И что же?
Все обошлось. У меня, если хотите знать, проколы не часты!
«Хвастушка, с нежностью подумала Асмик. Ах, какой же ты хвастушка!»
Посмотрела на его лицо, хорошо освещенное лампой, на сильные пальцы, небрежно постукивающие по столу, мысленно обругала себя:
«Нашла от чего растрогаться! Если бы бабушка такое услыхала!»
Представила себе бабушкины непримиримые глаза и словно бы услышала низкий, чуть хрипловатый голос: «А вы, молодой человек, чрезмерно самоуверенны, что, как известно, ведет к тягчайшим жизненным поражениям».
Вы слушаете меня? спросил Володя.
Да, конечно.
Ну так вот. Представляете себе положеньице? Больной, само собой, поправился, все в порядке, а коллега мой на меня ни с того ни с сего в обиде. И не глядит даже в мою сторону. Я сперва было подивился, а потом понял.
Что же вы поняли?
Да все то же, что говорил. Есть люди, которые не в силах простить добро к себе. Просто не могут забыть и потому даже, случается, мстят за это. Знаете, есть такая турецкая, что ли, поговорка: «За что ты мне делаешь зло? Я же тебе ничего доброго не сотворил!»
Глупая поговорка, решительно оборвала Асмик. Глупая и такая какая-то человеконенавистническая.
Может быть, согласился Володя. Однако и такое существует в жизни.
Допустим.
Володя осушил свою рюмку.
Почему вы не пьете?
Не хочется.
Тогда я за ваше здоровье.
Он налил себе еще.
Я вас насквозь вижу, вы все равно, несмотря ни на что, будете сеять это самое, которое доброе и к тому же вечное.
Пусть так.
Он расхохотался.
Чудачка вы все-таки. Так и хочется сказать: «А ну, гражданочка, поправьте нимб, малость набок съехал»
Он стал часто приходить к ней. Сидели, ужинали, порой молчали, порой говорили о всякой всячине.
Он раскрывался не сразу, постепенно, но ей казалось, он все больше привыкает к ней.
Однако ей многое в нем не нравилось. Она не старалась сочинить его, представить себе другим, чем он был. Она видела все то, что в нем почему-либо не нравилось, не могло нравиться ей, и все равно любила его.
Однажды он сидел у нее. За окном шумел дождь, и, как и обычно в дождь, теплая, освещенная ярким светом комната казалась особенно уютной и теплой.
Люблю дождь, сказал Володя. А вы?
Как-то не думала об этом.
А я люблю. И солнце люблю. Я, между прочим, все принимаю. Вот когда солнце светит, мне иногда петь хочется. Вот так вот, во все горло. А когда слякоть, сырость на улице, то я начинаю ко всем придираться, на меня что-то находит, и я чертовски злой становлюсь, так на меня всякая осенняя гадость действует
Улыбнулся, ожидая ее ответной улыбки. Но лицо Асмик оставалось серьезным.
И он сразу же нахохлился.
Почему вы молчите?
Мне кажется, сказала Асмик, вы не просто живете, как все мы, смертные, а то и дело констатируете свои чувствования.
Что это значит? несколько высокомерно спросил Володя.
Вы все время прислушиваетесь к своим ощущениям: каково вам, как вы относитесь к людям, или к обстоятельствам, или к явлениям природы. Думаете, как они действуют на вас, вызывают ли положительные или отрицательные эмоции
Ну и что же? нетерпеливо перебил ее Володя.
Да ничего. Просто вы эгоист, сказала Асмик. Даже эгоцентрик.
Вот как, заметил Володя. Неужели?
Вы сами знаете, это правда.
Я никому ничего плохого не делаю, сказал Володя.
И хорошего тоже не делаете.
Откуда вы знаете?
Мне кажется.
Она посмотрела на его сердитое лицо.
А эгоистам, наверно, трудно живется. Правда?
Возможно. А что, альтруистом выгоднее быть?
