Как часто бывает в трудах Словцова, «размышления» быстро переходят от нынешних картин к прошлому, особенно к сравнительной истории империй. Бурятов, встречаемых на дороге, он сравнивает с «дребезгами» (обломками) «колоссальной статуи, некогда изумлявшей» монгольской империи. Словцов «отведывал изъясняться с Бурятами и вызывать их к историческим воспоминаниям, но скоро удостоверился, что память их, так сказать, скорчившаяся в себе самих, не досягает даже начал личного своего существования»[296].
Описание встречи с бурятами очень красноречиво. Словцов выступает как гордый носитель и строитель имперской культуры, который, проезжая по сибирской территории, не может не надеяться, что все ее разнообразие и вся Сибирь преобразится по масштабному имперскому плану. Буряты для него потерянный народ во многом потому, что они оказались зажаты между империями: «дребезги» давно ушедшей монгольской империи еще не успели найти свое место в империи российской, частью которой они теперь являлись. Рассказывая историю Сибири как историю Российской империи в ее постепенном становлении, Словцов считал, что делает важное общее дело культивирует историческую память: «Отнимите, уничтожите все способы помнить, позади себя, о делах человеческих; и обитатель лучшей страны сделается Бурятом Кудинским или Верхоленским. Одни воспоминания изящного, благородного, высокого расширяют жизни нашу; настоящее мелькает в чаду, и если оно освещается размышлением, так больше по сравнению. Нет жизни совершенной без воспоминаний, чувствования не подарят свыше бытия животного»[297].
Сибирь и ее области для Словцова были отдельными регионами лишь условно. «Сибирь, писал он, рассматриваемая в качестве области политической, есть не иное что, как часть России, передвинувшаяся за Урал»[298]. Словцов с оптимизмом смотрел на строительство империи: оно со временем «поравняет» Сибирь с остальной Россией. История Сибири в таком случае «добавка» к более обширной российской истории; добавка, которую в конце концов перестанут рассматривать отдельно от остального[299].
Сибирь и ее области для Словцова были отдельными регионами лишь условно. «Сибирь, писал он, рассматриваемая в качестве области политической, есть не иное что, как часть России, передвинувшаяся за Урал»[298]. Словцов с оптимизмом смотрел на строительство империи: оно со временем «поравняет» Сибирь с остальной Россией. История Сибири в таком случае «добавка» к более обширной российской истории; добавка, которую в конце концов перестанут рассматривать отдельно от остального[299].
Широкий взгляд Словцова на историю основывался на его идее регионов, постепенно становящихся узлами политических, экономических, демографических и культурных отношений. Такой подход помогал внести порядок в хаотичную реальность, соединить субъективно выделенные, подвижные и противоречивые элементы в нечто единое и движущееся к общей цели. Словцов много путешествовал по Сибири и немало знал о материальных сторонах ее жизни, от окружающей среды флоры, фауны, камней, минералов, бивней мамонтов и климата до археологических находок, которые отсылают к рассказанным ранее историям и к интерпретациям этих находок. Иными словами, Словцов мог говорить об областях Сибири по-разному и понимал, что у большого нарратива имперской трансформации есть свои ограничения. Сравнивая сельское хозяйство в Римской империи и Сибири, он сухо замечает: «Но за Уралом не Италия»[300].
Именно потому, что Словцов так детально знал и любил Сибирь, областники впоследствии считали его своим интеллектуальным предшественником. Но эти же качества подчеркивали его верность имперским позициям. Помещая словцовские идеи о Сибири в контекст его жизни и карьеры, мы лучше понимаем, как конструируется имперская культура и какое важное место она занимает в сознании подданных империи, даже тех, кого обычно считают «патриотами Сибири». Словцов всю жизнь провел в разъездах по империи вначале пассивно, как объект приложения имперских проектов, а потом и как активный агент империи. Этот регион и был для него воплощением империи. Для Словцова Сибирь представляла собой Рим, и это помогло ему не только понять ее историю, но и разглядеть смысл в прихотливом течении собственной жизни. В этом Словцов почти напрямую признается в книге «Двое Сципионов Африканских», где он одновременно рассказывает историю из древнеримской жизни и косвенно оправдывает свое решение после выхода в отставку остаться жить в Тобольске, а не возвращаться в Петербург. Объясняя решение Сципиона Африканского поселиться вдали от столицы, в деревне, персонаж, словами которого Словцов выражает собственное мнение, отмечает: «да он хочет из всего света сделать один Рим; следственно смерть его славна везде Поверь, что, где бы ни находился сей муж, будет неразлучен с Римом»[301].
Амиран Урушадзе
Подготовленный провал
Сенатор П. В. Ган и административная реформа на Кавказе (18371841)[302]
В октябре 1847 года генерал В. О. Бебутов, который спустя месяц займет должность начальника гражданского управления Закавказским краем, писал первому кавказскому наместнику М. С. Воронцову: «Отвержение крепостного права за Кавказом и мысль, что у мусульман в провинциях живущих не существует даже собственности, родилась в голове преобразователя Закавказского края барона Гана, под влиянием которого состояло тогда главное в здешнем крае управление, а потому сколько трудно теперь убедить Комитет (Кавказский комитет. Прим. авт.) в противном столько сие тягостно для правительства исправить зло, произошедшее от неосновательного на предмет взгляда, этого сановника, накинувшего черную тень на все отрасли управления за Кавказом (здесь и далее курсив мой. Прим. авт.)»[303].
