Циркулировали слухи, что Бобриков готовит список финнов для их высылки из страны. Хильдич убеждал читателей Dagbladet, что русским не удастся осуществить их планы: «Можно навязать финнам русские учреждения, но переделать финнов в русских неосуществимая задача»397.
Первое из своих «Коротких писем» в норвежскую газету Dagbladet Хильдич отправил из Гельсингфорса в апреле. В нем он рассказывал о попытках генерал-губернатора Бобрикова русифицировать Финляндию, демонстрациях против закрытия финских газет и банкете в честь редакторов. Шестого апреля в Доме общественных собраний Societetshuset прошел гражданский праздник в поддержку свободы слова, в котором приняли участие 800 человек. Почетным гостем помимо Хильдича был норвежский писатель Кнут Гамсун, который по стечению обстоятельств проводил в столице Финляндии несколько стипендиальных месяцев. Хильдич, занимавший должность главы норвежского союза писателей, произнес сильную речь, полную энтузиазма, о будущем Финляндии, за которой последовало исполнение норвежского гимна396.
Циркулировали слухи, что Бобриков готовит список финнов для их высылки из страны. Хильдич убеждал читателей Dagbladet, что русским не удастся осуществить их планы: «Можно навязать финнам русские учреждения, но переделать финнов в русских неосуществимая задача»397.
На железнодорожном вокзале друзья, в числе которых был активист Конни Зиллиакус, попрощались с Хильдичем и его супругой. Российские таможенники на границе захотели было отнять у пассажира его книги, в частности «En gyldenne Book» («Золотая книга», 1897) художника Альберта Энгстрёма, но при виде норвежского министерского паспорта передумали. В Петербурге Хильдич провел несколько дней, поражаясь социальным контрастам. Он присутствовал на крестинах ребенка в Исаакиевском соборе, общался с извозчиками и расспрашивал русских об их гастрономических привычках398. После чего отправился дальше, чтобы осуществить задуманное.
В Москве чета остановилась неподалеку от Красной площади, в гостинице «Славянский базар», откуда отправилась с визитом к консулу Дании. Норвегию-Швецию представлял немецкий консул, поэтому за советом, как лучше всего выйти на связь с Толстым, решено было обратиться к датчанину Тору Ланге, переводчику Толстого. Идти с Хильдичем к Толстому Ланге отказался, видимо не забыв урок 1883 года. Вместо него компанию норвежскому писателю и его жене составил молодой, владевший русским швед, вице-консул Фредрик Эдстрём399. Ходили слухи, что Толстой скоро уедет в Ясную Поляну, поэтому с визитом не затягивали. Кто-то из местных посоветовал Хильдичу заранее известить Толстого о визите, чтобы граф успел переодеться в крестьянское. Шутка была злой, но после встречи разочарованный Хильдич решил, что основания для иронии все же имелись. Впрочем, спустя четверть века он взял свои слова обратно: в ретроспективе все выглядело настоящим и простодушие во взгляде, и одежда Толстого400.
Встреча состоялась в конце марта401. После показавшейся довольно долгой поездки коляска въехала в широкий переулок, обрамленный деревянными заборами. Показалось непритязательное серо-коричневое здание с большими деревьями по периметру. Кучер натянул вожжи. У въезда стояла небольшая сторожевая будка, за ее разбитым и кое-как заставленным окном двое детей шумно пили чай. Сам сторож стоял в слякоти во дворе среди полуразрушенных хозяйственных построек у большой кучи веток. Он махнул рукой в сторону главного здания.
В прихожей имелся звонок с привязанной к шнурку запиской: «Пожалуйста, не звоните. Слуга в любом случае скоро придет». Слуга действительно появился быстро. Гостям сообщили, что Толстой дома, но примет только в восемь вечера. Тем не менее Хильдич и Эдстрём попросили слугу передать хозяину их визитные карточки. Он вернулся спустя несколько минут и сообщил, что Толстой выйдет к ним, как только закончит встречу с другим посетителем.
В большой гостиной на верхнем этаже Хильдич огляделся по сторонам. Старый рояль под серым чехлом, вдоль стен ряды жестких стульев, в углу стол и два кресла. Обстановка казалась холодной и негостеприимной.
Вошел Толстой. Вежливо и дружелюбно поздоровался и спросил, какой язык предпочитают гости. Хильдич по-немецки извинился за то, что они помешали, но Толстой лишь рукой махнул в ответ. Они поступили совершенно правильно, настояв на встрече. Он только рад возможности сделать паузу в работе.
В одном из своих «Smaa Breve» Хильдич делает набросок к портрету Толстого. Одежда выглядела купленной за гроши в деревенском магазине. Длинная серо-голубая блуза с пуговицами до подбородка, дешевые белые штаны из хлопка и большая грубая обувь. Длинная седая борода с коричневатыми концами. Он сидел прямо, закинув ногу на ногу. Красивым Хильдич назвать его не мог: большие навыкате глаза, длинный бесформенный нос, большой рот со слегка вытянутыми вперед губами. Но выражение лица дружелюбное и приятное, лоб высокий, и глаза умные, живые.
В одном из своих «Smaa Breve» Хильдич делает набросок к портрету Толстого. Одежда выглядела купленной за гроши в деревенском магазине. Длинная серо-голубая блуза с пуговицами до подбородка, дешевые белые штаны из хлопка и большая грубая обувь. Длинная седая борода с коричневатыми концами. Он сидел прямо, закинув ногу на ногу. Красивым Хильдич назвать его не мог: большие навыкате глаза, длинный бесформенный нос, большой рот со слегка вытянутыми вперед губами. Но выражение лица дружелюбное и приятное, лоб высокий, и глаза умные, живые.