Возможно. А что, альтруистом выгоднее быть?
Я не пробовала быть эгоистом, ответила Асмик.
Все-таки?
Все-таки, наверно, мне легче, чем вам. Значительно легче.
Он хотел сказать что-то, может быть уязвить ее, но в это время Асмик позвали к телефону.
Она вернулась спустя несколько минут. Вернулась вся погасшая, словно бы разом постаревшая на добрый десяток лет.
Володя удивленно взглянул на нее:
Случилось что?
Из больницы звонили, сказала Асмик. Фомичева умерла.
Кто это?
Моя больная Она уже давно болела Лимфогранулематоз
Он налил боржом в стакан.
Выпейте, успокойтесь. Вы же давно знали.
И вдруг Асмик не выдержала, зарыдала, сотрясаясь всем телом.
До сих пор Асмик все еще никак не могла привыкнуть к этому переходу, который ей приходилось наблюдать так часто, от живого, исполненного желаний и чувств, к мертвой, совершенной неподвижности.
Другие врачи привыкали, а она не могла.
Володя в изумлении смотрел на нее, а она все стояла, отвернувшись от него, и хотела и не могла удержаться, чтобы не плакать.
Хватит, сказал Володя. Сколько можно? Ну, перестаньте
Асмик повернула к нему залитое слезами лицо.
Уйдите, сказала, не глядя на него. Я хочу побыть одна
Володя пожал плечами, но послушно ушел, испытывая в душе облегчение: не выносил женских слез.
Асмик задумала познакомить Володю со своими друзьями. Как-то привела его к Михаилу Васильевичу.
Кроме них троих там была еще Туся.
Володя был не в настроении, молча катал хлебные шарики, откровенно зевал.
Туся удивленно переводила взгляд с него на Асмик. Все никак не могла понять, что же их связывает.
По привычке красивой, избалованной мужским вниманием женщины она даже попробовала пококетничать с ним.
Она сказала, обращаясь к Асмик, но уголком глаза следя за Володей:
Посмотри, у меня ни с того ни с сего выступили веснушки.
Почему ты их не сведешь? спросила Асмик. Теперь, говорят, их легко сводят.
Не хочу, ответила Туся. Я считаю, что веснушки одна из примет молодости. Обернулась к Володе: А вы как считаете?
Не знаю, буркнул Володя. Я хирург, а не косметолог.
Туся улыбнулась:
Вы не самый большой джентльмен из всех, кого я знаю.
Ну и что из этого? спросил Володя.
Туся вынула сигарету, закурила, следя глазами за тающим дымком.
Когда ты курить бросишь? ворчливо спросил Михаил Васильевич. Дымит, словно труба паровозная
Никак не могу отвыкнуть, сказала Туся. А вы, Володя, курите?
Нет, ответил Володя.
Разговор, в общем, не клеился. Асмик поняла, первая сказала:
Пора по домам
Они шли с Володей вдоль Никитского бульвара.
Асмик спросила:
Правда, милые люди?
Кто? переспросил Володя.
Михаил Васильевич, Туся. Это мои друзья.
Володя приподнял воротник пальто, словно хотел отгородить себя от всего мира.
Ничего особенного.
Как ничего особенного? возмутилась Асмик. И Туся тоже ничего особенного? Она же такая красивая
Была, сказал Володя.
Неожиданно это короткое, небрежно сказанное слово укололо Асмик.
Мы с ней одного возраста, сухо бросила она.
Вы это вы, ответил Володя. А она пшено.
Что значит пшено?
То и значит. Пшено не рис и даже не гречка.
Асмик обиделась. Как это он, в самом деле, лихо сплеча рубит! Кто он такой, чтобы походя поносить хороших людей? Что это за непонятное высокомерие?
Она решила не говорить больше ни одного слова. А он не обратил ровно никакого внимания на ее обиду.
Так и шли оба, молчали.
Возле ее дома он сказал:
Пока. Я поехал.
