А Василий Кирикович брел по проселку и верил и не верил, что это та самая дорога, по которой ходко ездили колхозники и сельповские заготовители на больших двухосных телегах. Помнилось, что по обочинам тянулись глубокие чистые канавы. Но от тех канав остались лишь следы: две параллельные борозды, густо поросшие молодыми деревцами. Как доказательство того, что это не охотничья тропа, не просека, а именно дорога (в прошлом почтовый тракт), кое-где попадались на глаза покосившиеся столбы телефонной линии. И было непривычно видеть на этих столбах ряды белых изоляторов с обрывками ржавых проводов.
Гера, прошу тебя, не сворачивай с дороги! крикнул Василий Кирикович, заметив, что сын то и дело уходит то вправо, то влево от проселка.
Я ищу какую-нибудь птицу, отозвался Герман. Тайга есть, а почему птиц не видно?
Ты лучше гляди, посоветовал Ваня. Да одеждой-то не шабаркай по сучьям.
Герман пошел осторожнее. Он крутил головой, пристально всматривался в переплетения сучьев, в вершины деревьев и никого не видел. Но стоило остановиться, как голоса птиц явственно доносились со всех сторон.
Иди сюда! позвал Ваня. Ястреба покажу.
Герман бросился на голос, но споткнулся и упал; по лесу пошел треск.
Чего, как медведь, ломишь?.. Гляди, вон там, на елке, видишь? Ваня показал рукой в прогал меж деревьев.
Герман вставал на цыпочки, тянул шею, наклонялся никого!
Да воно-то, на суку-то! Неужто не видишь?.. Ниже смотри, ниже!
И Герман увидел. Шагах в двадцати, не далее, на еловой лапе сидела крупная желто-серая птица. Хорошо был виден ее крючковатый темный клюв и желтый немигающий глаз.
Ух ты какой!.. выдохнул Герман. Чем бы в него кинуть?
А зачем кидать? скосил глаза Ваня. Пускай сидит, ведь не мешает, и побежал за лошадью.
Герман нашел в траве полусгнивший сук, отломил от него конец и только замахнулся, птица неслышно скользнула с ветки и скрылась в чаще.
Ух ты какой!.. выдохнул Герман. Чем бы в него кинуть?
А зачем кидать? скосил глаза Ваня. Пускай сидит, ведь не мешает, и побежал за лошадью.
Герман нашел в траве полусгнивший сук, отломил от него конец и только замахнулся, птица неслышно скользнула с ветки и скрылась в чаще.
Дорога пошла под уклон. Лес стал ниже и реже. Под ногами зачавкало: грязь не грязь, а какая-то болотина, и чем дальше, тем глубже увязали ноги в сыром мягком грунте. Иногда под сапог попадало что-то твердое деревья, что ли, там лежат? нога соскальзывала, вязла, из-под нее вырывалась и брызгала вверх желтая жижа.
Обождите, так же невозможно! раздался голос Василия Кириковича.
Ваня остановил лошадь, оглянулся. Василий Кирикович осторожно преодолевал вязкое место.
Чего боитесь-то? крикнул Ваня. Лошадь прошла, мы прошли... Впереди не такие болотины будут.
Герману же вдруг вспомнилось, что именно так, тщательно выбирая, куда поставить ногу, шел отец по загроможденной, залитой цементом и битумом территории строящегося завода (было однажды, отправляясь «на объекты», Василий Кирикович взял с собой и сына: решил показать размах стройки). Отца сопровождала целая свита начальник строительства, инженеры, прорабы. Те шли по сторонам, подсказывая Василию Кириковичу, где лучше пройти, а сами пробирались по трубам, ступали в битум и при этом на лету ловили каждое замечание, с готовностью обещали «поднажать», «ускорить», «улучшить»...
Тогда, наблюдая все это, Герман был преисполнен чувством гордости за отца и втайне сам желал когда-то вот так же приехать «на объект» и так же пройтись с достоинством, осторожно, оберегая себя от малейшей случайности и мимоходом отдавая распоряжения... Теперь же беспомощность отца, его излишняя осторожность не вызывали в душе ничего, кроме жалости.
Поедем? нетерпеливо сказал Ваня.
Надо подождать, Герман закурил.
Василий Кирикович подошел, тяжело дыша. Стер с лица грязь и пот, сказал раздраженно:
Ведь хорошо помню: на этой трясине была гать. И песком засыпана. Куда все подевалось?.. Даже присесть не на что.
А чего садиться? Болотину перейдем, там и отдохнете. Как раз шесть километров будет.
Сколько? Герман недоверчиво взглянул на Ваню.
Шесть. На горушке и столбик еще стоит.
Ну и ну!.. Герман покачал головой. Ему казалось что позади осталась по крайней мере треть пути. А если только шесть километров, значит, впереди еще пять раз по стольку! Это, пожалуй, многовато...
Ваня шевельнул вожжой, чмокнул. Лошадь тронулась.
Ты, Гера, поосторожней, предупредил отец, увидев, что сын быстро зашагал за повозкой. Настил-то, видимо, в болото засосало. Попадет нога между бревен вывихнуть можно.
Герман не отозвался. Он шлепал по грязи, стараясь ступать след в след за Ваней. Он видел, как на брезент, в который были завернуты вещи, из-под копыт лошади брызгала темная жижа, как волокуши то приподнимались, попадая на бревно, то глубоко врезались в грязь, и удивлялся предусмотрительности Вани, взявшего брезент, и изобретательности людей, придумавших столь примитивный экипаж, незаменимый в условиях бездорожья.
Много ли будет такой дороги? спросил он.
Четыре болотины.
Порядочно.
Да еще семь бродовых ручьевин.
