За полтора года без ухода древесина деформировалась, и мне приходится делать паузу каждые несколько секунд, чтобы не услышала ружейная смена. Ботинки скользят по разбитой черепице, а ночь глотает землю внизу, но я туда не смотрю. Один, два, три толчка, и окно поддается, приподнимаясь на фут.
Внутрь я не спешу. Я жду, присев на подоконнике, и смотрю, как под дверью зажигается и гаснет полоска света от свечи директрисы. Слышу шаги на лестнице: она спускается на второй этаж. А потом наступает тишина.
Я ныряю в комнату головой вперед и выпрямляюсь. На третьем этаже шесть палат, по три с каждой стороны. Я нахожусь в ближайшей к лестнице. Нужно проверить еще пять, пока меня не поймали.
Я пересекаю комнату, дергаю дверь. Она не заперта. У этих дверей снаружи установлены засовы пережиток первых дней существования школы, о котором вспомнили, когда мы начали заболевать, но, поскольку сейчас здесь никого нет, директриса не считает нужным запирать дверь. Я тяну ее на себя обеими руками.
В узком коридоре я снова останавливаюсь и прислушиваюсь. В здании никогда не бывает абсолютной тишины оно слишком старо для этого, не говоря уж о том, как все изменилось после токс, но ни директрисы, ни Уэлч я не слышу. Байетт я не слышу тоже, но говорю себе, что она, наверное, спит.
Я пробую дверь напротив. Она тоже не заперта, и внутри никого нет.
Ничего. Впереди еще четыре палаты. Четыре комнаты, куда ее могли поместить.
Но в третьей комнате пусто, и в четвертой тоже пусто, и к тому моменту, когда я подхожу к пятой, у меня сбивается дыхание. Сердце стучит в висках ее здесь нет, нет, нет.
Шестая дверь. Распахивается без труда. Пустая кровать, наполовину съехавший и покрытый пятнами матрас в лунном свете. А на исцарапанном выщербленном полу лежат иголка с ниткой. Ее иголка с ниткой. Те, что она всегда носила в кармане, чтобы зашивать мне глаз.
Ее нет.
По телу разливается ужас, но я запрещаю себе впадать в панику. Что-то случилось, но я знаю, что она справилась, как справлялась всегда. Она где-то в другом месте, и она жива. Нужно проверить комнаты на втором этаже и каждый кабинет, а еще большую кладовую на всякий
Звук на лестнице. Кто-то поднимается.
На секунду я застываю на месте, потом хватаю иголку с ниткой и бегу назад, к первой комнате. Открытое окно ждет меня, впуская внутрь холодный воздух. Времени нет, я не смогу вылезти бесшумно, а свет свечи все ближе, ближе здесь. Она останавливается перед дверью.
Не двигаться. Не дышать. Если директриса войдет, если она меня поймает, я не знаю, что она сделает.
И вдруг я слышу звук, которого не слышала полтора года, с тех пор как ушел мистер Харкер. Потрескивание, помехи и шипение а потом голос. Мужской голос. Вены словно наполняются ледяной водой, а по спине начинают бегать мурашки.
Ракстер, на связь, прием.
Писк, помехи прерываются.
Ракстер на связи, прием.
Я вздрагиваю от неожиданности и едва не прикладываюсь головой об оконную раму. Это не директриса, это Уэлч. Но Уэлч редко поднимается в лазарет я сомневаюсь, что она вообще хоть раз здесь бывала.
Доложите обстановку, говорит мужчина, прием.
Должно быть, это кто-то с базы на побережье кто-то из флота или ЦКЗ. Только они во всем мире знают, что здесь творится. Даже наши родители не знают всей правды. Думаю, им сказали, что у нас эпидемия гриппа. Интересно, понимают ли они, что это ложь.
Все хорошо, говорит Уэлч. Замена получена? Прием.
Пауза, а потом:
Подтверждаю получение. Прием.
