И всегда единственным состоянием, дающим хотя бы видимость связи с людьми, была влюбленность.
Влюбленность как попытка продлиться в жизнь другого, переплестись с ней.
Там, в точках переплетения, возникали силовые поля такой напряженности, что дышать было горячо, искрило и жалило.
Точки переплетения, да
Сейчас, в покойном кресле, с чашкой любимого кофе в руках, можно поразмышлять о «точках переплетения»
Интенсивность жизни в этих точках такова, что живешь в нескольких мирах сразу.
А когда влюбленности совпадают жить вообще невозможно
Может, оттого нам дается лишь видимость чувств, словно мы читаем книгу о себе?
И снова пишем ее, влюбляясь?
И понимаем со временем, что любовь есть импульс к подтверждению своего бытия. И если уж совсем предельно форма тоски по Богу
Вспомнила, как впервые ее впустили в мир тончайших вибраций и токов между мужчинами и женщинами, в это надмирное пространство, носящее условное название «любовь». И флагом над нею реяло «не-одиночество»
Ей было почти восемнадцать, ему двадцать восемь.
Ей было почти восемнадцать, ему двадцать восемь.
Он был случайно женат уже три года, принесшие ему троих маленьких детей.
А ей носил розы другой вечно смущенный армянин, шизофреник-хроник. Парень был всегда немного за гранью, она, на свой лад, тоже. Казалось честным влюбиться в него хоть этим помочь.
Вот тогда, наблюдая за этим обреченным сюжетом, тот, другой, попросил: «Влюбись лучше в меня».
От зова, раздавшегося столь близко, задохнулась Сама шагнула или ее перенесли? Очнулась уже непоправимо рядом с ним.
Не стали любовниками, нет. Не касаясь границ табу, бежали по волнам. Такой бег, он всегда «от», но куда, куда?..
Он, отработав двенадцать часов на стройке, находил ее и проживал с ней два часа вне времени и пространства в зоне невесомости, невинности и неведения. Сказки ему рассказывала про дождь и зонтики и еще какие-то, случайно подслушанные, подсмотренные, придуманные.
Исходила счастьем и виной рядом с ним. Царапала строчки, как по коже, по живому: «Любовь, моя пленница бедная, Исхлестана плеткой вины, Кому ты понравишься, бледная, В угрюмом наряде беды. От глаз, безнадежно заплаканных, Усталые тени ресниц Себя я печальными красками Рисую, упавшую ниц».
И надеялась, сказочно надеялась на волшебно-счастливый исход, ждала чуда.
Реальность обнаружила утечку и отомстила быстро. Начались разбирательства, укоры, попреки. Общее: «Как?!».
Видеться перестали. Но растерзание общественное и внутрисемейное бушевало еще долго. Одна проживала обрывочные страницы «Дневника умерщвления любви».
Робкая эта любовь вклинила ее в измерения чужой жизни, и та била ее по лицу не глядя, просто мерно катясь по рельсам своей рутины. Любовь не притязала на эту жизнь, но так уж пересеклись пространства
Вот тогда-то горько поняла для себя: Любовь жестокий дух, не терпящий воплощений, мстящий за попытки материализовать его стыдом и позором, Любовь жестокий дух, держащий тебя на дыбе и только в мучительном прогибе, рвущем позвоночник надвое, позволяющий вдыхать его веяние
Ну вот, кофе выпит, жизнь почти прожита.
Тот год был самым первым взрослым годом. Горьким годом.
В тот год она отказала себе в абсолютном праве на любовь и осталась без жизни, равная самой себе в бездонном колодце
Боль жгуче корячилась изнутри и снаружи, а она старалась откреститься от реальности соскальзывающими строчками стихов
Года два как закончился ее хороший многолетний брак. Выросли дети. Выросли и внуки. Два ангела одиночества сомкнулись крылами, наклонили над нею головы, как над крышкой ковчега, хранили сохранили
«Одиночество исходит от тебя и возвращается к тебе. Эта замкнутая линия может проходить сквозь многих, многих людей, но все они не прибавят тебе тебя. Ты останешься один. Это проклятие, и это благословение».