Чего? не понял Герман.
Ручьи, говорю, еще будут! громко, думая, что Герман не расслышал, повторил Ваня. Без мостов. Мосты-то сгнили. А один ручей с мостиком.
Ты что, не первый раз тут едешь?
Конечно! Первый раз дак папка и не отправил бы. Я уже по два лета туристов в Ким-ярь возил.
А зачем они туда ездят?
Туристы дак!.. Озерины смотрят, рыбу ловят...
За болотом, на пригорке, поросшем старыми осинами, они остановились. Герман подошел к волокушам, потрогал веревку.
Придется развязать, сказал он. Надо термос достать. Отец кофе пить будет.
...Уже второй час Ваня ее возле Мальки, обмахивая ее березовым веником, оберегал от оводов, а Тимошкины, казалось, и не думали двигаться дальше. Герман спал, уткнувшись лицом в траву и укрыв голову полотенцем, а Василий Кирикович лежал на обочине в тени осинника и то ли дремал, то ли думал что-то. Ваня не решался беспокоить его напоминанием, что время идет и пора уж трогаться в путь. Он надеялся, что Василию Кириковичу надоест смотреть на эту бесконечную ходьбу вокруг лошади и он сам догадается, что отдыхать довольно.
Но Василий Кирикович не видел ни лошади, ни Вани. В мыслях он был в далеком сорок пятом году, когда вернулся с военной службы. Только один месяц пожил он тогда в родительском доме, но и месяц тот показался ему годом: за Уралом, в Северном Казахстане, ждал его друг Карп Семенович Деревянко, подполковник медицинской службы. Впрочем, только ли друг? У Деревянко была взрослая дочь, и фотографию ее Василий Кирикович уж давно носил в кармане кителя, у сердца.
Если бы он сказал тогда отцу о своих тайных надеждах, тот, может быть, лучше понял бы причину поспешного отъезда сына. Но отец ничего не знал и рассуждал по-своему: сын большой человек: с войны пришел майором, так разве ж останется дома?..
Для отца тот месяц пролетел, как день, и, провожая сына, он просил только об одном не забывать родную сторонку.
Они ехали тогда в такой же знойный июльский день по этой самой дороге. Тощая лошаденка еле-еле тащила большую двухосную телегу. Это раздражало Василия Кириковича, но утешало отца: какой-то лишний час он побыл возле сына. В Сарге, прощаясь, отец сказал:
Хоть письма чаще пиши. Сам-то уж, чую, не приедешь из этакой дали...
По щекам отца текли слезы, и, чтобы успокоить его, Василий Кирикович пообещал:
Что письма! Каждый год в отпуск приезжать буду!
Разве мог он думать тогда, что обратная дорога выпадет только через двадцать пять лет?..
Сначала семья с малыми ребятами в такую даль не поедешь, потом заочная учеба в вузе и стремительный взлет по служебной лестнице от директора небольшого завода до управляющего крупнейшим строительным трестом, учеба жены в ординатуре... и закрутилось!
Лет десять Василий Кирикович, кажется, вообще не помнил о Ким-ярь и о своей деревне Лахте. Однако связь со стариками поддерживал: слал им на праздники открытки, а домработница Даша, тихая и исполнительная, по его распоряжению время от времени отправляла в Лахту посылочки или деньги.
Из Лахты, тоже очень редко, приходили коротенькие письма, написанные соседкой Нюрой Маркеловой, поскольку отец и мать были неграмотны. Кроме обычных поклонов, в этих письмах перечислялось, кто приезжал в Ким-ярь в отпуск, да кто еще, говорят, собирается наведаться в родные места. О себе старики сообщали неизменно одно и то же: «Мы покуда, слава богу, живы-здоровы, и дома все ладно». Мысль навестить родину пришла Василию Кириковичу прошлый год, когда он оформился на персональную пенсию. Оказавшись без дела, он сначала так, от избытка досуга, стал вспоминать свою деревню. Большая, дворов полсотни, не меньше, она раскинулась по высокому берегу озера Ким-ярь; за деревней поля да пожни с опаханными одиночными деревьями да островками собранного камешника.
В памяти, как из редеющего тумана, вырисовывались подробности: родной дом, приземистый, широкий, стоит лицом к озеру, берег под крежом[1] песчаный и чистый, там хорошо было купаться.
Все чаще и чаще он вспоминал отца и мать. Сам Кирик мужик-кряж, жилист, широкоплеч, мать тогда тоже была крепкая, румяная, бойкая, всю войну за плугом ходила... Он силился представить, как выглядят старики теперь, и не мог, и у него начинали гореть уши, хотелось ехать немедленно, на крыльях лететь в Лахту, пожить там месяца два или даже три и тем скрасить жизнь отца и матери, искупить свою вину перед ними за все прошедшие годы...
Сейчас, уже в пути, когда до Лахты оставалось всего каких-то тридцать километров, недавние тревоги и мысли не казались такими обоснованными. Под назойливое гуденье оводов после утомительного перехода думалось иначе бесстрастно и вроде бы объективно.
В самом деле, в чем его вина, если в жизни, при большой работе и учебе, не нашлось времени вот на такую поездку? Теперь есть время, и он терпеливо сносит дорожные муки. А письма? Как бы он стал их писать, заведомо зная, что они будут прочтены чужими людьми? Зачем посторонних, ту же Нюру Маркелову, посвящать в подробности своей жизни? Денег, конечно, можно было посылать больше, но на что старикам деньги? У них наверняка есть корова, поросенок, овцы, куры, хороший огород; они и пенсию получают. Да и в письмах они никогда не жаловались на нужду. Если бы хоть раз намекнули, что трудно, послал бы с радостью, сколько нужно.