Н. И. Карлгоф надеялся с помощью юбилейных торжеств и ожидаемого всплеска монархических чувств у основной массы казаков-станичников погасить их возможное «несочувствие» к появлению крестьянского термина в документе, регулирующем станичное самоуправление. Как нам кажется, Д. А. Милютин, напротив, не хотел такой привязки, и даже тогда, когда понял, что без отдельного законодательного акта все же не обойтись. Напомним, что царский указ о переименовании датируется 21 мая 1870 года, являясь «именным, данным Сенату, распубликованным 8 июня»[399]. Однако Д. А. Милютин в своих мемуарах недвусмысленно напишет: «12 мая объявлено было также Высочайшее повеление о наименовании Земли войска Донского Областью»[400]. Первоначально мы увидели в этой дате простую ошибку или опечатку министра (а может быть, и издателей его воспоминаний) и посчитали ее свидетельством того, что история с донским переименованием для Д. А. Милютина не имела большого значения. Однако «Донские областные ведомости» в номере, вышедшем через месяц после юбилея, также сообщали, что переименование произошло 12 мая[401]. Едва ли Д. А. Милютин в своих воспоминаниях, написанных в 188090х годах, фиксируя дату «рождения» Области войска Донского, руководствовался заметкой в донской газете. Можно предположить, что Д. А. Милютин, уезжая 9 мая в заграничный отпуск, был уверен, что Александр II подпишет срочно подготовленный в Военном министерстве проект указа о переименовании Земли войска Донского 12 мая. Эту же дату мог упомянуть и прибывший в Новочеркасск заместитель начальника Управления иррегулярных войск, местный уроженец генерал А. П. Чеботарев, который привез с собой уже утвержденные императором положения о срочных участках и о преобразовании войскового правления для предстоящего официального их объявления народу[402]. Но, видимо, у Александра II по этому поводу оказались другие планы, и подписание было перенесено на 21 мая.
Н. И. Карлгоф надеялся с помощью юбилейных торжеств и ожидаемого всплеска монархических чувств у основной массы казаков-станичников погасить их возможное «несочувствие» к появлению крестьянского термина в документе, регулирующем станичное самоуправление. Как нам кажется, Д. А. Милютин, напротив, не хотел такой привязки, и даже тогда, когда понял, что без отдельного законодательного акта все же не обойтись. Напомним, что царский указ о переименовании датируется 21 мая 1870 года, являясь «именным, данным Сенату, распубликованным 8 июня»[399]. Однако Д. А. Милютин в своих мемуарах недвусмысленно напишет: «12 мая объявлено было также Высочайшее повеление о наименовании Земли войска Донского Областью»[400]. Первоначально мы увидели в этой дате простую ошибку или опечатку министра (а может быть, и издателей его воспоминаний) и посчитали ее свидетельством того, что история с донским переименованием для Д. А. Милютина не имела большого значения. Однако «Донские областные ведомости» в номере, вышедшем через месяц после юбилея, также сообщали, что переименование произошло 12 мая[401]. Едва ли Д. А. Милютин в своих воспоминаниях, написанных в 188090х годах, фиксируя дату «рождения» Области войска Донского, руководствовался заметкой в донской газете. Можно предположить, что Д. А. Милютин, уезжая 9 мая в заграничный отпуск, был уверен, что Александр II подпишет срочно подготовленный в Военном министерстве проект указа о переименовании Земли войска Донского 12 мая. Эту же дату мог упомянуть и прибывший в Новочеркасск заместитель начальника Управления иррегулярных войск, местный уроженец генерал А. П. Чеботарев, который привез с собой уже утвержденные императором положения о срочных участках и о преобразовании войскового правления для предстоящего официального их объявления народу[402]. Но, видимо, у Александра II по этому поводу оказались другие планы, и подписание было перенесено на 21 мая.
