Но, кроме всего этого, на собственно языковом уровне в стихотворении есть очень значимая импликатура в дистантном вариативном повторе: Чувства раздвигаются, голова поёт <> Маша и Степанова говорят: поём <> Мама отражается, / Говорит: поешь. Последовательность поёт поём поешь имплицитно содержит в себе форму *поёшь.
На первый взгляд кажется, что значимость этих фрагментов имеет отношение преимущественно к фонетике и графике, поскольку буква «ё» в орфографии факультативна. Но вариации строк очень существенно затрагивают и грамматику категории лица и числа. Сначала употреблена отстраняющая форма 3го лица (не *я пою, а голова поет возможно, это не о пении, а о том, что голова болит194), затем формой 1го лица поём снимается отстранение, но при этом формой множественного числа подчеркивается раздвоенность. Однако имена Маша и Степанова одновременно и разделены союзом и, и объединены им. Формой числа выражена раздельность субъектов, а формой лица совместность и единство действия.
В заключительной реплике матери имплицитному индикативу (*поёшь) противопоставлен императив (поешь). Моральная поддержка, таким образом, направлена, на поверхностном уровне, только на бытовую ситуацию.
Но обратим внимание на то, что финал стихотворения соотнесен с началом текста: Было, не осталося ничего подобного: / Сдобного-съедобного, скромного-стыдобного. Здесь интересно совмещение современных значений субстантивированных прилагательных с их архаическими значениями, важна рифменная импликация слова скоромного. Во всем этом есть метафоризация: под свойствами еды подразумевается не только пища телесная, но и духовная. Соответственно, в последнем слове поешь можно видеть аналогичную метафору.
Значимый аграмматизм числа можно наблюдать и во фрагменте: А я ни та, ни ся, какие? Формой женского рода семантизируется фразеологизм ни то, ни сё, местоимения указывают, в отличие от фразеологизма, на конкретного человека, названного разными именами. Формой какие вместо нормативного какая (или, еще правильнее по речевому стандарту, кто) автор стихотворения ориентирует читателя на восприятие множественности личностей и на их свойства.
Любопытно отметить, что и у В. Строчкова, и у М. Степановой наличие системных вариантов предложного падежа во-первых, связано с разными именами одной и той же личности, а во-вторых, с темой расщепленного сознания.
Сопоставление, оно же и противопоставление системных вариантов форм предложного падежа встречается в современной поэзии довольно часто.
У Владимира Салимона социально-просторечная форма следует за нормативной как поправка и уточнение:
Это что еще за мусор, что за дрянь,
что за вздор?
Матерь Божья, это ж руки я
распростер.
Это ноги я протянул и лежу.
Голый Босый Как на пляже На пляжу!
Владимир Салимон. «Час за часом, раз за разом, как назло» 195.
Отказ от нормативной формы в этом тексте изобразителен: расслабленность физическая передается расслабленностью речевой.
Возможно, что у этих строчек есть претекст песня из репертуара Аркадия Северного «Надену я черную шляпу» со словами: Надену я чёрную шляпу, / Поеду я в город Анапу, / И там я всю жизнь пролежу / На солёном как вобла пляжу. // Лежу на пляжу я и млею, / О жизни своей не жалею, / И пенится берег морской / Со своей неуёмной тоской (автор слов неизвестен).
Конечно, форму на пляжý очень поддерживает рифма лежу.
Не менее просторечными оказываются формы предложного падежа с ненормативным окончанием -е на месте нормативного -у:
Я лежу на животе
С папиросою во рте,
Подо мной стоит кровать,
Чтоб я мог на ней лежать.
Как внизу лежит сосед.
<>
Под кроватию паркет,
В нем другой дощечки нет,
И он видит сквозь паркет,
Как внизу другой сосед.
На своем лежит боке
С телевизором в руке.
По нему идет футбол.
И сосед не смотрит в пол.
Игорь Иртеньев. «Вертикальный срез» 196 ;
Контекстуальная дифференциация падежных вариантов нередко сопровождается авторской рефлексией. Поскольку при эволюции склонения многие формы существительных получили стилистические и семантические коннотации, связанные как с языком сакральных текстов, так и с диалектно-просторечной сферой функционирования языка, системная вариантность падежных форм оказалась значительным ресурсом поэтического смыслообразования:
В мире, более реальном,
чем приспущенный февраль
над моим районом спальным,
тянущимся к Богу в рай,
не в миру моем но в Мире,
сквозь безумную Дыру
мечущем своих валькирий
многоглазую икру
на совдеповские стены
и неровный потолок
В мире, более реальном,
чем приспущенный февраль
над моим районом спальным,
тянущимся к Богу в рай,
не в миру моем но в Мире,
сквозь безумную Дыру
мечущем своих валькирий
многоглазую икру
на совдеповские стены
и неровный потолок
в пограничной мне Вселенной
вижу, вижу диалог
двух равновеликих наций
под синхронный перевод:
дескать, нечего стесняться!
мы народ и вы народ.
Виктор Кривулин. «Телемост» 197 ;
Горжусь я, что в своей стране,
В родном краю (нет, в «отчем крае»)
Я знаю все, что могут мне
Сказать в автобусе, в трамвае.
Владимир Вишневский. «Незаконная гордость» 198.