Белая чашка с бархатистым коричневым осадком уютно покоится в пальцах. Простая коробочка дорогих конфет примостилась на столике рядом.
Ее одиночество, как заслуженный дар, как верный страж, как кофейный аромат, витало вокруг.
Кто-то знал, что она полюбит кофе, и закрутил этот острый сюжет с кофейным деревом, со смелым безумцем, поджарившим косточки красных кофейных ягод и сварившим из них питье. В сюжете, как водится, были кофейные интриги, запреты на «дьявольский напиток» и о, несомненно! смерти и казни за употребление кофе. Может, она и любила его за эту смесь страданий и косности человеческой истории, которая не могла не наследить в кофейном вкусе
Жаль, что я не стара, что еще надеюсь
Глава 6
«Здравствуйте, Игорь!
Мои друзья, знающие, как муж относится ко мне, говорят, что, когда тебя так любят, это само по себе счастье. Это именно САМО ПО СЕБЕ счастье, думаю я в ответ. Само по себе.
Вы говорите, что давно привыкли к тому, что все, за кем Вы могли бы безоглядно пойти на край света, давно и прочно замужем.
О, в моем случае (если я попадаю в эту категорию а то возомнить о себе жутко приятно!) развеять заблуждение просто: я не отношусь к Вашему типу женщин по чисто внешним показателям: я толстушка. Хотя и стройная, с фигурной талией. Этакая амфора с длинными красивыми ногами. Но пышная. Совсем не современный стандарт фигуры. Но и не рубенсовские телеса. Казачья такая фактура.
Вы пишете, что плывете по жизни без надежды достичь берега, что Ваш берег дно или небо
Вы стоите самой сумасшедшей, безоглядной любви. Мне никогда в жизни не встречались мужчины Вашей утонченности, интеллекта, с Вашим опытом отвержения и преодоления.
Мне просто повезло, что Вы так далеко живете. Потому что иначе я бы просто пропала.
Обе мои любви они были героями. У них психология героев, подвижников. Они стремились преобразовывать пространство жизни, ДЕЛАТЬ ДЕЛО. А я была искушением на пути этого ДЕЛА. И меня преодолевали.
А Вы из тех редких Адамов, которые умеют сочетать Дело и Женщину. Неужели Вы думаете, что такой дар пропадет втуне? Мне кажется, что Ваша женщина где-то хранится для Вас. Зреет, может быть. Спящая красавица.
Лика».
Я толстушка. Вранье, конечно. Вернее будет сказать, что я не худышка.
А он ответил, что услышал во мне душу.
Так остро услышал, что аж внутри задрожало и сразу сделал «стойку», потому что надежда не угасла. Но теперь уже понял, что у меня достойная семья, любящий муж, дети. Для него это табу, потому что слишком много в своей жизни шел по головам, разбивал семьи, добивался, чего хотел, ЛЮБОЙ ценой. За это, видимо, теперь наказан
У него тоже две дочки в том же возрасте, что и мои девочки.
«Здравствуйте, Игорь!
Так у Вас тоже две дочки в том же возрасте, что и мои, и у Вас за них душа болит!..
Я себе просто думать запрещаю о том, что может происходить с моими. Они рассказывают мне все. Почти все, конечно. Всегда есть такое, что не расскажешь никому
Рассказывать-то особо нечего, бойфрендов не меняют, с ними не спят, но всякие такие движения души, горести, сомнения, отторжения, влюбленности рассказывают, вызывая немереное удивление подруг.
Но я не мать с ними, понимаете. И не подружка. Я скорее сопереживатель.
Воспитывать их перестала уже так давно, что и не помню.
У них свои понятия о Боге, свои отношения с ним.
Это самое большое, что я могла им дать. Да и то, я ли?