Решили говорить по-немецки, и Хильдич, не теряя времени, поднял вопрос о бедственном положении Финляндии, об отчаянии и тревоге, которые вызывает у финнов политика русификации. Выслушав, Толстой устало коснулся лба: «Вы, как сказано, не финны. Но знаете, кто вы? Вы, как и я, как все норвежцы, все финны и все русские? Вы христианин. А это нечто бесконечно большее. <> Единственно великое, всё затмевающее, это то, что мы христиане»402. Национальные вопросы это не то, во что Толстой хотел бы вовлекаться.
Хильдич запротестовал: речь идет о «нехристианском насилии», которому Россия подвергает «маленькую просвещенную, перспективную Финляндию»! Толстой не дал себя переубедить: неважно, большая страна или маленькая. «Царство Божие важнее всего. Ищите прежде всего царство Божие, и все остальное вы тоже обрящете! Это касается и финнов». Собственно говоря, финны находились в более счастливом положении, нежели русские: «Финнам выпал, несмотря на все, лучший жребий из всех. Страдать хорошо. Господь держит в повиновении того, кого любит»403.
Норвежец покраснел от стыда за Толстого. По отношению к финскому народу эта «проповедь» была ничем иным как предательством. Русские могли бы искать царство Божие, позволив финнам сохранить свой ограниченно независимый статус. Конечно, ответил Толстой, но как обстоит дело с религией в Финляндии?404 Протестантство в целом было слабым и неактивным. Католическая церковь, напротив, идя окольными путями, все же проявляла бóльшую духовную силу. «Нет, мы должны снова построить царство Божие на земле; христианское возрождение должно охватить весь мир, мы снова должны стать простыми и праведными и в нашей вере, и в наших обычаях. Пусть христианская любовь объединит всех нас».
Но, спросил Хильдич, разве христианское милосердие не следует применять и в русско-финских отношениях? Судя по письму Хильдича в Dagbladet, Толстой ответил так: «Я никак не могу проявить бóльшую личную симпатию по финскому вопросу. Некоторое время назад у меня здесь были два финна; я был вынужден сказать им то же самое. Все эти маленькие европейские страны кричат и поднимают шум; Дания и Германия, Норвегия и Швеция между собою, Венгрия против Австрии, и вот теперь Финляндия. Они все забывают, что прежде всего мы принадлежим большому христианскому сообществу, все. Всё остальное второстепенно».
То, что сам Толстой принадлежал крупнейшей стране мира, ничего не значило, поскольку сам он считал себя космополитом: «Для меня существует только все человечество, независимо от того, называет ли оно себя норвежцами, французами, датчанами, немцами, шведами или русскими».
Со всей очевидностью найти здесь поддержку Финляндия не могла. Хильдич воспринял слова Толстого скорее как насмешку и почувствовал некоторое облегчение, когда предмет разговора сменился, и они перешли к другой любимой теме Толстого отказу от военной службы, что должно стать важной составляющей христианской веры. Толстой рассказал о коллективном письме из Швеции, в котором у него спрашивали, как христианин должен относиться к армейской службе и военной присяге. Именно к этому вопросу он постоянно обращался в своих книгах:
Исходя из христианской религии, которую, как утверждается, признаёт и само государство, все должны отказываться идти в солдаты. Это первейший долг христианина. Меня спросили о моем мнении. Как будто у истинного христианина может быть более одного мнения об этом; если это станет обычным, это было бы самым главным, что может случиться на земле. Знаете, что в моих глазах выглядит самым отталкивающим? <> Это офицер, офицер в униформе. Эти блестящие пуговицы, эти эполеты он носит, чтобы таким образом объявить: «Я палач, я бессовестный мерзавец, готовый изза малейшего повода пойти и убить ближнего, даже если он был только добр ко мне»405.
В эти мгновения Толстой производил сильное впечатление. Добрый взгляд, седые волосы, борода и простая одежда словно переместили Хильдича во времени: перед ним сидел один из первых христианских проповедников. Толстой убежденно продолжал:
Все святое писание, все христианское учение пронизано только этим: возлюби ближнего! Возлюби! Ты не должен убивать! Ты не должен проливать кровь! Дети мои, любите друг друга! <> Если бы родители просто не позволяли своим несовершеннолетним детям выбирать презренную офицерскую стезю, мы бы уже стали намного ближе к миру. Этой стороне вопроса о мире надо уделять больше внимания. Нужно создавать родительские организации, чьи члены обязуются не позволять сыновьям становиться офицерами. <> Помните: этим нужно интересоваться, над этим нужно работать; здесь можно многого добиться силой написанного слова
Затем разговор перешел к норвежской литературе, Бьёрнстьерне Бьёрнсону (вот писатель, который тратит время на политические мелочи!) и Генрику Ибсену (которого Толстой просто не понимал).
Хильдич был разочарован, но Толстой последовательно придерживался собственной позиции. Например, в связи с недавним делом Дрейфуса он получил сотни писем из разных концов света, в которых его просили высказаться. Но он упорно не желал принимать сторону Золя и других известных писателей, защищавших Дрейфуса, дело которого глубоко волновало и Хильдича. По какой причине? Толстой считал, что на основании всех противоречивых сведений нельзя создать подлинную картину происшедшего. Кроме того, осуждение невиновного офицера не так важно, как те совершаемые властями катастрофы и преступления, о которых широкая публика так никогда и не узнает406. Годом ранее Хильдич брал интервью у Золя, а также у супруги и отца Дрейфуса; помимо этого, он знал, что Дрейфуса и Золя открыто поддерживает Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Все это разительно отличалось от реакции Толстого, которая, как показалось Хильдичу, заключалась в увиливании от прямого ответа.