Когда же Софья Андреевна, чтобы обуздать Бунде, вознамерилась обратиться в полицию, другие члены семьи решили отправить непокорного шведа в Овсянниково, имение Татьяны, в шести-семи километрах от Ясной Поляны. Там он поселился в отдельном домике, где единственной мебелью стала его каменная бутыль. Бóльшую часть времени он проводил, сидя на полу и делая записи в блокноте. Поскольку он использовал собственную орфографию, другие плохо понимали его письменный английский. Иногда к нему приходил Толстой и другие посетители, чтобы с интересом послушать, как он, рьяно жестикулируя, «горячо, искренне и убедительно» рассуждает о преимуществах жизни в единении с природой226. Идеалом было здоровье health, все должно происходить во имя его. Толстому казалось, что в таком вдохновенном настроении Бунде похож на пророка Иеремию с фрески Микеланджело в Сикстинской капелле227. Однако со стороны обитателей деревни на подобную благосклонность Бунде рассчитывать не мог. Узнав, что он читает лекции по-английски любопытным детям, крестьяне были готовы задать этому «антихристу» нешуточную трепку228.
В конце июня Бунде покинул семейство Толстых, имея в кармане двести рублей, которые Толстой отказался принять как помощь голодающим229. Свои диковинные часы он забыл, и, поскольку оставленный им адрес в Швеции оказался неверным, часы вернулись назад через неделю. Толстой снабдил Бунде рекомендательным письмом от 28 июня 1892 года к Владимиру Стасову, критику и библиотекарю Публичной библиотеки в Санкт-Петербурге: «Податель сего замечательный человек. Если ему будет в чем нужда, помогите ему и на меня не сердитесь»230. Поскольку письмо хранится в архиве Стасова, можно сделать вывод, что в своих странствиях Бунде дошел до Петербурга. Но что случилось потом? Об этом задумывалась в своих мемуарах Татьяна Львовна, а также шведские критики Э. Веер и Фредрик Бëк, прочитавшие главу ее воспоминаний, где рассказывалось об их странном соотечественнике231.
Два пропущенных письма от Бунде на его реформированном английском из собрания рукописей музея Толстого позволяют нам немного последить за его странствиями. Первое датировано 30 июня 1892 года и отправлено из Бобруйска, где Бунде несколько недель прожил у своего друга Израиля Канторовича. Дело касалось книг Толстого. Из Ясной Поляны Бунде увез толстовскую «Азбуку», которую сейчас передал в хорошие руки: «a skolgirl by the name Fany was very glad when I gav your Аз-bok to her»232. А теперь товарищ («komrad») Бунде Канторович просит Толстого прислать ему подходящую литературу, потому что многие его друзья разделяют идеи Толстого.
Два пропущенных письма от Бунде на его реформированном английском из собрания рукописей музея Толстого позволяют нам немного последить за его странствиями. Первое датировано 30 июня 1892 года и отправлено из Бобруйска, где Бунде несколько недель прожил у своего друга Израиля Канторовича. Дело касалось книг Толстого. Из Ясной Поляны Бунде увез толстовскую «Азбуку», которую сейчас передал в хорошие руки: «a skolgirl by the name Fany was very glad when I gav your Аз-bok to her»232. А теперь товарищ («komrad») Бунде Канторович просит Толстого прислать ему подходящую литературу, потому что многие его друзья разделяют идеи Толстого.
Второе письмо от 2 августа 1892 года пришло из Стокгольма, Остра Лонггатан, 47. Для того, чтобы добраться туда из Ясной Поляны, Бунде понадобилось около трех недель. Пребывание в Петербурге обернулось кошмаром: «Dear Comrad Tolstoy! The overruling providence did not alow our frends in Pitersburg to resiv me or to show me a hotel: but I was left in the street in the night I was taken by the polïs to a prison where my mony was taken away from me»233. Слабый и одинокий, он просидел там четыре дня. В Стокгольме все тоже складывалось не лучше. Его возможные аристократические родственники, видимо, не захотели иметь с ним никаких дел, холодный прием ждал его и в Женском обществе трезвости, где председатель Христианского союза молодых женщин Натали Андерсон-Мейерхельм потребовала предъявить рекомендательное письмо Толстого, после чего бродяге смогут оказать помощь. «Herefore plïs write a leter to her and adres it my hose. As your name and filosofi ar known and cherfully accepted here, it woud help me in my labor if I had a leter of sanction of it from you»234. Далее, позабыв о своих аскетичных идеалах, Бунде добавляет: «I could use some money for my comfort, but if I need any I let providens in you judge»235. В то время он жил у офицера Армии спасения по фамилии Берглëв, который искренне желал, чтобы Толстой прислал ему некоторые из своих трудов в переводе на шведский. Письмо Бунде заканчивалось неожиданной просьбой. В The Daily Union Signal (орган американского Христианского женского общества трезвости) Бунде увидел рекламу Boston Drug, «антидота против тяги к алкоголю». «Plïs get that for me» («Пожалуйста, пришлите его мне»), с нахальным оптимизмом просил Бунде Толстого и заканчивал письмо приветами: «My welwish to all, Bonde Abraham» («Добрые пожелания всем от меня, Бунде Абрагам»). На конверте он написал: «Rysland. Tula. Leo Tolstoy»236.
Письмо из Стокгольма убило симпатию к Абрагаму Бунде насмерть, конверт Толстой пометил «б. о.» (без ответа).
