Лицо Вики смутно белело.
Он не ошибся. Никак не думал, что настолько. Глупо. Глупо забывать, что у каждой медали две стороны, а у его избирательной эмпатии может оказаться побочный эффект смерть наживую. Степан хрипло рассмеялся, воздух из лёгких карканьем вырывался сквозь немеющую гортань. Странно. Сердце ещё бьётся, основные рефлексы не угнетены, но суставы уже теряют подвижность, деревенеют мышцы
Сколько это ещё будет продолжаться? Во что он превратится?
Кто знает
Кто знает?!
Ветер в темноте зашумел, призывно застучал ветвями Илгун-Ты. Избушку в корнях было уже не разглядеть, лишь явственно чернел дверной проём.
Степан приподнялся на руках, озираясь. Идти он не сможет, нести Вику тем более. Остаётся одно ползти и тащить волоком тело на чём-то вроде Вот! Отстёгнутый и аккуратно сложенный с утра полог от тамбура палатки: двойная пропитка, полиэфирное волокно Он провозился минуты две, расстилая у тела полотнище. Голый живот Вики, к которому он прикоснулся, перекатывая скованное окоченением тело на ткань, казался тёплым. Обман. Ещё, возможно, под мышками, или в паху Нет, это его собственные руки холодны, как вода в Кие. Степан завязал узлом края полога над головой девушки. Переполз в ноги, ухватил углы, примерился, потянул
Да, не быстро.
Он потащил тело по прямой, ногами вперёд, прихватив у палатки подвернувшийся под руку фонарь. Плохо гнулась неповреждённая нога. Присвистывала по гальке ткань палатки, тальник шелестел в темноте, хрустели камни под каблуком, мелкая волна плескала на берег тихо, невидимо. Сырость плыла по-над берегом, постепенно пропитывая всё вокруг. Эскизы Оксаны, на которые о натолкнулся, отяжелели как лоскуты мёртвой татуированной кожи: человеко-звери, зверо-люди, фантастическое нагромождение линий и переплетение штрихов; безглазая голова с распахнутым ртом под нахлобученной изломанной крышей. Пахло мокрым песком и углем
Степан посветил фонарём вперёд. Уже близко. Мох на стене сруба шевелился, провал двери казался шире. Опавшие иглы торчали между камнями, словно мёртвая трава, залитая запёкшейся кровью; застревали между пальцами. Подтягиваясь на локте, он непроизвольно сжимал ладонь в кулак, ломая сухой, рыжий тлен и почти не чувствуя уколов. Над головой, в темноте скрипело и перестукивалось. В проёме избушки покачивался полог из темноты
Он сомкнулся за ними беззвучно, колыхнувшись затихающими кругами, замер, как замирает стоячая вода, забывая об упавшем камне навсегда. Степан полз от входа, пока не упёрся плечом в стену, и отпустил волокушу. Пальцы остались скрюченными. Он их не видел, не чувствовал. Просто умирающий мозг запомнил это ощущение зажатой в горсти комок ткани, и других не получил. Запах земли и хвои, мха и плесени стал сильнее
Иссохшие просьбы, увядшие мольбы, полуистлевшие желания; нестройный, шепчущий сквозь время, хор призрачных голосов, скользящий в разорванных струнах надежд и упований. Они были тут, в темноте, свисая гроздьями, пучками, переплетаясь плотной паутиной из бесцветных тряпиц, плетёных веревок, шнурков, сморщенных ремешков, клочков пыльной шерсти, сваленных в невесомые и бесцветные нити, чьи концы чутко шевелились в воздухе, потревоженном их вторжением. Ему не нужно было зажигать фонарь, чтобы увидеть бесстыдно голые корни, бледно-жёлтые, словно кривые ножки огромных поганок, источающих ядовитый грибной запах
Зачем он здесь? Он не помнил. Всё, что казалось ясным двадцать, тридцать? минут назад исчезло. Распалось разрушенными нейронными связями, переварено ферментами и смешалось в бессмысленную жижу, постепенно заполняющую черепной свод, по закону, с которым со смертью близкого человека, умираешь и сам.
Степан зажёг фонарь. Воздух засветился. Шевелящиеся тени заметались по мшистым стенам. Подношения раскачивались. Голые корни отливали слоновой костью. Тело Вики, прикрытое складками палаточного полога, шевельнулось. Он замер, сдерживая слабое дыхание. Нет, показалось. Что-то с глазами, хотя роговица живёт ещё семьдесят два часа после остановки сердца. В свете фонаря бескровное лицо девушки отливало серебром
Разве он любил её?
Какая теперь разница? Её, или женщину, родившую его на свет. Любил со всей силой нерастраченной сыновней привязанности, и копившейся год да годом ненависти брошенного ребёнка
Так или иначе, всё свелось к способности отдавать Хотя бы и жизнь. Толку, правда, немного
Рот скривился в усмешке и застыл.
Может, надо попросить? Дотронуться до белых костяных змей, сжать волокнистые хвосты умирающими пальцами, и пустить оставшуюся искру под корявую кожу до самой последней иглы, царапающей небо. Попросить и слушать, слушать
«Не проси много, твоё желание может исполниться».
Голос отца состарился, как надтреснутый шёпот тельмучина в Узелках, но звучал так же непреклонно и окончательно, как в последний раз. Эхо замерло в неподвижном воздухе плотно, тяжело, бери, режь его на куски, руби. Пальцы, почти потерявшие чувствительность, нащупали на поясе чехол со складным ножом. Не-е-е-т, не рубить Ему тоже надо сделать подношение. В его теле осталось так мало жизни, что он запросто может не услышать ответ. Это должно быть что-то посерьёзнее обрывка полотна, он же не удачи в охоте хочет
«Не проси много»
К чёрту! Искалеченную ногу он не чувствовал совсем. Остальное тело казалось чужим, отдельным от потока остывающего сознания, и едва реагировало на команды. Степан опустил взгляд, выцарапывая нож из чехла, и оторопело уставился на нелепый, чудовищно-гротескный бугор в паху.