В стихотворении Виктора Кривулина форма в миру соотнесена с понятием мирской жизни, а форма в Мире с понятием метафизическим, что маркировано заглавной буквой существительного. Владимир Вишневский, иронизируя над современными условиями жизни, не похожими на условия жизни классиков, кавычками обозначает переход в иную стилистику, и эти кавычки можно понимать одновременно и как цитатные199, и как иронические.
Родительный падеж тоже, хотя и в меньшей степени, представлен различными системными вариантами:
Се был Москвы передовой собор,
В австрийстем Риме община монасей.
К чужим дозор, а от чужих забор,
За коим сонм ученых ипостасей.
Там в русской филологии запор
Усердный тайнописец Копростасий
Навеки вызвал, «Слово о полку»
По вдохновенью взявши с потолку.
Андрей Сергеев. «Шварц» 200 ;
Моха чёрная летела
выше прочей мелюзги.
Утомилася и села
на высоком берегу.
<>
Моха кушала компосту,
запивала молоком,
благосклонно улыбалась
сиволапым мужикам.
Александр Левин. «Моха и поселяне» 201.
В грамматическом карнавале Александра Левина форма компосту может читаться по-разному и как родительный партитивный падеж, и как винительный женского рода. Если это воспринимать как родительный партитивный, то обращает на себя внимание лексический абсурд: форма компосту, грамматически уподобляясь формам типа сахару, меду, чаю, указывает на обыкновение есть или пить что-то привычное и вкусное. Получается, что ситуация описывается с точки зрения Мохи. Возможно, в данном случае существенна и фонетическая близость слов компост и компот. Противоречие между лексикой и грамматикой состоит и в том, что глагол кушала несовершенного вида, а родительный партитивный употребляется с глаголами совершенного: можно выпить чаю, но не *пить чаю, положить сахару, но не *класть сахару, съесть меду, но не *есть меду.
Любопытный пример рефлексии при выборе вариантной падежной формы родительного падежа имеется у Дмитрия Бобышева:
Умри за клок земли, пусть он загажен, выжжен!
плотина-Мать на осетра орет.
Он оземь из воды. А было: люд на гибель
во имя имени Или имен? Имян?
Навороти любые глыбы,
всё в прорву унесет река времен (времян)
Дмитрий Бобышев. «Реки» 202.
Бобышев архаизированными вариантами слов203 описывает бренное как вечное, символизирует ситуацию, ориентируясь на противоречивые классические образцы: Река времен знаменитая цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Река времен в своем стремленьи», форма времян связывается в сознании прежде всего с фрагментом из поэмы Пушкина «Евгений Онегин»: Но эта важная забава / Достойна старых обезьян / Хваленых дедовских времян. Есть эта форма и у К. Батюшкова. Л. А. Булаховский отмечал, что в XIX в. такие случаи единичны, а в XVIII в. форма времян встречалась «относительно нередко» (Булаховский 1954: 75).
В современной поэзии находится немало примеров вариантных форм творительного падежа.
Флексия творительного падежа множественного числа существительных современного 3го склонения в формах типа страстьми при современном нормативном страстями (ср. нормативную вариантность костями костьми, лошадями лошадьми, дверями дверьми) воспринимается как грамматический поэтизм благодаря такому формоупотреблению в поэзии XVIIIXIX веков.
Варианты форм на -ми представлены у тех существительных женского и мужского рода, которые в древнерусском языке относились к склонению с праславянскими основами на *-ĭ, то есть авторы воспроизводят первичные грамматические формы:
Лисица:
Бегущей пищи по урочищам
Не поимать середь ладоньми
Срывая когти в мехе убегающих
Иль крылиев пернатых лебедями
Тени улавливать?
Анри Волохонский. «Ветеринар бегущий» 204 ;
в сониих и видениих
заре дне невечерняго
пылая в дому как угльми
благорастворение
радостопечалия!
Геннадий Айги. «К иконе Божьей матери» 205 ;
Дуб тряхнул желудьми,
Стук пошел по дорожкам росистым,
Пролетел над людьми
Ангел радости в рубище чистом.
Александр Крестинский. «Под одним небом» 206 ;
Пошли-пошли Емельяну,
пошли-пошли Серафиму
Ульяну, пошли Ульяну
осеневать эту зиму,
которая нас провела
такими-такими путьми,
что темные наши дела
стали темнее тьмы.
Леонид Кочетков. «Пошли-пошли Емельяну» 207.
Слово цифирь, относительно позднее заимствование, стало существительным 3го склонения, которое является частью древнего склонения на *-ĭ, однако форма цифирьми у Владимира Строчкова выглядит парадоксально, возможно, главным образом изза ненормативно множественного числа этого слова:
И на играх икарийских
подлетит к тебе Икар,
изливая с укоризной
назидательный нектар:
Столь ли лучше быть крылату,
чем владея цифирьми?
Полетай в свою палату
и Эллиниум прими.
Владимир Строчков. «Мэри вывела овечек» 208.
Флексия -ьми переносится и на те слова, которые ни к древнему склонению на *-ĭ, ни к современному 3му склонению не относятся:
Сохрани же и Вековку-Ермус-град
Да во веки веков свечьми сосны горят.
Владимир Карпец. «Четвероглазник» 209 ;
Житьё-бытьё со дна квашни
взойдёт глубинное,
глухими слушая ушьми
своё суглинное.
Наталья Горбаневская. «Забиты прорези в стене» 210 ;
Не боги же куранты сбили с такта