Альфред Йенсен 1892
В 1892 году журналист и знаток славянской литературы Альфред Йенсен (18591921) совершал турне по России. После визита в первой половине августа в Спасское, разрушенное имение Тургенева237, путь естественным образом пролег до Ясной Поляны. В тульской гостинице посреди ночи его разбудил стук в дверь. Незнакомый голос спросил, куда он направляется. Йенсен, который уже предъявлял полиции паспорт, ответил, что хочет всего лишь спокойно поспать. Но за дверью настаивали: иностранцы должны докладывать властям о цели путешествия. «Ясная Поляна», сообщил Йенсен и в ответ услышал уважительное: «Вот оно как!» 238
Пятнадцать километров до имения Толстого Йенсен шел пешком. В пути он разговорился с одним крестьянином, чье лицо просияло при упоминании места, куда направлялся незнакомец. «О, я знаю!» гордо отозвался русский. Луга, холмы и леса сменяли друг друга. В дубовых рощах мелькали сгорбленные грибники. По правой стороне тракта виднелось обозначение границы дворянского поместья усеченная пирамида, увенчанная двуглавым орлом. Миновав две белые округлые каменные башни, Йенсен оказался на аллее из плакучих берез, прошел пруд и увидел простое здание с зеленой крышей.
Йенсен отдал визитную карточку молодой говорящей по-английски даме, видимо Марии, и в ожидании принялся рассматривать сад. Крокетные ворота, беседки и газоны. Все просто, но ухоженно. Полдюжины мальчиков разного возраста пронеслись мимо с игрушечными ружьями и удочками в руках.
Йенсена пригласили войти. Через большую прихожую, одновременно служившую библиотекой, он прошел в небольшую комнату, в которой Толстой работал и спал. Здесь стояла простая мебель, на стенах не было обоев, но висели две карты и картина «Христос среди грешников»239. Примитивная кровать с тумбочкой могли быть сделаны хозяином собственноручно. На столе лежали календарь, стопка бумаг и книга «Борьба с Западом в нашей литературе» Николая Страхова, философа и критика, который в то время гостил в Ясной Поляне240.
Вскоре Йенсен предстал перед «самым выдающимся писателем современности». С безыскусным дружелюбием Толстой пожал гостю руку. В глазах шведа 64-летний Толстой выглядел как ветхозаветный патриарх: с прямой осанкой, худощавый, с коротко остриженными волосами, белой распадающейся на пряди бородой, желтоватой кожей и глубоко посаженными глазами. На нем был простой крестьянский кафтан. Одна рука на перевязи и забинтованный палец. Что с рукой, он не объяснил. Говорил медленно и внятно, наверняка из «народно-педагогической привычки», решил Йенсен. Разговор велся на русском, но, когда рассуждения становились более сложными, Толстой вставлял немецкие или английские выражения. Попросил прощения за свой небезупречный немецкий: «Ich habe mich abgewöhnt» («Я отвык»)241.
Первым делом Толстой поинтересовался, обедал ли гость. Когда выяснилось, что Йенсен не ел ничего после гостиничного завтрака в Туле, Толстой воскликнул: «Тогда вы должны быть голодны!» По крутой деревянной лестнице они поднялись в большую и светлую столовую с большим столом в центре и деревянными стульями вдоль стен. Из прочей мебели здесь были рояль и простой журнальный столик с прессой. На стенах висели портреты родственников, в углу стояли два бюста брата Николая и Шопенгауэра. Еда была простой: теплый картофель в мундире, яйца и ржаной кислый хлеб. «Я вегетарианец», объяснил Толстой, разламывая картофелину и поглощая ее. Потом подали крепкий черный кофе. Йенсен с удовольствием выкурил бы сигарету, но отказался, поскольку знал отношение к курению Толстого.
После обеда и кофе Толстой встал и принялся быстро ходить взад-вперед по помещению. Йенсену вдруг показалось, что Толстой стал как будто моложе, он излучал «гуманность и добрую волю». Охотнее всего он обсуждал социальные вопросы. Крайне несправедливо, что не у всех равные наделы земли, поскольку маленькие крестьянские владения сегодня не позволяют прокормить большие семьи. А после долгой засухи в начале лета возникла большая вероятность того, что голод продолжится и будущей зимой. Политика интересовала Толстого меньше, но он не скрывал своей симпатии к британской конституции242. Испытывая чрезвычайный интерес к анархизму, он спросил, издается ли анархистская литература в Швеции. В путевых заметках Йенсен умалчивает о собственном ответе.
Толстой слышал, что положение населения в скандинавских странах весьма благополучно, и Йенсен смог это подтвердить. Толстой недавно прочел роман Хьелланна «Фортуна», который нашел очень интересным, однако к Ибсену он был решительно нетерпим. Имя Стриндберга не говорило ему ничего, «сколько бы он ни рылся в собственной голове, дергая себя за взъерошенные волосы»243. Затем перешли к обсуждению русской литературы. Йенсен спросил, что Толстой думает о Владимире Короленко и его «Слепом музыканте», который двумя годами ранее вышел на шведском. Толстой резко остановился, скрестил руки на груди, серо-синие глаза приняли серьезное выражение: «Он лжет; он сентиментален и неестественен!»244 Таким же образом Толстой отвергал и поэзию, для него она была «безобразие». О собственном писательстве он сказал, что власти препятствуют изданию его произведений, а пресса хранит о них гробовое молчание. Но публикует клевету, от которой нельзя защититься. Толстой рассказывал об этом без горечи, дружески помогал Йенсену с русским, когда это было необходимо, и старался вникать во все, что хотел поведать ему гость из Швеции.