Было сыро. Дул ветер. Асмик представилось, как он будет сейчас трястись в электричке, потом топать по грязи, добираться лесом домой. А дома, должно быть, холодно, печка давно остыла
Идем ко мне, сказала просто.
Он подумал.
Я стесню вас
Вместо ответа она потянула его за рукав.
«Я старше его, намного старше, с горечью думала Асмик. Что же потом? Как все будет?»
Порой, под утро, когда он еще спал, она вглядывалась в его лицо, которое во сне казалось неожиданно кротким, словно сон начисто стирал с него всю колючесть. Рассматривала молодую, туго натянутую кожу, смуглую шею с выпирающим кадыком.
Да, она была старше его, и это никак нельзя было оспорить.
Ей довелось в раннем детстве застать извозчиков, пролетки на дутых шинах, частные магазины, Страстной монастырь, немые кинофильмы с участием Мэри Пикфорд и Асты Нильсен.
И самое главное, у нее за плечами была война.
Даже он не раз говорил, что завидует ей.
Почему? спрашивала Асмик.
Ты была на фронте, а это, конечно, самое яркое, что только может быть
Михаил Васильевич и тот несколько высокопарно говорил подчас:
Ты, Асмик, держала руку на пульсе эпохи
Володя признался:
Мы все в школе мечтали убежать на фронт. Я с одним фронтовиком переписывался, у нас все переписывались, наши девчонки кисеты им вышивали, платки
Асмик была беспощадна к себе. Подолгу разглядывала себя в зеркало, находя все новые, невесть откуда возникавшие морщины. Мысленно сравнивала себя с ним.
Он не был красив скуластое, худое лицо, брюзгливая складка рта, длиннорукий, нескладный, но он мог встать среди ночи, работать двадцать четыре часа подряд, болеть, ходить неряшливым, неприбранным, по нескольку дней не бриться и все равно выглядел молодым и здоровым. Несмотря ни на что!
Я старуха по сравнению с тобой, говорила она, втайне ожидая опровержения.
Он смеялся:
Еще чего скажешь
Она радовалась, как ребенок.
Правда? Ты так не считаешь?
Нет. Не считаю.
Само собой, в скором времени их отношения перестали быть тайной.
Сестры и санитарки жалели ее:
Она такая простая, а он крепкий орешек, еще покажет себя как следует
Врачи посмеивались: с ума сошла, чуть не на десять лет старше его, какая женщина могла бы на такое решиться?
Даже профессор Ладыженский, далекий от сплетен и пересудов, и тот порой с вопросительной укоризной поглядывал на нее. И дядя Вася при каждой встрече отпускал ни к селу ни к городу странные, многозначительные замечания, а иногда у него вдруг вырывалось:
Боязно мне за вас, Асмик Арутюновна
Михаил Васильевич каждый раз, когда звонил ей, осторожно выпытывал, какое у нее настроение, довольна ли она жизнью
И она понимала, он спрашивал все о том же
А ей это было все, как говорится, до лампочки. Плевать ей на все мнения, на сочувствие, на боязнь за нее, даже на откровенную жалость.
Она ни в ком и ни в чем не нуждалась. Жила своей любовью и не пыталась скрываться.
Если спрашивали телефон больницы, она отвечала:
Володя, пять, ноль один, ноль два.
И слово «Володя» произносила с такой бережной нежностью, словно оно было стеклянным.
Она немного осунулась, черные глаза ее потеряли свой блеск. Туся упрекала ее:
Ты помешалась от любви. Нельзя так отдаваться чувству!
Можно, кротко парировала Асмик.
Одного она боялась смертельно, панически: вдруг в один прекрасный день он встретит какую-то молодую, необыкновенно красивую блондинку, блондинки казались ей особенно обольстительными и опасными для Володи, и он влюбится в эту блондинку и, разумеется, бросит ее, Асмик. Порой ей становилось даже боязно. В самом деле, можно ли так любить?