Это их опора, кредо. А там уже как сложится.
Раньше страшно боялась, что сложится неправильно. Сейчас понимаю, что неправильно не бывает.
Как складывается так и есть единственно возможно».
Мои девочки
Вот маленькая картинка о первой, с которой началась моя игра в дочки-матери.
Знаешь, когда я не дождалась лунных своих дней, как всякая новобрачная, отправилась к врачу. Он помял мой животик (которого не было) человечьими теплыми пальцами, потом глянул внутрь меня с помощью холодных железок. Скептически хмыкнул и сказал, что при моем внутреннем устройстве вряд ли я беременна. Какой-то загиб, недавняя дефлорация, короче, думать о ребенке еще очень, очень рано. Возможно, что и вообще но будем надеяться, что все-таки это возможно, да.
Я не поверила этому доктору. Вообще я доверчивая. Но тут я знала, я ПОНЯЛА, что мое тело уже не только мое.
У меня было дивное платье из магазина «Лейпциг». В темно-синюю, бирюзовую и голубую клетку. Косой клеш начинался прямо под грудью. К стоечке у шеи пристегивался белый плиссированный воротник. Как у пажа. Я стала надевать этот наряд с первых дней твоей жизни во мне. Я была беременным пажом. Твоим? А может, пажом Королевы Материнства? Не суть. ТАМ разберутся
Мне было с тобой хорошо. Я перестала быть ОДНА. Понимаешь? Человек, он всегда один, сколько бы людей его ни окружало. А нас с тобой стало ДВОЕ. Ненадолго, но все же.
О, эта чудная, замкнутая на себя система! Дивная шизофреническая гармония! Меня две. Разных две, но я одна. И внутри меня не я. Ах, у меня в голове все отлично укладывалось!
Когда мы ссорились с твоим папой (а ссорились мы в основном потому, что мне казалось, будто он не разгадывает верно мои прихотливые шарады, а значит о, ужас! не любит меня), он выбегал глотнуть воздуха, задыхаясь от острой нехватки слов. А я охватывала тебя руками поверх мячика живота и горестно сетовала, что, вот, нас не понимают, не любят и остались мы с тобой вдвоем, но мы-то друг друга не бросим, никогда, и всегда поймем без лишних слов
Папа твой возвращался, клал перед нами цветущую веточку алычи и говорил свое кроткое: «Прости меня». Он очень быстро убеждал себя, что виноват сам. Даже когда не понимал в чем. Такой он у нас Мужчина. Драгоценный. Потом были веточки с цветками черешни, потом вишневые, яблоневые веточки. Весь порядок цветения фруктовых деревьев юга был представлен в умилостивление Богини Воображаемой Боли. Ах, эта роскошь ссор ни о чем! Это сладостное безумство риска: все или ничего! Как не боялась я тогда претендовать на то, чтобы меня просто угадывали. Без слов. Потому что что же еще есть любовь, если не эта безошибочность понимания друг друга? Так я думала тогда. Сейчас впрочем, не важно.
Потом мы как-то незаметно перестали ссориться. А ты стала очень сильно брыкаться. Наверное, тебе не нравилось катание на мотоцикле. Твой папа любил тогда лететь в горячем плотном воздухе, сидя верхом на своей любимой «Яве». И чтобы я пряталась за спиной, и капсула живота таилась между нами. Мы неслись втроем сквозь космос бытия на нашей ракете, а все остальные были в стороне. Ощущение семьи. Отдельно от всех. От всего мира. Только мы. Какая опасность, какой риск? Нет ничего, кроме этого становления семьи! Так мы летели однажды в сумерках через деревянный мосток без перил, и случайная мошка угодила в глаз нашему шальному мотовсаднику. Руль вильнул, и мы остановились на всем скаку лицом в камыш, передним колесом в ил. Никто не упал. Я не успела испугаться, а ты? Наверное, успела. Потому что родилась на две недели раньше.