Получение? Замена чего? Ничто не покидает остров, даже наши тела. Когда кто-то из нас умирает, мы сжигаем тело на заднем дворе, подальше от школы и забора. Целый участок земли превращен в пепелище, где стоит невыносимая вонь, а под пирамидами из камней захоронены кости.
Еще кое-что, произносит Уэлч так, словно до конца не уверена, что ей стоит это говорить. Нам нужно сделать возврат. Прием.
Первая мысль речь идет о припасах. Но с припасами мы уже разобрались. Значит, она имеет в виду что-то другое.
Повисает долгая пауза. Уэлч начинает мерить шагами коридор, и я слежу за ее движением по полоске света под дверью. Она сюда не зайдет, говорю я себе. Я в безопасности, я в безопасности, я в безопасности. Наконец рация трещит и оживает.
Первая мысль речь идет о припасах. Но с припасами мы уже разобрались. Значит, она имеет в виду что-то другое.
Повисает долгая пауза. Уэлч начинает мерить шагами коридор, и я слежу за ее движением по полоске света под дверью. Она сюда не зайдет, говорю я себе. Я в безопасности, я в безопасности, я в безопасности. Наконец рация трещит и оживает.
Завтра, в это же время, говорит мужчина. Доставьте ее к дому Харкеров. Прием.
Ее. Не тело, а ее, то есть Байетт. И, судя по всему, она все еще человек. Сердце наполняется облегчением. Но если она не здесь, то где Уэлч собирается держать ее до завтра? И для чего?
Уэлч останавливается.
Подтверждаю. Прием.
Конец связи.
Повисает тишина. Еще секунда и свет под дверью тускнеет, а шаги Уэлч начинают удаляться. Я ослабляю упор на окне и закрываю его. Встаю на четвереньки и медленно, дюйм за дюймом, ползу по крыше. Ружейная смена все так же не сводит глаз с деревьев и не видит, как я повисаю на краю и, качнувшись, запрыгиваю в окно на втором этаже.
Я крадусь по коридору, пересекаю полуэтаж. Проверяю положение луны, делаю мысленную отметку завтра, в это же время, сказал он и возвращаюсь в свою комнату, к родной кровати. К Риз, которая сидит в постели и ждет меня, потому что, разумеется, знает, что я выходила.
Что-то случилось, говорю я. Ее нет в лазарете.
Риз хмурится, и я вижу, как в ней нарастает недоверие.
Что ты имеешь в виду?
И еще мужчина, по рации. Я запинаюсь и забываю дышать, спеша вывалить на нее всю информацию разом.
Помедленнее. Начни с самого начала.
Я рассказываю ей про все: про пустые палаты, про иголку с ниткой. Про Уэлч, рацию и мужской голос на другом конце, про то, что они хотят отправить Байетт к дому Харкеров.
Я не знаю, где Уэлч ее держит, заканчиваю я, облокотившись на прикроватную лестницу. Кажется, меня начинает трясти. Она ведь должна где-то держать ее до завтра.
Классные комнаты на первом этаже отпадают слишком рискованно, а из хозяйственных построек у нас осталась только конюшня. Был еще сарай для инструментов, но мы разобрали его на дрова.
Что думаешь? спрашиваю я, глядя на Риз.
Сперва она молчит, и в сиянии ее волос я вижу ее широко распахнутые глаза. И тут она судорожно вздыхает.
Мой дом, говорит она. На ее лице странная борьба, словно она старается не рассмеяться или не расплакаться. Он точно говорил про мой дом?
Разумеется, это то, что она услышала в первую очередь. В общем-то, я могу ее понять.
Точно, говорю я. Я серьезно, Риз, мы должны найти Байетт. Она где-то рядом.
Я в этом не сомневаюсь, говорит Риз. Она произносит эти слова быстро и непринужденно, с нарочито бесстрастным лицом, а это означает одно: она что-то недоговаривает.
