За утренним кофе Толстой рассказывал о работе над новой книгой «Что такое искусство», после чего вернулся в кабинет. Лучше всего Толстому писалось с десяти до двух, и в этот период его нельзя было беспокоить. Ланглету предложили отдохнуть в беседке с диваном, а потом пойти на прогулку по парку вместе с молодыми членами семьи. В два обед. «А пока Gute Nacht», с улыбкой сказал Толстой.
Теперь гостю представилась возможность познакомиться с графиней Софьей Андреевной. В путевых заметках «Till häst genom Ryssland» («Верхом по России», 1898) Ланглет посвящает ей несколько страниц. В его глазах графиня была «необычайно образованной, интеллигентной и благородной личностью». К этому времени графиня сняла с себя трудоемкую роль переписчика рукописей, поскольку у Толстого уже служил секретарь, вооруженный пишущей машинкой Remington, способной производить шесть копий одновременно. Софья Андреевна разделяла не все взгляды мужа, что несколько осложняло ее положение. Для нее на первом плане были дети и их воспитание. Помимо обязанностей матери и хозяйки, графиня занималась практическими вопросами, связанными с публикациями трудов Толстого. При этом она иногда могла заставить супруга смягчить чрезмерно жесткие выражения. Именно благодаря ей Толстой убрал из эпопеи «Война и мир» «некоторые неприятные детали, грубость, вложенную в уста персонажей, и сцены, которые для чистого разума могли бы сделать удовольствие от произведения несколько смешанным». Однако, когда речь зашла о «Крейцеровой сонате», принимать советы супруги Толстой отказался. Софья Андреевна признавалась Ланглету: «Я так и не дочитала книгу до конца, я ее ненавижу; я не хочу давать ее в руки никому из тех, кого я люблю»330.
Обед длился долго и состоял из четырех блюд, которые подавали два лакея. У Толстого было собственное вегетарианское меню: блюдо из овощей и простой овощной суп. Ланглет наблюдал за сидевшей напротив него Софьей Андреевной. Высокий лоб, большие карие глаза, быстрый взгляд и ловкие движения свидетельствовали об «интеллектуальной силе», которую уравновешивали «красивые руки и небольшая приятная полнота». Софья Андреевна одновременно говорила на нескольких языках: по-русски с восемнадцатилетним сыном Михаилом и его домашним учителем, по-французски с Ланглетом, четырнадцатилетней дочерью Александрой и ее швейцарской гувернанткой и по-английски с еще одной гувернанткой. Толстой, разговаривавший с Ланглетом по-немецки, не удержался от комментария по поводу лингвистического хаоса: «Если бы мы, подобно нашему гостю, слегка потрудились и выучили эсперанто, всем было бы намного удобнее»331.
Далее Толстой и Ланглет остались за столом одни. Толстой быстро встал и вместе со шведом принялся шагать по улице между главным зданием и флигелем. С непокрытой головой, заложив руки за пояс, он почти два часа говорил об искусстве и книге, которую скоро закончит. Все видят красоту как конечную цель искусства, рассуждал Толстой, но никто не может сказать, что такое «красота». Искусство видится как нечто самодостаточное, в его эстетической системе нет места для морали. Сам Толстой придерживался иного мнения: «они все лгут, они лгут, я вам говорю, осознанно или неосознанно, и я хочу доказать им, что они лгут. Я хочу показать им все пустое и непрочное в их теориях, которые рушатся, как гнилые балки, от одного меткого и сильного удара»332.
Но только ли доказательства ошибок в чужих взглядах интересуют Толстого, поинтересовался Ланглет. Разве у него нет и некоего позитивного намерения? «Я не собираюсь строить систему. У нас их уже слишком много, ответил Толстой. Я хочу лишь, чтобы искусство укрепилось в своем праве быть общедоступным и понятным для всех. Самое важное, чтобы народ им интересовался и понимал его. Нет пользы от художников, которые рисуют только для себя и кучки ценителей. Все настоящее, подлинное искусство понятно большой публике я не боюсь сказать, что произведение искусства тем прекраснее, чем большее число людей им интересуется и его понимает. Или вернее: так должно быть, если вкус здоровый, естественный и не испорченный глупостями художников»333.
Великими живописцами Толстой считал Репина и Николая Ге, оба были его друзьями. Он убедился в этом, гуляя по Третьяковской галерее в обществе крестьян с неиспорченным вкусом и наблюдая за их реакцией. Среди писателей выделял Диккенса, Гюго и Достоевского, которых принимали и ценили представители всех общественных классов во всех странах. Но есть и такие писатели, как «ваш Ибсен»! Его Толстой не понимает. А Ланглет понимает? Он ведь все же почти соотечественник норвежскому драматургу.
Ланглет ответил, процитировав Ибсена: «Прежде я думал, что никто, кроме Господа Бога и меня самого, не понимает мои произведения, но прочитав критику на свои пьесы, пришел к выводу, что их понимает один Господь Бог». Толстой улыбнулся: «Возможно, он прав впрочем, я считаю, что тут даже Божьей мудрости мало. Ибсен всегда представлялся мне неестественным, и мне кажется, что он намеренно напускает на себя таинственности. Его туманность до определенной степени простительна, учитывая, что он скандинав; ибо туманность не обижайтесь по-видимому, врожденное свойство вашего народа»334.
