А что было бы, будь снаряд настоящим ну, то есть боевым? пришло в голову мне.
Доктор посмотрел на меня скорбно и сообщил, что в этом случае был бы нужен не он, а священник. Последний подтвердил согласие мрачным кивком, не отрываясь от еды.
Ведь можем же, оказывается, попадать точно в цель, пусть и не в ту, саркастически высказался кто-то слева. Раздались мрачные смешки.
Настоящими героями вечера, впрочем, были артиллеристы люди, которые долгие недели пути были как бы не у дел. Сейчас все только с ними и говорили.
Дальномеры новые, матросы их не знают, объяснял Кнюпфер. У меня один комендор целился сорок минут и выстрела так и не сделал заклинило его. Лишь губами шевелил.
Так это еще у Габуна было пробили сигнал для отражения минной атаки. Тишина. Десять минут тишина. Спят-с. А те из вахтенного отделения, кто не спал, не знали, куда им идти и что делать. Вахтенные минеры в наличии не обнаруживаются, прожекторы ничего не освещают А потом, когда офицеры и боцманы начинают кулаки заносить, все мечутся без толку.
Мина тем временем сколько идет минуты две? Меньше?
Так у нас еще ничего. А между прочим, в эскадре есть корабли, которые вообще не сделали за свою жизнь ни одного выстрела. Механизмы впервые заработали. И чего вы хотите?
В общем, вся эскадра не стреляет и не управляется. Просто блеск.
Стоит ли говорить, что по итогам катастрофических результатов стрельб последовал приказ громовержца с «Суворова», нашего замечательного адмирала. Дословно так: вчерашняя съемка с якоря броненосцев и крейсеров показала, что четырехмесячное соединенное плавание не принесло должных плодов все командиры растерялись и вместо фронта изобразили скопище посторонних друг другу кораблей ценные двенадцатидюймовые снаряды бросались без всякого соображения с результатами попадания разных калибров о стрельбе из 47-миллиметровых орудий, изображающей отражение минной атаки, стыдно и упомянуть мы каждую ночь ставим для этой цели людей к орудиям, а днем всею эскадрой не сделали ни одной дырки в щитах, хотя эти щиты отличались от японских миноносцев в нашу пользу тем, что были неподвижны
Но этот шедевр стиля возник лишь назавтра, а пока что возбужденным и полуживым артиллеристам сочувствовали, отпаивали их водкой и иными напитками. И постепенно они и все прочие оттаяли, отошли, заговорили о прекрасной жаре и манговых деревьях, а они совсем рядом рукой подать.
А вот вы лучше вспомните, какой месяц сейчас, сказал кто-то. Январь все-таки. Только вообразите себе нахохленный извозчик, и лошадка его вся под снегом. Подковы скрипят. Снег, когда тает, у него тоже ведь есть такой как бы запах. А?
Все восторженно вздохнули.
Тоска по лошадке возникла никак не случайно. Пока цепочка закованных в сталь кораблей огибала земной шар по вертикали, мы все были устремлены вперед, в дальние страны. Стоило, однако, остановиться и мысли наши обернулись вспять. Туда, где дом. Дело в том, что именно у Мадагаскара нас накрыла волна новостей оттуда, потом вторая волна выше прежней, потом третья. Здесь работал телеграф, здесь печатались французские газеты, а еще начали приходить тюки с почтой из дома.
Тоска по лошадке возникла никак не случайно. Пока цепочка закованных в сталь кораблей огибала земной шар по вертикали, мы все были устремлены вперед, в дальние страны. Стоило, однако, остановиться и мысли наши обернулись вспять. Туда, где дом. Дело в том, что именно у Мадагаскара нас накрыла волна новостей оттуда, потом вторая волна выше прежней, потом третья. Здесь работал телеграф, здесь печатались французские газеты, а еще начали приходить тюки с почтой из дома.
Поначалу никакой стоянки у Мадагаскара не было, а лишь непрерывное суетливое движение, постоянный бег воды у борта. Дело в том, что мы сначала искали корабли адмирала Фелькерзама они должны были ждать нас где-то здесь. Вопрос только в том, где именно, ведь французский Мадагаскар чуть не больше самой Франции. Летели телеграммы в Петербург и обратно
И вот они, прошедшие через Суэцкий канал прочие корабли, новые броненосцы, новые крейсера; вот наша эскадра выросла, соединившись с пополнением у островка Носси-Бэ. Но и после этого сначала не было покоя. Потому что мы, то есть «Дмитрий Донской», начали выполнять свои обязанности вместе с прочими крейсерами сторожить, охранять по очереди эскадру. И мы постоянно причем чаще ночью выходили в море, в пролив между Мадагаскаром и Африкой, у нас постоянно били боевую тревогу, лучи наших прожекторов вновь и вновь упирались в горизонт, распугивая там светлячков рыболовные суда. А еще шел ремонт, нескончаемый ремонт потрепанных кораблей, и мы грузились углем да, да, тем самым углем, до полного запаса, но даже и очередной черный день эскадры не может рано или поздно не кончиться.
Итак, суета но новости из дома были похожи на вязкую глину под ногами, они постепенно тормозили нас, обездвиживали. Суетливое движение замирало, эскадра погружалась в неподвижность и затаивала дыхание, ожидая очередных невообразимых новостей из дома.
И они приходили.
Съезд, Земский съезд прошел, оказывается, когда мы еще шли к Танжеру! Да еще с какими результатами! И так получилось, что наш Союз смешно, но ведь это стало реальностью оказался во главе всего мощного движения к обновлению России.