Но?.. спрашиваю я. Байетт где-то рядом, но что?
Этого следовало ожидать, но слова Риз все равно застают меня врасплох:
Живая или мертвая?
Жаркая волна злости, яркой и разрушительной, захлестывает меня, потому что с самого лазарета я гнала от себя эту мысль. Неужели обязательно было говорить это вслух?
Что это за вопрос такой?
Важный. Ты же не дура, Гетти. Ты прекрасно знаешь, что обычно бывает с такими, как мы.
Сейчас происходит что-то другое. Я делаю глубокий вдох и сжимаю кулаки. Гони, гони эту мысль. Она жива, жива, жива. Обычно никто не пропадает. Это должно что-то означать.
Угу. Думаю, это означает, что она уже мертва.
Я отталкиваюсь от лестницы, подавляя нарастающую панику. Риз ошибается, с Байетт все хорошо.
Тогда почему мы ее не сожгли? Она жива. Я должна ее найти. Должна!
И что потом? Мы не можем ей помочь.
Конечно, она права. Но это не имеет значения.
Мы будем рядом, говорю я. Это единственное, что нам остается. И я не собираюсь сдаваться. Может, я и не знаю, где она сейчас, но я знаю, где она будет завтра ночью. И я пойду за ней.
Нет. Риз говорит тихо и резко, подавшись вперед. Ты сама знаешь, что нельзя. Это нарушение карантина.
И что? Я из лодочной смены. Лодочной смене разрешено выходить за забор.
Она закатывает глаза.
Насколько я знаю, это касается походов за припасами, а не тайных вылазок на поиски подруги.
Я отмахиваюсь от ее слов. Нет ничего важнее карантина, говорили нам, но выбор между карантином и Байетт для меня даже не стоит.
И даже если ты пойдешь, продолжает Риз, как ты планируешь вернуться в школу? Она тянет себя за косу серебряными пальцами, и секущиеся кончики топорщатся во все стороны. Ворота на замке, и
Я перелезу через забор, с жаром перебиваю я. Что-нибудь придумаю. Тут я спокойна.
А я нет, говорит она и смотрит на меня; я вижу ее открытое, неуверенное лицо и вздрагиваю, снова ощутив ту тягу, которую пыталась заглушить со дня нашего знакомства.
Пошли со мной, говорю я. Пойдем вместе.
Мои слова творят чудеса. Только что она была со мной, и наши головы едва ли не соприкасались, а в следующий миг ее поза меняется на до боли знакомую. Руки скрещены на груди, челюсть стиснута, глаза ничего не выражают.
Нет, говорит она. Делай что хочешь, но я с тобой не пойду.
Впервые я не хочу оставлять все как есть. На этот раз дело слишком важное.
Почему?
Она раздраженно вздыхает.
Гетти
У меня заканчивается терпение. Я вцепляюсь в край койки так сильно, что всаживаю занозу глубоко в ладонь.
Да что с тобой такое? Байетт наша подруга! Неужели тебе не хочется ей помочь?
Мои желания здесь ни при чем, произносит она, но меня уже не остановить, и я говорю громче, чем следует, злее, чем сама от себя ожидаю.
Потому что тебе все равно, продолжаю я желчно. Я знаю, что это делает тебя лучше меня, но я не могу поставить крест на всем мире, как делаешь ты.
Это мне-то все равно? Да ты И она замолкает, осекшись, словно я сделала ей больно. На секунду все чувства проступают у нее на лице. Отчаянное желание, обреченность, ощущение предательства, боль от необходимости смотреть, как любимый остров крадет у нее людей, которые ей дороги, хотя она тщательно это скрывает.
Ох, вырывается у меня. Осипший вдруг голос застревает в горле. Все, что я говорила себе каждый день с момента нашего знакомства, было неправдой. Я говорила, что она холодная, а она, возможно, горела все это время. Прости. Черт, Риз, прости меня.