О том, что в далеком и тяжком сорок пятом отец и мать тоже не жаловались на нужду, он не помнил.
Дак вы чего, ночевать, что ли, здесь собираетесь? не выдержал Ваня.
А? Василий Кирикович повернул голову. Да, да, надо идти... Гера, вставай, пора!..
А? Василий Кирикович повернул голову. Да, да, надо идти... Гера, вставай, пора!..
И опять была изнурительная ходьба под жарким солнцем по заросшей кустами и лесом проселочной дороге.
3
На двадцатом километре Василий Кирикович заявил, что дальше идти не может. В мокрой от пота рубашке он в изнеможении опустился на мшистую кочку и привалился спиной к дереву. Руки бессильно пали на колени и нервно вздрагивали.
Итак, мой предок выдохся! Герман скривил тонкие губы. Между прочим, я тоже! и свалился в траву.
Крикни этому... как его... Ваньке. А то уедет, оставит нас...
Ваня прибежал минут через десять.
Вы чего? он смотрел то на Василия Кириковича, то на Германа. Ноги стерли?
Будем отдыхать...
Дак ведь только что отдыхали! Трех километров от того места не прошли.
Нет... Отдохнем капитально. Часика три-четыре.
Выгоревшие брови Вани полезли на лоб.
Да за четыре-то часа до дому можно дойти!.. Здесь и воды нету. Через два километра ручей будет, там бы уж...
Заворачивай лошадей и сделай костер, сдержанно сказал Василий Кирикович. И воду найди. Кофе надо попить.
Мецамизь тийдь откаха, йёугатомидь![2] в сердцах выругался Ваня и пошел к лошади.
Да... Чтобы с аборигенами ладить, надо знать их язык. Или возить переводчика.
Василий Кирикович промолчал. Он не раз думал о том, что, в сущности, не знает своего сына. Дома, оказавшись с ним наедине, он тяготился тем, что не мог придумать, о чем разговаривать с сыном. И сейчас он не понял, смеется над ним Герман или сочувствует.
Подъехал Ваня. Лицо насуплено, губы плотно сжаты, брови сдвинуты. Распряг лошадь, снял хомут, смотал на руку вожжи.
Дак сколько тут сидеть-то будете?
Тебе уже было сказано.
Ваня вскочил на Мальку, тронул повод.
Стой! Ты куда? привстал Василий Кирикович. Сначала разведи огонь и принеси воды.
Спички у вас есть, топор на волоках управитесь. А я хоть лошадь той порой покормлю, он взмахнул вожжами, и Малька затрусила тяжелой старческой рысью.
Вот так, вздохнул Герман. Попили черного кофе...
Достань хоть коньяку. Из черного чемодана. Пить страшно хочется.
Герман долго развязывал веревку, потом выложил багаж на дорогу, благо место сухое, заодно вытащил из рюкзака плащи, а из хозяйственной сумки полиэтиленовые стаканчики да два апельсина.
Выпили по полстакана, закусили апельсинами и улеглись, завернувшись в плащи.
Постарайся уснуть посоветовал отец. Сон хорошо снимает усталость.
Он опять стал думать о сыне, вспоминал вечера, когда по телевидению передавались хоккейные матчи. Оба, и отец и сын, «болели» дружно, и тогда атмосфера натянутости и отчужденности бесследно исчезала. Но как мало было таких вечеров!..
Втайне Василий Кирикович надеялся, что поездка в деревню, жизнь без привычного комфорта, рыбалка, ночевки у костра все это сблизит их и сдружит по-настоящему, по-мужски. И к радости своей он чувствовал, что Герман проявил к путешествию искренний интерес. Но в пути сын опять стал дерзок и язвителен.
«Утомился, вот и сдают нервы», думал Василий Кирикович.
Мысленно он не раз пожалел, что перед выездом не поинтересовался, как лучше попадать в Ким-ярь. Может, теперь ездят через Сохту, с севера? Что бы позвонить в ту же Саргу и все разузнать!..
А Герман вспоминал, как отец, собираясь в эту поездку, легко и просто рассчитывал попасть на свою родину в экзотический, как он выражался, край вепсов. В его дорожных планах, кроме поезда, были и такси от станции до Чудрина, и райкомовская «Волга» от Чудрина до Сарги, и колхозный «газик» до самого дома. Не утомительная поездка, а этакое развлекательное турне! Но все оказалось иначе. От станции до Чудрина целых сто десять километров! пришлось ехать в пыльном автобусе, от Чудрина трястись в кузове грузовой автомашины и вот теперь идти пешком.
Сама по себе ходьба по таежной дороге была бы для Германа приятна, если бы идти пришлось километров пять десять. Но тридцать шесть это уж слишком. Пройдено немногим больше половины, а все тело болит, не хочется ни на что смотреть. Да еще мошкара донимает... Герман поднялся.
Хочу все-таки костер разжечь, сказал он, а то комары сожрут.
Да, да, хорошо бы костерок-то! обрадовался отец.
Герман побрел в лес. Гудели ноги, ныла спина.
«А абориген-то ходит по этим дорогам, как по асфальту», с завистью подумал он о Ване.
«А абориген-то ходит по этим дорогам, как по асфальту», с завистью подумал он о Ване.
Он долго чиркал спички, прежде чем желтый язычок огня взметнулся вверх и стал расползаться по сухим сучьям. Василий Кирикович сел.
Вот видишь, с огоньком веселее.
Треск хвороста в костре и запах дыма воскресили в памяти Василия Кириковича ту далекую пору, когда он мальчишкой ходил со своими сверстниками вот в такой же глухой лес за грибами и ягодами. И тогда тоже были костры, так же весело плясал огонь и так же пахло дымом. И пусть нелегким было детство лапти да холщовые штаны, картошка да ломоть черного хлеба, посыпанный солью, все равно это была прекрасная пора!
Ничего, Гера, потерпи. Как-нибудь мы одолеем эту дорогу, сказал отец, ласково взглянув на сына. Но зато впереди какой отдых, сколько впечатлений! Я уверен, что тебе не придется сожалеть об этой трудной поездке.
Будем надеяться! позевывая, отозвался Герман.
Тепло костра навевало дрему. Он расстелил на земле плащ и лег. А Василий Кирикович, весь отдавшись воспоминаниям, незряче смотрел в огонь. Он вспоминал, как в детстве рыбачил на лесных озерах, как вместе с братьями, погибшими в войну, помогал отцу и матери загребать и метать в стога сено, как бегал за коровой в поросшую колючим можжевельником поскотину и как в пору уборки огородов пек в костре картошку. И чем больше он вспоминал, тем острее ощущалась им близость родных мест. Ему даже почудилось, что с низины, от болота, тянет морошкой, а где-то далеко-далеко курлычут журавли... Но скоро и его сморили тепло и усталость, и он тоже лег, чтобы отдохнуть перед трудной дорогой.
...Ваня возвратился, когда в вершинах деревьев погас последний солнечный луч. Стало сумеречно. С низины, от болота, потянуло сырью.
Возле прогоревшего костра, завернувшись в плащи болонья и скрючившись, спали отец и сын. Весь багаж был беспорядочно сложен на дорогу.
«Плащи доставали», догадался Ваня.
Он осторожно слез с лошади. В большой берестяной коробке плескалабь вода. Ваня бережно поставил коробку под дерево, привязал лошадь, взял с волокуши топор. Чтобы не разбудить спящих, отошел подальше, выбрал нетолстую сухую осину, свалил ее, разрубил на чурки.
Скоро костер запылал жарким ровным огнем.
В полевой сумке у Вани было десятка полтора грибов, которые он собрал дорогой да по окрайку пожни у ручья. Он нагреб углей, вырезал перочинным ножом несколько березовых прутышков, очистил от коры и, заострив, нанизал на них плотные шляпки молодых подберезовиков и подосиновиков.
Когда грибы на углях отмякли и увлажнились, он посыпал их мелкой солью из бутылочки и снова положил в жар пускай пекутся; вырубил шестик и рогатульку для котелка, чтобы сразу, как только городские проснутся, поставить воду кипятиться. Он еще хотел уложить на волокуши багаж, но передумал: вдруг опять понадобится что-нибудь доставать из рюкзаков и чемоданов...
Перевернув грибы, подгреб свежих угольков, постоял над костром в задумчивости; потом огляделся, отыскал глазами подходящую березу, подошел к ней, ладонями стер тонкие, как луковая шелуха, берестяные пленочки, уже отслоившиеся и отмершие, сделал ножом, не сильно нажимая, прямой разрез сверху вниз и аккуратно содрал влажную желтую пластину.
Ну вот!.. произнес удовлетворенно и вернулся к костру.
Грибы к той поре испеклись. Ваня присел на корточки и стал снимать их с прутышков. Сосредоточенно и внимательно осматривал каждый грибок. Четыре шляпки, чуть подгоревшие, положил себе на колено, остальные кучкой сложил на бересту. Теперь можно и перекусить. Из полевой сумки вытащил горбушку домашнего хлеба, разломил ее. Одну половинку спрятал обратно, вторую стал есть. Откусил, пожевал, взял подгоревший грибок, улыбнулся чему-то и сунул в рот.
Он и не заметил, как съел эти четыре грибка, а хлеб остался. Посмотрел на горку грибов на бересте, подумал и взял один. Покончив с ужином, поправил костер, сел на осиновую чурку, обхватил руками колени.
Выезжая из Сарги, он надеялся вернуться домой ночью, по холодку. Когда же в пути выяснилось, что Тимошкины ходоки некудышные, когда пришлось через каждый час останавливаться на отдых, Ваня расстроился: он понял, что раньше утра в Ким-ярь не попасть. Это значит, обратно тоже придется ехать в зной, когда много оводов, и идти на сенокос неспавшим.
Но он уже смирился с тем, что поездка получилась непутевая. Ничего не поделаешь. Они тоже не виноваты, раз идти не могут. Вот туристы те шибко ходят, шпарят впереди лошади, только поспевай за ними...
Тревожно и неожиданно громко в тишине вечернего леса захрапела Малька. Заворочался Василий Кирикович. Ваня вскочил, подошел к лошади, погладил ее по тяжелой сивой морде, шепнул по-вепсски:
Медведя чуешь? Не бойся, к костру медведь не придет.
Малька поводила ушами, подняла голову, раздула ноздри и всхрапнула еще громче. Василий Кирикович порывисто сел.
А? Что случилось? спросил сиплым со сна голосом.
Лошади стоять надоело.
Василий Кирикович поднес к глазам часы.
Ого, половина одиннадцатого? Ничего себе...
Дайте котелок. Я воды-то привез, дак чай можно греть.
О, это хорошо! Мы не чай кофе сварим, Василий Кирикович, кряхтя, поднялся. А ноги-то болят. Раньше, бывало, по пятьдесят километров в день хаживал, а теперь...
Ваня наполнил котелок водой и повесил на шестик над огнем.
Вы вот грибов поешьте, он придвинул Василию Кириковичу бересту с горкой печеных грибов. Пока не остыли...
Грибы? Где ты их взял? Мы ни одного гриба не видели.
Дак я впереди шел. Вот и собрал. Да там, у ручья...
Что ж, попробую...
Василий Кирикович двумя пальцами взял грибок, оглядел его, понюхал, и глаза его вдруг изумленно расширились. От гриба пахло... детством. Да, да, именно детством! Он втягивал в себя этот неповторимый и несравнимый ни с чем аромат, и ощущение было такое, будто время стремительно повернуло вспять, в мгновение ока промелькнули десятилетья, и он уже не пожилой, много поживший человек, а такой же парнишка, как этот Ваня, что сидит по другую сторону костра.