Лезвие выскочило из рукоятки с маслянистым щелчком.
Нет, это не игра света и теней. Это
Степан вспорол пояс штанов. Камуфляжная ткань пошла с хрустом, прорехой до середины бедра Он сталкивался с подобным. Да, доктор, встречал Это, конечно, не эрекция. Спастическое сокращение седалищно-кавернозных мышц, непосредственно переходящее в трупное окоченение Чаще всего у лиц в реактивном состоянии. Как у него
Через пару недель, когда гнилостные газы соберутся в лакунах пещеристых тел всё будет выглядеть ещё хуже. Или нелепей.
Мутная слеза выкатилась на щеку. В сырых тенях зашевелились ленты, качнулись ремешки, щёлкнули бусы. Степан завалился набок и пополз обратно к Вике. Луч фонаря метался по сторонам, выстукивая на обнажённых корнях рваный ритм. В полосы света сыпались кусочки коры и слюдяно поблёскивали. Главное, не просить много нитка холодной слюны тянулась к подбородку, ровно столько, чтобы хватило наказать
Через пару недель, когда гнилостные газы соберутся в лакунах пещеристых тел всё будет выглядеть ещё хуже. Или нелепей.
Мутная слеза выкатилась на щеку. В сырых тенях зашевелились ленты, качнулись ремешки, щёлкнули бусы. Степан завалился набок и пополз обратно к Вике. Луч фонаря метался по сторонам, выстукивая на обнажённых корнях рваный ритм. В полосы света сыпались кусочки коры и слюдяно поблёскивали. Главное, не просить много нитка холодной слюны тянулась к подбородку, ровно столько, чтобы хватило наказать
Он принялся срезать одежду с тела, стараясь не смотреть на расплывшиеся полушария грудей с торчащими чёрными сосками, голубоватую кожу в паутине багровых вен; не замечать лиловых пятен на предплечьях и бёдрах; синеву под ободранным лаком ногтей и холодный, белый блеск под едва сомкнутыми веками. Она следила за ним сквозь ресницы с неряшливыми комочками туши. Углы бледного рта прятали скверную улыбку.
Воздух в хижине загустел, в прорехи крыши сочилась темнота. Мох на стенах шевелился, дрожали нитяные волоски на белёсых корнях. Степан не чувствовал своего дыхания. Какие-то слова рвались из горла, потерявшего способность вытолкнуть их рта, и темноту вспарывало сдавленное мычание. Скрипели венцы сруба, на голый живот Вики сыпалась труха, которую он безотчётно смахивал деревянной ладонью Всё. Только не останавливайся, не думай, не останавливайся Степан быстро сделал два длинных надреза на своём бедре. Кровь едва выступила, чёрная, вязкая. Боли почти не было. Он чиркнул два раза поперёк, подцепил острием ножа полоску кожи, ухватил пальцами. Ямка стремительно наполнилась кровью, струйка роняла капли в чёрную хвою. Степан рванул кусок кожи вверх, обнажая трепещущее мясо
Его подношение. Слезы текли быстрее: не то от боли, которую он не чувствовал, не то от предстоящего ужаса. Глаза почти ничего не видели. Свет фонаря слабел с каждой секундой.
Он махнул рукой, захлёстывая ближайший корень мокрой, кровяной петлёй, желтеющей остатками жировой ткани. Отпустил, с удовлетворением наблюдая, как его жертва втягивается в общее мерное раскачивание, шевеление, дрожь и навалился на труп, глухо мыча проклятия вперемешку с мольбами.
Темнота обступила, нависла и вдруг расступилась, выпуская шевелящиеся отростки белёсых, мерцающих корней. Шелестела хвоя, с чавканьем расступалась влажная земля, освобождая невидимые бородатые корни с окаменевшими комочками земли и красными кольцами срывающихся червей. Щупальца корней потянулись к содрогающимся фигурам. Один отросток обвил лодыжку Степана, другой проткнул ягодицу, брызнул, выходя у поясницы, чёрными ягодами крови, взвился, нацелившись остриём, и опал, проткнув правое лёгкое. Степан выгнул спину, приподнявшись на руках, уже оплетённых жгутами грязных корней. Кровь ударила из разинутого рта, выплёскивая захлёбывающийся крик вверх, сквозь щели в крыше, до самых кончиков игл, царапающих черноту невидимого неба. Корни, корешки, отростки сновали вокруг тел, намертво сшивая плоть. Мёртвую, с ещё живой
Крик оборвался влажным клёкотом. Степан уронил голову.
Вика открыла мутные глаза.
Машину на «механике» Сергачёв водил только в автошколе. На полном приводе не ездил никогда и о дополнительном рычаге на торпеде вспомнил только, когда прочно усадил «Ниву» на брюхо в безобидной, на вид, луже. Воспоминание не помогло. Двигатель натужно ревел, в салоне пахло палёным сцеплением, зубастые шины кидали комья грязи на стёкла. Под днищем ревело и клацало. Потом двигатель заглох, машина дёрнулась и замерла как издохший крокодил.
Приехали
Виктор сглотнул вкус оружейного масла и потянул с пассажирского сиденья новую банку пива. Тайга за грязными окнами темнела без единого просвета. Стоило отвести взгляд, и деревья крохотными шажками заступали дорогу, замирая всякий раз, как только его взгляд обращался к ним. В лобовом стекле, перечёркнутым дугообразными полосами несмываемой грязи от дворников, лес стоял плотной стеной, немой и мрачной не подступись.