Когда пришло время возвратиться к работе, Толстой предложил Ланглету русскую книгу во французском переводе «Le travail» («Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца», 1890): «Это одна из лучших известных мне книг; ее написал крестьянин, мой друг его зовут Тимофей Бондарев, книга издана с моим предисловием. Советую вам ее прочесть и, если это еще не сделано, перевести на шведский»335. Растянувшись на земле под платаном, Ланглет читал оду физическому труду и сельскому хозяйству. Отправной точкой для Бондарева стало буквальное толкование слов, с которыми человека изгнали из рая («В поте лица твоего будешь есть хлеб»), и он полагал, что именно это должно лежать в основе любой человеческой деятельности.
Вечером семья отправилась на прогулку к дочери Марии, которая с мужем Николаем Оболенским (18721934) жила в Овсянникове. Михаил и его товарищ ехали впереди других на двух низкорослых и норовистых киргизских лошадях. Александра, домашний учитель и две гувернантки составляли компанию Толстому, Софье Андреевне и Ланглету. Толстой сказал, что на полпути их будут ждать две верховые лошади, для него и шведского гостя, и тройка для остальных. Прошли мимо сада, где росло несколько тысяч яблонь. Шли так быстро, что швейцарская гувернантка пожаловалась: «Ici on ne se promène jamais, on court, court» («Мы спокойно никогда не идем, а бежим, бежим»). Софья Андреевна, напротив, привыкла. «Мы много гуляем и ведем подвижную жизнь; поэтому оба все еще наслаждаемся отменным здоровьем. Вот он ездит и верхом и на велосипеде, хотя ему уже почти семьдесят. Велосипед я не очень одобряю, она кивнула в сторону графа, Я боюсь, что он простудится. Но он о таком не думает никогда»336.
Когда пришло время возвратиться к работе, Толстой предложил Ланглету русскую книгу во французском переводе «Le travail» («Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца», 1890): «Это одна из лучших известных мне книг; ее написал крестьянин, мой друг его зовут Тимофей Бондарев, книга издана с моим предисловием. Советую вам ее прочесть и, если это еще не сделано, перевести на шведский»335. Растянувшись на земле под платаном, Ланглет читал оду физическому труду и сельскому хозяйству. Отправной точкой для Бондарева стало буквальное толкование слов, с которыми человека изгнали из рая («В поте лица твоего будешь есть хлеб»), и он полагал, что именно это должно лежать в основе любой человеческой деятельности.
Вечером семья отправилась на прогулку к дочери Марии, которая с мужем Николаем Оболенским (18721934) жила в Овсянникове. Михаил и его товарищ ехали впереди других на двух низкорослых и норовистых киргизских лошадях. Александра, домашний учитель и две гувернантки составляли компанию Толстому, Софье Андреевне и Ланглету. Толстой сказал, что на полпути их будут ждать две верховые лошади, для него и шведского гостя, и тройка для остальных. Прошли мимо сада, где росло несколько тысяч яблонь. Шли так быстро, что швейцарская гувернантка пожаловалась: «Ici on ne se promène jamais, on court, court» («Мы спокойно никогда не идем, а бежим, бежим»). Софья Андреевна, напротив, привыкла. «Мы много гуляем и ведем подвижную жизнь; поэтому оба все еще наслаждаемся отменным здоровьем. Вот он ездит и верхом и на велосипеде, хотя ему уже почти семьдесят. Велосипед я не очень одобряю, она кивнула в сторону графа, Я боюсь, что он простудится. Но он о таком не думает никогда»336.
Ланглет рассматривал Толстого. Длинная волнистая борода, отливающие серебром волосы, тонкая блуза все это делало его похожим на старозаветного патриарха. Он охотно шутил, отчего появлялся блеск в его внимательных серых глазах, «веселых и добрых, как у ребенка». Гуляющие пробрались сквозь терновник на краю сада, перепрыгнули через канаву и поднялись на холм. Дальше маршрут прошел по зеленым полям и лугам с изгородями и овцами, через мост над небольшим ручьем, сосновый бор, березовую рощу и вырубку. В трех километрах от Ясной Поляны их ждали экипаж и ездовые лошади. Любимицей Толстого была белая, настолько норовистая, что никто больше не решался на нее садиться. Ланглету досталась шестилетняя киргизская кобыла Александры. Всадники поскакали галопом через лес и поля. В небольшой деревне остановились, чтобы поговорить с крестьянами, друзьями Толстого.
Вскоре прибыли в Овсянниково, небогатое имение. Ворота открыла Мария Шмидт, одна из наиболее преданных последовательниц Толстого, которая отказалась от условий привилегированного класса в пользу простой трудовой жизни в деревне. Вскоре дочь Толстого Мария, ее супруг и гости собрались на веранде у самовара и завели непринужденную беседу. Дымящиеся стаканы с чаем и вазы с яблоками завершали идилличную картинку.
Попрощались, когда начало темнеть. В Ясной Поляне ждал ужин, накрытый в тенистой беседке, где горели свечи. Ланглет хотел переодеться, чтобы успеть на ночной поезд из Козловки, но его убедили задержаться до завтра, пообещав отвезти до самой Тулы. На этом вечерняя программа не закончилась. Толстой предложил шведу сыграть партию в шахматы наверху, в просторной столовой, где стоял бюст Толстого и висели портреты его предков. Толстой выглядел уставшим, однако быстро загнал в угол короля и королеву Ланглета и вынес вердикт: «Нет, вы плохо играете!»