Еще одним важнейшим центром андерграундной тусовки стала обретенная Тимуром Новиковым еще в конце 1970-х в качестве сквоттерского захвата и превращенная сначала в свою мастерскую, а затем и в выставочное пространство, грандиозная квартира-анфилада в предназначенном на капремонт и пустующем здании на улице Воинова (ныне Шпалерная), буквально напротив знаменитого Большого дома[127]. Знаменательное место получило славное наименование «галерея Асса», откуда и перекочевало в название знаменитого фильма Сергея Соловьева. Вместе с Тимуром и Африкой там же обосновались и «Кино» главным образом Георгий «Густав» Гурьянов[128], который, вдохновившись успехом друзей-художников и испытывая растущее раздражение от гастрольной музыкантской жизни, все больше и больше сдвигался в сторону живописи. Там же делал «пробы кисти» и Цой, вспомнивший, очевидно, что он успел поучиться в Художественном училище им. Серова мы с ним там разминулись буквально на год.
Несмотря на внушительные размеры, для музыкальных опытов Курёхина «Асса» все же не годилась, и Сергей просто проводил там массу времени с друзьями. Это было время его самого тесного общения с Тимуром, Африкой и «Кино». Африка какое-то время числился даже музыкантом группы и выходил на сцену, постукивая что-то там на барабанах рядом с Густавом, а Тимур был «официальным» художником группы. «Кино», в свою очередь, в полном составе входило тогда в «Поп-Механику», и «Асса» стала своеобразным штабом «ПМ». Туда же приводились и всевозможные зарубежные гости музыканты, журналисты, даже дипломаты. Помню, как Курёхин с Африкой, сидя на полу мебели катастрофически не хватало, с самым серьезным видом впаривали заезжему французскому журналисту какую-то несусветную чушь; кажется, это был один из первых случаев использования новой курёхинской техники «чумовых» интервью. Я с самым серьезным видом переводил, и бедняга журналист недоуменно глядел то на Курёхина, то на Африку, то на меня, пытаясь понять, как ему ко всему этому относиться. Правда, нужно отдать ему должное, понял он все правильно, свидетельством чему был переданный нам месяц-другой спустя номер журнала с пространной и на редкость неглупой и неповерхностной статьей о ленинградском художественном андеграунде.
Ну и наконец, невозможно не упомянуть театр-студию Эрика Горошевского тот самый, где Курёхин познакомился с БГ и «Аквариумом» еще в середине 1970-х. В середине 1980-х Горошевский, канувший было в лету, всплыл и под эгидой «Клуба-81» получил помещение небольшую квартирку на проспекте Чернышевского. Пока Горошевский проводил свои вялые бесконечные репетиции ни одного готового спектакля я так и не увидел, Курёхин, Тимур и Африка устраивали там бесконечные перформансы, спектакли, балеты. «Балеты» те же забавные капустники ставились по русской классике: «Анна Каренина», «Идиот», «Преступление и наказание».
Однажды, помню, мне пришлось во время редкого налета милиции в студию Горошевского прятать какого-то западного дипломата на чердаке.
Но для самых важных, «торжественных» встреч и событий мы все же стремились зарезервировать для себя пусть и небольшой, но все же прилично выглядящий зал Дома-музея Достоевского. Именно там и произошла одна из самых знаменательных встреч с западными музыкантами. Она сыграла важнейшую роль в дальнейшей жизни Сергея Курёхина и достойна отдельного рассказа.
Саксофонная дипломатия
Одним из самых неприятных последствий закрытия Клуба была внезапно повисшая в воздухе идея с приглашением к нам саксофонного квартета ROVA из Калифорнии. Я уже упоминал, что начал вести активную переписку с самыми разными музыкантами. У переписки этой была и мелкая корыстная цель выудить, иначе никоим образом не доступные, пластинки. Была и другая, более благородная, хотя нередко отдававшая блефом. Как неопытный рыбак, толком не знающий, где, собственно, водится рыба, раскидывает свои сети максимально широко, рассчитывая, что где-нибудь, да клюнет, так и я рассылал от имени Клуба современной музыки по всем попадавшим мне в руки адресам письма, в которых среди прочего содержался примерно следующий текст:
«Мы вас знаем и любим, слушаем ваши пластинки, в том числе и на заседаниях нашего клуба. Клуб наш состоит из людей, живо интересующихся новой музыкой. Никакой государственной поддержки у нас нет, частный бизнес в нашей стране, как вам известно, тоже невозможен. Мы были бы счастливы, если бы вы могли к нам приехать. Никакой возможности поддержать ваш приезд финансово у нас нет. Единственное, что мы можем предложить зал для выступления и доброжелательно настроенную, изголодавшуюся по живой новой музыке публику».
Перечитывая сейчас этот абзац, я не могу удержаться от ощущения, сродни тому, которое испытывает человек, идущий по вагону электрички со словами «Сами мы не местные». Что-то подобное, помнится, мелькало в моих мыслях и тогда. Наглость в таком тексте просящего милостыню нищего была беспримерная. Просим людей приехать и играть, а что им предложить? Денег нет не только на гонорар, но и на дорогу, и на гостиницу.