Конечно, не следует преувеличивать опасения Д. А. Милютина и руководства Управления иррегулярных войск вызвать переименованием негативную реакцию донского казачества. В конце концов, и не такие резонансные мероприятия центральная власть проводила в казачьих войсках как до, так и после 1870 года. Едва ли у потенциальных критиков нового названия мы сможем найти стройную политически мотивированную позицию, аналогичную сформулированной С. Г. Сватиковым. Несмотря на то что в дискуссиях «прогрессистов» и «казакоманов» 1860х годов некоторые современники находили автономистские и даже сепаратистские тенденции, на самом деле исторический нарратив, эксплуатирующий тему потери донскими казаками своего особого уклада жизни, еще только складывался.
В начале XX века в Области войска Донского вокруг девиза «Дон для донцов» (кстати, инициированного властью в лице войскового наказного атамана Ф. Ф. Таубе) формируется казачий консервативный, националистический дискурс[403]. Он акцентирует внимание на казачестве как на «настоящем» собственнике донской земли. Апелляция к историческому прошлому становится повсеместной в дискуссиях между сторонниками и противниками разных вариантов развития казачества. Так, для будущего атамана первого и единственного казачьего государства Всевеликого войска Донского П. Н. Краснова в 1910 году становится очевидным, что «название Донская область, Область Войска Донского пора заменить старым, так много говорящим казакам, названием Земля донских казаков»[404]. Земельный вопрос на Дону в предвоенные годы был одним из самых сложных, а П. Н. Краснов находился на острие общественно-политической борьбы на Дону. Ее непосредственным свидетелем был С. Г. Сватиков, создававший в то время свои первые труды по истории Донской земли и, вероятно, впитавший в себя актуальный политический дискурс[405]. Впрочем, у М. А. Шолохова в «Тихом Доне», в котором, по признанию многих историков, адекватно передается атмосфера дореволюционной эпохи на Дону, «Земля войска Донского» не упоминается ни разу, а вот «Область», «Область войска Донского» неоднократно[406].
1917 год предоставил П. Н. Краснову возможность возродить старое название Донской области. Однако на Большом кругу в мае 1918 года в Новочеркасске атаман, предлагая новое наименование для молодого казачьего государства, апеллировал к допетровским временам, когда «казаки были вольными людьми» и существовало «Всевеликое войско Донское»[407]. Это название одобрили все присутствующие делегаты круга. Для многих из них было слишком очевидно, что донская земля уже не принадлежала только одному войску Донскому.
1917 год предоставил П. Н. Краснову возможность возродить старое название Донской области. Однако на Большом кругу в мае 1918 года в Новочеркасске атаман, предлагая новое наименование для молодого казачьего государства, апеллировал к допетровским временам, когда «казаки были вольными людьми» и существовало «Всевеликое войско Донское»[407]. Это название одобрили все присутствующие делегаты круга. Для многих из них было слишком очевидно, что донская земля уже не принадлежала только одному войску Донскому.
Сергей Любичанковский
Образ оренбургского края
В отчетах его гражданских губернаторов (конец XIX начало XX века)[408]
Образ региона как научная проблема в фокусе российской исторической науки возник только в постсоветских условиях[409]. Обращение к этой проблематике позволяет существенно дополнить и усилить понимание внутренних тенденций развития Российской империи как сложносоставного государства. В настоящее время очевидно, что образ региона, хоть он и выстраивался в умах элит и общественности на основе объективных параметров развития территории, являлся разным для разных групп населения и акторов. Это зависело от стоящих перед ними целей и задач, от идей, которые в неявном виде присутствовали в коллективном сознании. В итоге один и тот же регион мог иметь несколько образов, которые частично пересекались или, напротив, противоречили друг другу. Этот процесс борьбы за доминирующий образ во многом определял развитие реальной ситуации, поскольку речь шла о доминировании той или иной стратегии развития территории или выборе роли, которую брали на себя региональные политики и общественные деятели.
