А поминки?
Так сама все и сделаю! тут же сказала Нина. Что там, на несколько человек? Блинов напеку, винегрет нарежу. Селедка с картошкой. Ну и курицу можно запечь. А уж вино и водка это ваша забота.
На том и порешили Нина готовит с раннего утра, он идет в магазин, а уж потом вместе в морг.
Прощание назначено на двенадцать дня, все можно успеть.
Он валялся на диване и размышлял да, странная жизнь. Нет, не только у отца и у самого Лагутина, вообще странная жизнь! Первая половина отцовской жизни семья, любовь, сын, прочие радости например, эта квартира. Как они ее ждали, как мечтали о ней! Мама все придумывала и советовалась с отцом, даже с сыном, который тогда был маленьким: «Лешка! А как думаешь, желтые шторы пойдут в гостиную? А к тебе, к примеру, синие, а?»
Ему, разумеется, было наплевать на цвет штор и на сами шторы. Ему было скучно рассуждать на эти темы где достать кухонный гарнитур, купить светильники. «А ковер? тревожилась мама. Нет, я, конечно, не мещанка на стену вешать не будем, ловила она испуганный взгляд отца, а вот на пол Так же уютнее, Петь? Да, Лешка?»
Леша соглашался уютнее.
И вот квартира и переезд. Вещей было мало еле набралось на грузовик с открытым верхом не обросли они тогда барахлом. Барахлом обрастают во второй половине жизни. Правда, к Лагутину это не относится.
Вошли в квартиру там еще пахло масляной краской и клеем.
Вошли и остановились на пороге комнаты. Замерли. «Господи, бормотала мама, и все это наше?»
И плакала, плакала. Леша даже слегка разозлился.
А отец засмеялся:
Женщины, Леш!
Сели на кухне отметить три стула, тумбочка. Мать ловко нарезала колбасы, помидоров и хлеба вот и угощение.
Достали бутылку водки и тяпнули, как сказал отец. Так, по рюмочке. За новое счастье.
А мама все ходила по дому и причитала.
Первую ночь спали на полу старые кровати решили с собой не брать: купим новые!
Диваны скоро купили сначала Леше, а потом уж родителям.
Ну и обрастали потихонечку вещами необходимыми и разными, для дела и удовольствия, как говорила мама. Вазочки, скатерки, покрывала на диваны. Фиалки в горшках. Телевизор, палас. Коврик в прихожую. И кухню, конечно, достали. Правда, стояли две ночи, дежурили у магазина сначала мама, потом отец.
Мама все терла и мыла по вечерам, по выходным. Каждую субботу звали гостей ее подруги, родня, сослуживцы. Каждые выходные. А какие мать накрывала столы!
Как Леша любил на следующий день, скорее всего в воскресенье, пока родители спали, подкрасться на цыпочках к новенькому пузатому «ЗИЛу» и стырить оттуда «остатки прежней роскоши», как смеялась мама. Пирожки, селедку под шубой прямо из салатника, большой ложкой.
Наевшись от пуза, плюхнуться обратно в постель конечно же, с книжкой, например с Конан Дойлом.
Воскресные поездки в Сокольники или в Парк культуры. В киношку, в кафе-мороженое. Да просто во двор, с приятелями.
А походы в театр? Он любовался наряженной мамой. А как вкусно пахло ее духами! Он помнил глаза отца сияющие, счастливые. Семья.
Отец писал кандидатскую, и мама строго следила за этим. «Петя! С твоими мозгами ты должен двигать науку!» Петя и двигал пока мама была жива. А потом Потом все закончилось, все.
Как быстро с уходом мамы кончилось счастье.
Скороспелая женитьба отца на этой Полине. Нет, наверное, она была совсем неплохой. И даже вполне хорошей. Но отец? С его тонким юмором, даже сарказмом. С его образованностью, с его книгами и музыкальными пристрастиями: часами слушал джаз. С его интересом к истории и с его глубокими знаниями.
Куда все подевалось, куда? Как быстро он опростился, стал обывателем обычным таким мужичком средних лет, нудящим и очень хозяйственным.
Если с мамой они ездили отдыхать дикарями на море или озера, в Карелию или на Волгу, под Ахтубу, где ставили палатку, ловили рыбу, собирали ягоды и грибы, то с Полиной они ездили в санатории или к Полининой родне в деревню за сто верст, в глухомань, куда-то под Вятку. Ни воды, ни электричества вот удовольствие.
А их разговоры? Огурцы и клубника на даче, тля, кроты, удобрения. Полинины кусты и цветы. Бесконечные закрутки, подсчет банок с «консервой», как говорила Полина.
И их семейные посиделки Полинины дети, дочки, зятья. Короткие пьянки напивались зятья быстро и начинали спорить друг с другом. Громко, по-хамски, противно.
Лагутину видеть и слышать все это было невыносимо, и он быстро смывался.
Да нет, хорошей была эта Полина. Точно, хорошей. Простая, добрая женщина в прихожей всегда совала Лагутину кульки с чем-нибудь вкусным куском пирога, курицей, котлетой. Но он не ел это отдавал дворнику Кольке, горькому пьянице. Вот кто был счастлив! А иногда он Полинину снедь выбрасывал. Плохо, конечно, выбрасывать еду, но Выбрасывал.
Он помнил Полинину квартиру в каждой комнате по ковру на стене красный, зеленый. Да ради бога, у всех свои вкусы! Но отец? Он же смеялся когда-то над мамой: ковер это мещанство.