А я тогда, осенью, только-только начинал понимать, что могу пройти по палубе без дрожи в ногах, и думал почти только об этом; а моя страна тем временем наконец избавилась ото сна. И это сделали мы, то есть как бы и я тоже, а я и не знал.
Дальше французские газеты сообщили немыслимое. Девятого января многотысячные колонны рабочих понесли какую-то петицию императору в Зимний дворец шли с миром, добром и иконами и были почему-то встречены винтовочным огнем.
Я читал эти сообщения с общим настроением «что же эти бездари делают», пока не получил электрический удар.
Потому что увидел имя Георгия Гапона. Оказывается, он был тем человеком, который повел рабочих ко дворцу.
Но ведь отец Георгий один из нас. Летом мы встречались, говорили с ним, и как же было не говорить, если он возглавлял крупнейшую рабочую организацию страны. В ноябре должна была пройти формальная встреча лидеров его Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга и кого-то из наших, Прокоповича, что ли. Цена этой встречи была огромной: либо мы создаем союз союзов, и вместе оказываются и рабочие и мы, и многие другие. И вот тогда можно верить в будущую великую Россию. Либо
А сейчас получается, особенно если встреча была, что это мы то есть и я виновны в этом кровавом недоразумении.
Отец Георгий не просто один из нас. Он мой ровесник, мы с ним говорим на одном языке во всех смыслах. Он меня читает. А я хожу на его проповеди и с завистью смотрю на это человеческое море ведь не вмещаются в церковь! Бог мой, как же он хорошо говорит! А сколько человек пришли бы послушать эту присохшую к креслу мумию, господина Победоносцева, бессменно главноначальствующего над нашей матерью-церковью? Это если он вообще умеет еще разговаривать.
Мы все исправим, сказал я себе не очень уверенно. Вот только убитых не вернем.
А еще страна оказалась охвачена стачкой, две столицы по крайней мере и нефтяные прииски Баку. Сотни тысяч побросали инструменты. Такого не было никогда.
А еще стало известно, кто такой господин Прибой, суливший нам катастрофу при встрече с японским флотом; как до нас дошли эти вести, не спрашивайте. Просто в какой-то момент об этом начали говорить буквально все.
Тут я поначалу долго смеялся. Как тогда, в кают-компании, я определил этого человека? Моряк, не слишком высокого и не слишком низкого ранга. И вот вам капитан второго ранга Николай Лаврентьевич Кладо. Должность преподаватель! То есть я опять угадал, вычислив его позицию где-то рядом с флотом и Адмиралтейством, такую, что можно иметь некую независимость суждений.
Мало того, я точно угадал капитан Кладо успел побывать в Порт-Артуре. Наконец, это известный здесь многим человек, потому что он был назначен в эскадру адмирала Рожественского официальным историографом. Правда, сошел на берег в Испании, заниматься дипломатией по поводу несчастного обстрела британских рыбаков на Балтике.
Это было забавно: господин Дружинин, сидя напротив, читал мне (и тем, кто слышал его тихий голос) все эти вещи и тон его был то ли обиженным, то ли обвиняющим. Дружинину, кажется, не нравится моя излишняя догадливость.
Тут я постарался внимательно его рассмотреть как будто я его не вижу тут каждый день. У него животик, небольшой, но есть, как у медвежонка. В общем, русского телосложения. По виду точно не «марсофлотец», а явный инженер, и похож а вот на какого-то волжского купца, но не матерого, а только занявшегося впервые в жизни серьезным делом: очень боится улыбнуться и пошутить.
Но этот купчик старается вести себя, как положено в его звании, честно. Ошибся насчет того, что Немоляев это «Прибой», так признай ошибку, Немоляеву на радость. Пусть он даже смеется над тобой.
А дальше я смеяться и радоваться перестал. Потому что выяснилось, что капитана Кладо читает вся эскадра то есть прежде всего матросы. Все теперь знают, что японские силы превосходят наши примерно в 1,8 раза. А неудачные артиллерийские учения показали вдобавок, что все и того хуже кроме калибров и числа орудийных стволов, так же как и маневренности кораблей, надо еще учитывать, умеют ли комендоры попадать в цель.
И поразительно я даже тогда как-то не думал, что вся эта ситуация может создать угрозу лично для меня. Я пассажир и нахожусь на крейсере с совершенно своими целями. Просто сначала я думал, что мы сильнее всех в любых морях, а тут оказалось, что нет, но то было что-то внешнее, меня не затрагивающее.
А вот что затрагивало: с последней почтой пришло несколько «Нив» с моими очерками уже с «Донского». И тут атмосфера изменилась. Кто-то да наверняка все меня прочитал. Кто-то обсуждал прочитанное втихомолку а мне не говорил пока ничего. Но если бы все было плохо, то уж точно бы не упустили случая высказаться, утешал я себя.
Но, повторим, ни слова на эту тему мне никто не сказал. Потому, в том числе, что все новости из дома смывались раз за разом новыми волнами подробностей того ужаса, который произошел с Порт-Артуром. И с эскадрой (а это 50 кораблей!), которая там сгинула. Вот это читали и пересказывали все.
Зря я договаривался о встрече с Александром лейтенантом Александром Колчаком, о котором рассказывал Вере, подумал в какой-то момент я. Он теперь, после Порт-Артура, в лучшем случае в плену, а в худшем нет больше замечательного полярника и героя нашей, настоящей, будущей России.