть Яна Палаха я воспринимаю как предостережение перед нашим общим моральным самоубийством.150
21 января Гавел обнаружил у себя дома прослушивающую аппаратуру. Он опубликовал статью, в которой преподнес это как случайность: якобы он менял люстру вместе с племянником Ольги и наткнулся на жучок. На самом деле Гавел таким образом заметал следы за источником информации: о жучке ему рассказал по цепочке из нескольких человек симпатизирующий реформаторам офицер госбезопасности.
Чешская судьба
В самом начале 1969 года Гавел вступает в полемику с Миланом Кундерой, который опубликовал статью «Чешская судьба» по итогам разгрома Пражской весны. В частности, Кундера писал:
Годы от 1939-го и до самого недавнего времени не могли наполнить чешскую душу особой гордостью. <> приспособленчество, отсутствие смелости для самостоятельной политики, господство завистливой посредственности, повсеместное унижение все это пробуждало в нас крайне скептические мысли о чешском характере и проливало беспощадный свет на историю, которая этот характер сотворила. <>
Август пролил новый свет на всю нашу историю. Не то чтобы скептическая критика чешского характера утратила силу, но она дополнилась взглядом с другой стороны. <>
Попытка создать наконец (впервые в мировой истории) социализм без всемогущества тайной полиции, со свободой писаного и сказанного слова, с общественным мнением, к которому бы прислушивались, и с политикой, которая бы на него опиралась, с современной и свободно развивающейся культурой и с людьми, которые потеряли страх, это была попытка, благодаря которой чехи и словаки впервые с конца средневековья очутились в центре мировой истории и адресовали свой вызов всему миру.151
Гавел в своей статье (как уже в наши дни утверждает Богумил Долежал, «в одной из лучших критических статей, написанных в то время»152) отвечает Кундере резко и без обиняков:
Якобы мы оказались впервые с конца средневековья в центре мировой истории, потому что выступали впервые в мировой истории за «социализм без всемогущества тайной полиции, со свободой писаного и сказанного слова». Якобы наш эксперимент был нацелен в столь далекое будущее, что мы просто должны были остаться непонятыми. Какой благоуханный бальзам на наши раны! И в то же время какая горькая иллюзия. Действительно, если мы будем воображать, что страна, которая хотела завести свободу слова нечто, что является очевидным для большей части цивилизованного мира; которая хотела устранить деспотизм тайной полиции и оказалась благодаря этому в центре мировой истории, не будем ли мы не чем иным, как хвастливыми писаками, смешными в своем провинциальном мессианизме? Свобода и законность первые предпосылки нормального и здорово функционирующего общественного организма, и если какое-то государство пробует после многих лет отсутствия их восстановить, то не делает ничего исторически невообразимого, а пытается лишь исправить собственную ненормальность без оглядки на то, именуется это государство социалистическим или нет.153
Жантовский считает, что резкий тон Гавела во многом продиктован и личными претензиями к Кундере: тот, например, не подписал петицию в защиту «Тваржа» (а в 1972 году Кундера не подпишет еще и петицию в поддержку политзаключенных, к которой имел прямое отношение Вацлав Гавел, и навсегда покинет Чехословакию).
Милан Кундера ответил статьей «Радикализм и эксгибиционизм», о полемическом задоре которой говорит уже один только заголовок. Автор упрекнул Гавела в том, что он не анализирует исходный текст по существу («сомневаюсь, что хоть кто-то, читавший мою статью, узнал бы ее в гавеловской интерпретации»), и постарался прояснить именно ту часть своего высказывания, которое Гавел так злобно высмеял:
Гавел не питает никаких иллюзий о социализме, но зато явно имеет какие-то иллюзии о том, что он называет «большей частью цивилизованного мира», будто бы там было то царство нормальности, к которому нам достаточно было бы припасть. Слово «нормальный» не принадлежит к числу наиболее точных терминов, но это любимое слово Гавела, и мы могли бы согласиться, что «нормальной» является, например, свобода печати. Но ведь это лишь абстрактный принцип, который в своем конкретном проявлении означает в «большей части цивилизованного мира» нечто совершенно ненормальное (расчеловечивающее и оболванивающее) господство коммерческих вкусов и коммерческих интересов. Свобода печати, как мы ее начали воплощать в прошлом году в стране социалистической, означала по своему масштабу, содержанию, структуре и функциям новое общественное явление. Здесь ничего нельзя было сымитировать, не было ничего нормального, к чему можно было бы бежать, все нужно было создавать своими руками и впервые. Именно потому левые всего мира должны были, часто через драматические разрывы, на основе чехословацких событий полностью переосмыслить свою политику, значение и цели. Если Гавел не хочет этого видеть и воспринимает шестьдесят восьмой год как малозначительную чешскую проблему, это его вторая ошибка.154