Применительно к Оренбургскому краю середины третьей четверти XIX века (до 1881 года, когда было упразднено Оренбургское генерал-губернаторство) исследование образа территории было проведено К. Мацузато[410]. Историк выделил пять основных позиций, которые разделяли центральная и местная элита с середины до второй половины XIX века: «Великий Оренбург» это «плацдарм в Центральную Азию», «объект эксплуатации с огромными ресурсами», «опытный полигон для реформ», «цитадель цивилизаторов» и полностью противоречащий этим установкам образ «беспросветной провинции». Не трудно заметить, что эти образы выносили на передний план разное понимание миссии Оренбургского края в империи (вплоть до полного отказа от нее в рамках пятого образа). В заключение своего исследования К. Мацузато ставит вопрос: «когда же это территориальное восприятие (Великий Оренбург. Прим. авт.) заменилось восприятием более маленьких территорий, таких как Южный Урал и Западный Казахстан?»[411].
В настоящей статье мы попытаемся подойти к решению этого вопроса путем исследования территориальных образов, которые продуцировала управленческая элита Оренбургской губернии после упразднения Оренбургского генерал-губернаторства в 1881 году и вплоть до начала XX века. Источником исследования являются отчеты оренбургских гражданских губернаторов, сохранившиеся достаточно полно, что открывает возможность использования контент-анализа. Этот метод, направленный на изучение структуры текста (его отдельных смысловых единиц), обеспечивает формализацию анализируемых документов до уровня, достаточного для обоснованного сравнения их между собой.
В рамках проведенного исследования было проанализировано 25 отчетов с 1885 по 1914 год. Материалы за 1889, 1891, 1899, 1901, 1902 годы обнаружить не удалось[412]. В тексте были идентифицированы как оценки губернии в целом, так и позиции, выраженные в отношении отдельных социальных и этнических групп, отраслей хозяйства и управления. Выбор этих составляющих определялся внутренней логикой документа, его формуляром.
Оренбургская губерния в 1913 году (Карта из книги: Россия. Географическое описание Российской Империи по губерниям и областям с географическими картами. СПб.: Тип. «Бережливость», 1913. С. 29)
Логично предположить, что если гражданский губернатор имел намерение продуцировать какие-то обобщающие образы вверенной ему губернии на уровень правительства и самого императора, уместнее всего это было сделать в рамках структуры своего ежегодного отчета, потому что именно институт всеподданнейших губернаторских отчетов был гарантированным постоянным каналом обратной связи между губернаторами и верховной властью.
Таблица 1. Количественные результаты контент-анализа ежегодных отчетов оренбургских гражданских губернаторов императору (18851914)
Представленные сведения показывают, что динамика обобщающих оценок как о губернии в целом, так и о ее отдельных ипостасях носит убывающий характер. Большая часть таковых оценок относится к периоду до начала революции 19051907 годов. На наш взгляд, само наличие в текстах отчетов определений, которые призваны представить некую цельную картину, говорит о стремлении сконструировать/поддержать определенный образ региона, а уменьшение их количества свидетельствует о снижении (либо в отдельные годы о полном отсутствии) у руководителей Оренбургской губернии стремления к позиционированию особости своей территории. Вместо этого имел место уход в прагматику, технические детали развития региона. В отчетах за отдельные годы нами не обнаружено вообще ни одной обобщающей оценки хоть какого-нибудь аспекта развития губернии: таков, например, отчет за 1909 год. В отчетах за 19061908 и 1910 годы содержатся по 12, а в отчетах за 19111913 годы по 3 обобщающих позиции за каждый год. Отчеты за 19131914 годы, напротив, содержат большее количество оценочных суждений. В этом случае, однако, следует учесть, что оба отчета были поданы в Петербург в 1915 году, то есть были написаны в условиях возникновения новой для страны исторической ситуации, связанной с глобальным военным конфликтом. Видимо, к концу рассматриваемого периода (до начала Первой мировой войны) губернская власть все меньше ощущала себя представителем особого, исторически сложившегося региона. И только «обрушившаяся» на плечи местной власти в период Первой мировой войны особая ответственность за экстренное решение самых различных кризисных ситуаций заставила быть свободнее в выражении собственных оценок и суждений, обосновывающих местные управленческие неудачи и объективные проблемы особыми региональными условиями.