Клуб современной музыки еще вполне благополучно существовал, когда примерно с такого же письма началась моя переписка с саксофонным квартетом ROVA из небольшого университетского городка Беркли под Сан-Франциско. Название ансамбля было аббревиатурой из имен музыкантов Jon Raskin, Larry Ochs, Andrew Voigt, Bruce Ackley. Музыка их нам и Барбану, и мне, и Курёхину тогда ужасно нравилась и казалась идеальным воплощением того пути, по которому должен двигаться новый джаз: сложные композиционные полифонические структуры, наполненные захватывающими по своей дерзости и оригинальности импровизационными фрагментами, как сольными, так и групповыми. Названия альбомов и композиций подразумевали изрядный интеллектуализм, равно как и знание и очарованность классическим русским авангардом. Первая пластинка называлась «Cinema Rovatè» парафраз термина сinéma-vérité, целого стиля в кинодокументалистике. Французское название «сinéma-vérité» калька знаменитой «Киноправды», серии выходивших в начале 1920-х годов революционных не только по содержанию, но и по стилистике киножурналов легендарного советского кинодокументалиста Дзиги Вертова. Еще одна композиция называлась «Zaum». Я не сразу сообразил, что речь идет о не менее знаменитой «Зауми» Велемира Хлебникова. Интриговало и название основанной ими для издания пластинок собственной фирмочки Metalanguage «Мета-язык». Именно по адресу Metalanguage, найдя его то ли на обложке пластинки, то ли в каком-то журнале, я и отправил первое письмо.
Ответ пришел быстро и был очень заинтересованным. Переписку со мною от имени квартета вел Ларри Окс типичный американский либерал-шестидесятник. В юности хипповал, протестовал, входил в лево-радикальную полу-марксистскую студенческую организацию «Студенты за демократическое общество» (Students for a Democratic Society или сокращенно SDS). К моменту начала нашей переписки ему было уже за 40, он жил в комфортном вполне буржуазном домике в Беркли одном из самых дорогих американских городов. Левые взгляды остались, но радикализм чуть померк, во всяком случае, из идеологии и политики передвинулся в область чисто эстетическую, музыкальную. Жена Ларри, Лин Хеджинян поэт-авангардист из так называемой «языковой школы»[129]. Его родная сестра Джеки Окс режиссер-кинодокументалист с начала 70-х жила в просторном лофте в богемном нью-йоркском Сохо. Поселилась она там еще в начале 70-х, когда жилье в этом, тогда еще индустриальном районе стоило копейки. В Нью-Йорке существует так называемый rent control владелец жилья не вправе поднимать цену уже живущим у него жильцам. Когда я впервые приехал в Нью-Йорк в 1988 году, Джеки платила за свой лофт всего долларов 170 в месяц, хотя его коммерческая цена была уже тогда раз в десять больше. В 70-е Джеки была подругой тромбониста Джозефа Боуи, родного брата трубача Лестера Боуи из Art Ensemble of Chicago, и дружила с Лори Андерсон[130].
Ответ пришел быстро и был очень заинтересованным. Переписку со мною от имени квартета вел Ларри Окс типичный американский либерал-шестидесятник. В юности хипповал, протестовал, входил в лево-радикальную полу-марксистскую студенческую организацию «Студенты за демократическое общество» (Students for a Democratic Society или сокращенно SDS). К моменту начала нашей переписки ему было уже за 40, он жил в комфортном вполне буржуазном домике в Беркли одном из самых дорогих американских городов. Левые взгляды остались, но радикализм чуть померк, во всяком случае, из идеологии и политики передвинулся в область чисто эстетическую, музыкальную. Жена Ларри, Лин Хеджинян поэт-авангардист из так называемой «языковой школы»[129]. Его родная сестра Джеки Окс режиссер-кинодокументалист с начала 70-х жила в просторном лофте в богемном нью-йоркском Сохо. Поселилась она там еще в начале 70-х, когда жилье в этом, тогда еще индустриальном районе стоило копейки. В Нью-Йорке существует так называемый rent control владелец жилья не вправе поднимать цену уже живущим у него жильцам. Когда я впервые приехал в Нью-Йорк в 1988 году, Джеки платила за свой лофт всего долларов 170 в месяц, хотя его коммерческая цена была уже тогда раз в десять больше. В 70-е Джеки была подругой тромбониста Джозефа Боуи, родного брата трубача Лестера Боуи из Art Ensemble of Chicago, и дружила с Лори Андерсон[130].
У нас с Курёхиным от одного перечисления этих имен закружилась голова вот это удача! Дружба с такого рода людьми открывает двери в вожделенный мир не только джазового авангарда, который по-прежнему оставался для нас главной, центральной музыкой, но и в более широкий мир американской интеллектуальной элиты.
Да и с другой стороны это явственно чувствовалось по письмам возбуждение и предвкушение были не меньшими. «Я с детства увлекался русской историей и русской политикой. В университете я изучал политологию и всегда мечтал о поездке в Россию», рассказывал потом в одном из интервью Окс. А тут шанс не просто поехать в загадочный и закрытый Союз туристом и тупо, уныло осматривать пусть и великолепные, но лишенные жизни Кремль и Эрмитаж, а выступить со своей музыкой в условиях какого-то совершенно загадочного советского андеграунда. Познакомиться с реальными людьми-единомышленниками, которые где-то там, в условиях почти полной информационной изоляции, сумели каким-то чудом раздобыть твою и здесь-то, в свободной Америке, мало кому известную музыку. Она им нравится, и они хотят тебя слушать!