Старые приятели отца в его новый дом не ходили по крайней мере, дядю Леню Алексей там не видел. Может, его и не приглашали наверное, отцу было неловко: после мамы Полина? Да нет, вряд ли. Полину он, кажется, очень любил. Страдал же по ней после ее ухода.
Или просто уже подходила старость, и он понимал, что все, время уходит, впереди болезни и немощь. На Полину он мог рассчитывать. И был прав заботливая была женщина, хозяйственная. И еще очень здоровая. После болезни мамы он стал бояться больных. По всем законам справедливости она должна была уйти позже отца. А как вышло? Ушла первой крепкая деревенская женщина. Сгорела в два месяца.
Наверное, он понимал, что жениться в третий раз неприлично. А значит, и понимал, что остался один, и ему стало страшно. Не по Полине он выл по себе.
Лагутин слышал, как на кухне льется вода и тихонько позвякивают кастрюли. Но выходить из комнаты не хотелось. И разговаривать не хотелось совсем. И видеть кого-то тоже. Даже эту тихую и почти незаметную, молчаливую Нину, которой он был страшно благодарен за все за сегодняшний день, за отца. И за то, что она так тихо возится на кухне наверняка готовит на поминки. Как родной и близкий его семье человек. Хотя Какая у него семья? Нет у него семьи. И вообще никого нет. Он волк-одиночка. Ну или кролик какой он волк?
Он уснул и спал до утра. А когда проснулся, за окном было довольно светло значит, утро. Значит, вставать. Значит Сегодня похороны его отца. Это значит, что сегодня он окончательно простится со своей прежней жизнью. И никого из нее не останется теперь уже навсегда.
Нина встретила его на кухне одетая в черное платье, с широкой черной лентой на волосах.
Она коротко и тревожно глянула на Лагутина и без слов поставила перед ним чай и тарелку с бутербродами. На тарелке стопкой лежали блины, испеченные на поминки.
Быстро глотнув чаю, и, несмотря на протесты Нины, решительно отказавшись от бутербродов, Лагутин быстро оделся, и они вышли из дому.
У больничного морга робко стояла жалкая кучка людей. Он никого не узнавал узнала Нина, к которой тут же бросилась полная женщина в темном пальто с облезлым меховым воротником и высокой вязаной шапке. «Такие пальто и шапки из мохера носили сто лет назад, подумал Лагутин, еще в советские допотопные времена».
Женщина обнялась с Ниной и подошла к Лагутину.
Ну здравствуй, Алексей! прищурилась она, внимательно и строго оглядывая его.
Он вспомнил: тетя Катя, вдова дяди Шуры, того самого отцовского брата. Он не видел ее еще с похорон матери значит, много лет назад. Тогда, на маминых похоронах, мощная, громкая и языкатая Катя была совсем молодой моложе сегодняшнего Лагутина. Кажется, у нее была дочь. Или нет? Лагутин не вспомнил и спрашивать, естественно, не стал боялся что-то напутать.
Тетя Катя продолжала буравить Лагутина острым, недобрым взглядом понятное дело, осуждает: бросил немощного старика. Не сын, а дерьмо.
Но Лагутину было категорически наплевать на тетю Катю и всех остальных. «Поскорее бы все прошло, закончилось, думал он, как это тягостно все. И изображать непомерную скорбь в том числе. Скорби не было, вот в чем дело, как ни горько в этом признаться.
Тетя Катя продолжала буравить Лагутина острым, недобрым взглядом понятное дело, осуждает: бросил немощного старика. Не сын, а дерьмо.
Но Лагутину было категорически наплевать на тетю Катю и всех остальных. «Поскорее бы все прошло, закончилось, думал он, как это тягостно все. И изображать непомерную скорбь в том числе. Скорби не было, вот в чем дело, как ни горько в этом признаться.
Он увидел женщину, которая спешила к ним, сильно припадая на ногу и опираясь на палку. Она подошла к Лагутину и обняла его.
Леша, милый! Ну как же так?
Он узнал ее Рита, жена отцовского сослуживца Андрея Ростовцева. Он вспомнил тогда, лет двадцать назад, а может, и больше, в отцовском институте был большой скандал завлаб Ростовцев ушел из семьи, оставив жену и двоих детей. Супруга Ростовцева, дородная и красивая женщина с мощной халой из вытравленных соломенных волос, шла по жизни уверенно это читалось во взгляде. Ну и отправилась она, это рассказывал отец, в парторганизацию, чтобы изменника призвали к ответственности, а заодно и к совести. Но ничего не получилось не возымели действия ни партсобрание, ни понижение в должности с завлаба до рядового сотрудника. Только потеря в зарплате, ну и как следствие алименты уменьшились.
Случилась любовь это все понимали. Ростовцев был крупным и фактурным мужиком рано поседевший, но сохранивший роскошную шевелюру сибиряк с тяжелым подбородком, властно сжатым упрямым ртом и стальным блеском в глазах. Бабы, конечно, на него заглядывались. А влюбился он в лаборантку, совсем девочку, так, ничего особенного маленькая, худенькая, остроносенькая и тихая. Одним словом мышка-норушка.
Так вот, Ростовцев ожил, помолодел, засверкал глазами и на все ему было наплевать, он был счастлив.
Квартиру, конечно, оставил семье, а сам переехал в коммуналку к молодой жене. Отец тогда посмеивался и рассказывал матери: «Ходят за руку, представляешь? Ну просто как дети».
Однажды Ростовцев с новой женой были у них дома что-то привезли отцу, кажется, какие-то бумаги. Мать поила мужчин чаем в отцовском кабинете, а «молодуха» сидела на кухне с матерью, они о чем-то шептались.
После их ухода мать задумчиво сказала отцу: