Длинные, во всю избу лавки вдоль стен, старинный стол грубой работы, такой же древний шкап с одной дверкой, ржавая, перевязанная проволокой железная кровать в углу да три табуретки с прожженными сиденьями вот и вся мебель.
И тяжелый дух нежили, запах плесени и чего-то гниющего...
Герман вытащил из кармана сигареты и, шатаясь, вышел на крыльцо.
Пока грелся самовар, старики понемногу приходили в себя. Савельевич нарядился в новые хлопчатобумажные штаны в полоску и в синюю сатиновую рубаху это был неприкосновенный наряд для погребения, но по такому случаю старик нарушил древний обычай. Матвеевна тоже надела неношеный цветастый сарафан, повязала на голову повойник, подмела пол, выскребла и вымыла столешницу. Герман и Ваня внесли в избу чемоданы, рюкзаки.
Рассказывай, Васенька, как вы там живете-то? Чего же Га́люшку-то не привезли? Хоть бы я невестку поглядела! по-своему говорила Акулина.
Ты бы, мама, по-русски...
Ой, дура я старая!.. Ты, поди, и говорить по-нашему забыл! и громко, будто Василий Кирикович сказал, что недослышит, спросила: Женку-то, говорю, чего не взяли сюды?
Куда ей в такую дорогу!..
И правда... А внученька-то, Светушка, поди, большая?
Светлана замужем.
Ой-ой-ой! Поди-ко ты замужем!.. А сам на старой работе али где?
С прошлого года на пенсии.
На пензии? удивился Савельевич. Неужто годы вышли?
Вышли. Для меня вышли.
Дак велика ли пензия?
Ты бы, мама, по-русски...
Ой, дура я старая!.. Ты, поди, и говорить по-нашему забыл! и громко, будто Василий Кирикович сказал, что недослышит, спросила: Женку-то, говорю, чего не взяли сюды?
Куда ей в такую дорогу!..
И правда... А внученька-то, Светушка, поди, большая?
Светлана замужем.
Ой-ой-ой! Поди-ко ты замужем!.. А сам на старой работе али где?
С прошлого года на пенсии.
На пензии? удивился Савельевич. Неужто годы вышли?
Вышли. Для меня вышли.
Дак велика ли пензия?
Не обижусь. Персональная.
Неужто как у Митрия?
У какого Митрия? не понял Василий Кирикович.
Да у Маркелова-то, у Ванькиного-то батька.
Я не знаю, какая у него пенсия, пожал плечами Василий Кирикович. У меня персональная, союзного значения.
Во, во! закивал Савельевич. И у Митрия эдакая. Он ведь, Митрий-то, революцию делал, царя спехивал, с самим Лениным на беседе бывал! Как в Москве бумаги об нем нашли, так и дали ему эту пензию, большую пензию!.. Ежели у тебя такая, дак жить можно...
Акулина не без труда подняла на стол латунный самовар с прозеленью возле крана и ручек, достала из шкапа три граненых стакана, поставила посреди стола блюдечко с мелко-мелко наколотым сахаром, внесла из кухни половинку ржаного хлебца. Василий Кирикович спохватился, стал открывать чемоданы.
Дай-ка, мама, тарелок!
Тарелок? Акулина растерялась. Дак нету тарелок!
Блюдо, блюдо неси! подсказал Савельевич.
Акулина метнулась в кухню, вылила из алюминиевой миски вчерашний картофельный суп в чугунок, сполоснула, вытерла передником и поспешно подала сыну.
Это блюдо?
А другого, Васенька, нету.
Сбегай к Маркелам! посоветовал старик. Позови чаевать, а заодно и стаканов спроси да тарелок. Вилок бы еще...
Не надо, остановил ее Василий Кирикович. Маркеловых пригласим вечером. Сначала посуды купим, а то... неудобно.
Посуды? Где ты ее купишь? воскликнула мать. Ведь магазина у нас нет!
Как? Во всем Ким-ярь нет магазина?
Какая магазина, ежели людей нету? вздохнул Савельевич. Наши в Хийм-ярь уехали, сарьярские в Каскь-оя, хабъярские на Оять.
В Хийм-ярь?.. слабой искоркой что-то вспыхнуло в памяти. А где это Хийм-ярь?
Далёко!.. У Онега. Боле сотни верст отсюль будет.
Да, да, припоминаю. Было от вас такое письмо. О каком-то переселении... Но неужели все уехали?
Все, Вася. Остались такие, как мы, да и тех мало. А с семьей одни Маркелы на всю волость.
И деревни пустые?
Пустые. Видел, какая Лахта стала? Так везде. Двенадцать годов осенью будет, как пустые.
Как же вы тогда живете? Коровку-то хоть держите?
Что ты, Васенька! Какая с нас коровка? отозвалась мать. Девятый год никакой животинки. Картошку ростим, дак и ту Маркелы пособляют и садить, и копать... Я-то еще брожу, а батько, считай, только на крылечко и выходит...
Больше Василий Кирикович ничего не спрашивал. Он молча принялся выкладывать на стол колбасу, консервы, фрукты, конфеты.
6
Что может быть приятнее после долгой изнурительной ходьбы испить свежего чаю и свалиться на охапку душистого сена в сумеречной прохладе деревенского сарая! Еще покачивалось кольцо на сарайной двери и тихо позвякивала приклепанная к нему медная цепочка, а Василий Кирикович и Герман уже спали мертвецким сном. Старики же, едва гости ушли на покой, держали между собой совет.
Не поглянулось Василью дома, тоскливо сказал Савельевич, окидывая избу растерянным взглядом.
Не поглянулось, вздохнула Акулина.
Что-то надо делать...
Пол-то я вымою. И самовар почищу.
Чего пол? Пока спят, всю избу перемыть надо, печку обмазать и выбелить, занавески на окна повесить.
Все-то не успеть. Буде Люську у Нюрки попросить.
Во! Беги, пока они на покос не ушли. Растолкуй Нюрке поймет. На вечер позови, не забудь. Да посуды-то спроси.
Может, посуды-то заказать? Люська поедет в Саргу привезет. Стаканов да тарелок каких...
Закажи, зрячий глаз Савельевича вдруг заблестел. И пусть-ко материи купят. Мне на рубаху да штаны и тебе на сарафан да платье. Нюрка с Катькой сошьют.
Думала уж я, да ведь времени шить у них нету.
Не сейчас потом сошьют. И потихоньку, чтобы Василий не знал, а то... неловко.
Акулина прошла за печку, покопалась в сундуке и достала жестяную банку из-под чаю, в которой хранились стариковские сбережения.
Акулина прошла за печку, покопалась в сундуке и достала жестяную банку из-под чаю, в которой хранились стариковские сбережения.
Сколь денег-то дать? спросила она. Материи ведь и на исподнее надо, и на простыни...
Дай сотню, дак Нюрка сама распорядится. Она знает, чего нам надо. С Иванком потолкуй. Может, барашка заколет? Молока и масла спроси... Иванко дорого не возьмет, а чтобы питанье хорошее было!
Акулина собралась уже уходить, но в это время дверь отворилась и в избу, согнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, вошел Иван Маркелов, крупный ширококостный мужик с коричневым от загара скуластым лицом. Он не видел, как к дому Тимошкиных подъезжала подвода, а саргинскому парнишке, который занес почту, не поверил, что приехали сын и внук Кирика Савельевича. Однако при первом взгляде на лица стариков понял: парнишка сказал правду. Широко улыбаясь, он шагнул к Савельевичу и долго тряс в своей лапе его сухую руку.
Вот и ладно!.. Вот и дождались!.. с радостным облегчением говорил Иван.
Ты бы чуток пораньше! огорченно воскликнул старик. Ведь только что спать в сарае легли. А может, позвать? Может, еще не уснули?
Не, не. Мы на работу срядились, и они с дороги пускай отдыхают. Лучше скажите, чего пособить надо.
Спасибо, Иванко! прочувственно сказал Савельевич. Сам знаешь, ничего у нас нету...
Нету будет, и обернулся к Акулине. Пойдем, Матвеевна. В таком деле без Нюрки не обойтись.
Погоди! Савельевич схватил Ивана за рукав. Вы уж сегодня долго-то не работайте. В гости ждать будем!
Добро!
Иван и Акулина ушли.
Маркеловы были давнишними соседями Тимошкиных. Всю жизнь они прожили в дружном согласии, и только однажды получилась между ними размолвка. Было это двенадцать лет назад, когда Иван Маркелов, в послевоенные годы бессменный лахтинский бригадир, первым высказал мысль о переселении колхозников на новые места. Для ким-ярских стариков, в том числе и для Тимошкиных, такое предложение было громом средь ясного неба. Оказавшись на общем колхозном собрании в меньшинстве, старики обвинили Ивана во всех смертных грехах. Говорили, что он будто бы таким способом хочет сбежать из колхоза, что по его вине люди разорятся и останутся без крыши над головой, а земля, обжитая дедами, пропадет без всякой пользы. Предрекали, что ничего, кроме великого горя, переселение не принесет людям и потом они сами проклянут не только Ивана, но и тот день и час, когда послушались его и согласились на такое неслыханное разорение родной земли.
Когда началось переселение, со всех концов потянулись в Ким-ярь те, что уже давно жили в городах и рабочих поселках и приезжали к своим отцам и матерям лишь летом, в гости. Теперь они увозили стариков с собой, навсегда прощаясь с землей детства.
Заметались, не зная, как быть, Кирик и Акулина Тимошкины. Они тоже ждали Василия, но не дождались: знать, не дошла до сыновьего сердца тревога отца-матери.
Тебе что? с горьким укором говорил тогда Ивану Кирик Савельевич. Тебе хоть в сузёмной болотине место отведи не пропадешь: сам в силе, женка здоровая, батько еще работать может, и ребятенки растут. А мы куда денемся? Нам-то как жить? Остатнее хозяйство нарушить, хоромину бросить и в Хийм-ярь, как головой в омут? А ежели работать силушки нету?
С вас никто работу не спрашивает, хмуро ответил Иван. И под открытым небом не останетесь. Огород тоже будет. А если боитесь в Хийм-ярь ехать, поезжайте к своему Ваське. Других-то стариков сыновья да дочки к себе забирают.
Других забирают, а ежели Василий не приехал? Да и до нас ли ему? Он на большой службе, на письмо и то времени нету.
Совести нету!
Бог тебе судья, Иванко! заплакал старик. Останемся одни, и наше горюшко на твоей совести.
Однако Кирик и Акулина остаться в Лахте не рискнули. Они уложили все свое имущество в сундук и стали терпеливо ждать очереди на переезд. Уехать они решили в числе последних в тайной надежде, что, может быть, за эти оставшиеся до отъезда недели сын все-таки приедет.
Но по мере того, как одна за другой пустели ким-ярские деревни, молва доносила до Тимошкиных вести о том, что еще кто-то из стариков отказался от переезда, еще кто-то надеется на приезд то ли дочери, то ли сына. И чем дальше, тем больше было таких вестей.
А что, матка, не выдержал Кирик, раз другие остаются, чего мы станем зорить свое хозяйство? Давай, тоже останемся. Не одни будем. В людях хорошо, а дома лучше! Дома и стены пособляют жить.
Акулина не возражала.
В хмурый ноябрьский день, уже по санному пути, пришли трактора за последними переселенцами. С этими тракторами приехал и Иван Маркелов, уезжавший смотреть новое место. К той поре семья Маркеловых уже полностью подготовилась к переезду, осталось только забить окна дома деревянными щитами, которые старательно сколотил из струганых досок Митрий Маркелов.