Имя барона Павла Васильевича Гана и для современников, и для историков стало синонимом провалившейся авантюры заведомого дилетанта, который ловкостью царедворца приобрел доверие императора Николая I, но был позорно разоблачен после неудачной попытки реформировать систему гражданского управления на Кавказе в 1841 году.
Наиболее влиятельным источником для подобных реконструкций являются записки М. А. Корфа[304]. Именно на их основе формируются оценки реформы П. В. Гана и в современной историографии[305]. Автору этих строк также приходилось писать о гановской реформе под влиянием М. А. Корфа, а точнее его нарративного свидетельства[306]. При этом исследователи иногда ограничиваются лишь ироничными замечаниями М. А. Корфа в адрес П. В. Гана, зачастую оставляя без внимания контекст реформы, который подробно зафиксирован в широко цитируемых корфовских записках. В итоге административная реформа 1841 года трактуется как замысел П. В. Гана, а сам он предстает убежденным сторонником управленческого централизма или административной русификации[307]. Но действительно ли все обстояло подобным образом? Насколько справедливо считать неудачу административной реформы провалом П. В. Гана? И кому в действительности давал оценку в своем письме В. О. Бебутов: сенатору П. В. Гану или преобразованиям, которые он пытался провести?
Имя барона Павла Васильевича Гана и для современников, и для историков стало синонимом провалившейся авантюры заведомого дилетанта, который ловкостью царедворца приобрел доверие императора Николая I, но был позорно разоблачен после неудачной попытки реформировать систему гражданского управления на Кавказе в 1841 году.
Наиболее влиятельным источником для подобных реконструкций являются записки М. А. Корфа[304]. Именно на их основе формируются оценки реформы П. В. Гана и в современной историографии[305]. Автору этих строк также приходилось писать о гановской реформе под влиянием М. А. Корфа, а точнее его нарративного свидетельства[306]. При этом исследователи иногда ограничиваются лишь ироничными замечаниями М. А. Корфа в адрес П. В. Гана, зачастую оставляя без внимания контекст реформы, который подробно зафиксирован в широко цитируемых корфовских записках. В итоге административная реформа 1841 года трактуется как замысел П. В. Гана, а сам он предстает убежденным сторонником управленческого централизма или административной русификации[307]. Но действительно ли все обстояло подобным образом? Насколько справедливо считать неудачу административной реформы провалом П. В. Гана? И кому в действительности давал оценку в своем письме В. О. Бебутов: сенатору П. В. Гану или преобразованиям, которые он пытался провести?
В этой статье будут предложены ответы на эти и другие вопросы, связанные с подготовкой и проведением административной реформы на Кавказе в 1841 году. В качестве эмпирической основы использованы материалы фонда Особенной канцелярии министра финансов по секретной части, в котором сохранились бумаги о работе П. В. Гана во главе комиссии для составления Положения об управлении Закавказским краем.
Прежде всего необходимо хотя бы кратко остановиться на истории формирования имперских административных институтов и практик в регионе. Восточная Грузия стала частью Российской империи в 1801 году. Согласно манифесту императора Александра I от 12 сентября 1801 года, вновь присоединенная провинция разделялась на пять уездов, а общее начальство осуществляли главнокомандующий войсками, правитель (с 1811 года грузинский гражданский губернатор) и Верховное грузинское правительство[308]. Последнее состояло из четырех экспедиций (исполнительной, казенной, уголовной и гражданской), которые функционально соответствовали институтам общей губернской администрации. В экспедициях заседали русские чиновники, а также грузинские аристократы. Это была отнюдь не случайная управленческая конфигурация. Спустя семнадцать лет будет введен в действие «Устав образования Бессарабской области», определивший высшим институтом администрации Верховный совет, в состав которого также входили представители местного дворянства[309]. Для Александра I участие местной аристократии в управлении новыми территориями являлось важным символом законности их поглощения империей. Интеграция «инородческого» дворянства в имперские административные структуры подчеркивала добровольность вхождения Восточной Грузии и Бессарабии в политико-правовое пространство Российского государства.
Административная система, введенная манифестом Александра I, вскоре показала свои изъяны. По оценке С. С. Эсадзе, основными проблемами оказались два обстоятельства: многоступенчатость административно-правовых процедур и языковой барьер между русскими бюрократами и местным населением[310]. О многочисленных сложностях в организации управления и суда в Грузии писал Александру I главноуправляющий на Кавказе П. Д. Цицианов во всеподданнейшем рапорте от 13 февраля 1804 года. Грузинские князья отказывались выполнять требования российских чиновников, которые не принадлежали к известным фамилиям: «слово закон не имеет для них никакого смысла, и они стыдятся повиноваться капитан-исправнику, родом и чином незнатному»[311].