Два главных момента борьбы героя романа: во-первых, это религиозный кризис когда Баруа, родившийся в католической семье, пытается освободиться от веры в Бога и верить отныне только в науку, а во-вторых, дело Дрейфуса. Именно процесс по делу Дрейфуса, продолжавшийся с 1895 по 1905 год[253], заставил французов выбирать для себя ту или иную позицию. История эта, «романизированная» в книге, волновала читателей, потому что и в обществе продолжалось брожение умов.
Технический прием, использованный дю Гаром в первой его большой книге, представлявшей собой роман в диалогах, был не совсем нов (его уже применяли Абель Эрман[254] и другие), но прежде мало кому приходило в голову использовать этот прием для серьезных сюжетов. «Жан Баруа», по существу, театральная пьеса, написанная без опасений, что получится слишком длинно. Преимущество подобной техники в том, что она проста и избавляет писателя от необходимости подчиняться требованиям жанра. Поль Валери сказал как-то, что никогда бы не смог написать роман, потому что не решился бы прибегнуть к фразе типа: «Да, сказала маркиза, поднимаясь» Так вот, Мартен дю Гар в своем романе-диалоге был свободен от такой постыдной необходимости. Кроме того, этот прием позволял включать в роман реальные документы, эпизоды процесса в Ренне[255], газетные статьи, никак их не переделывая. Но все это были уловки, облегчавшие работу, от которых позже, в «Семье Тибо», писатель отказался.
Технический прием, использованный дю Гаром в первой его большой книге, представлявшей собой роман в диалогах, был не совсем нов (его уже применяли Абель Эрман[254] и другие), но прежде мало кому приходило в голову использовать этот прием для серьезных сюжетов. «Жан Баруа», по существу, театральная пьеса, написанная без опасений, что получится слишком длинно. Преимущество подобной техники в том, что она проста и избавляет писателя от необходимости подчиняться требованиям жанра. Поль Валери сказал как-то, что никогда бы не смог написать роман, потому что не решился бы прибегнуть к фразе типа: «Да, сказала маркиза, поднимаясь» Так вот, Мартен дю Гар в своем романе-диалоге был свободен от такой постыдной необходимости. Кроме того, этот прием позволял включать в роман реальные документы, эпизоды процесса в Ренне[255], газетные статьи, никак их не переделывая. Но все это были уловки, облегчавшие работу, от которых позже, в «Семье Тибо», писатель отказался.
Жан Баруа был слабым, болезненным ребенком, росшим без матери, и за право его воспитывать по своему усмотрению боролись чрезвычайно религиозная бабушка и отец, неверующий ученый. В отрочестве он еще верил в Бога и верил тем более пылко, что его любимая девушка, Сесиль Паскелен, была из благопристойной буржуазной семьи и отличалась набожностью. Когда в душе юноши зародились первые сомнения, он попытался найти, пусть и уязвимое, компромиссное решение согласиться с христианством чисто внешне и символически, но обращение его отца на смертном одре и помолвка с Сесиль крепко связали его с католицизмом. Жан женится и становится преподавателем естественных наук в религиозном коллеже. Здесь ему очень скоро предстоит пережить сильное потрясение из-за того, что начальство запрещает говорить с учениками о трансформизме[256] так, как он считает нужным, и он пишет другу-священнику: «Я не отрицаю исторической роли христианства, однако пора честно признать, что извлечь из его догматов что-либо живое уже невозможно»[257].
Религиозный кризис приводит к кризису в семье. Сесиль умоляет Жана пойти с ней к мессе.
«Сесиль. Ты не можешь мне в этом отказать
Жан (беря ее за руки). Понимаешь ли ты, на что меня толкаешь? Ты настолько ослеплена, что не видишь всей отвратительности этого поступка Ты знаешь, не правда ли, что я не верю в действенность этой молитвы, этих свечей. Стало быть, ты хочешь заставить меня участвовать в комедии?.. Я не препятствую твоей вере, предоставь же и мне свободу действовать сообразно моим убеждениям!
Сесиль (кричит). Это совсем разные вещи!»
Вскоре Жан Баруа приходит к выводу, что человек, который хочет оставаться хозяином своих мыслей, не должен жениться. Чуть позже директор коллежа, аббат Мириель, выказывает в присутствии учеников недовольство тем, как преподаватель естествознания излагает тему лекции. Жан оказывается перед необходимостью подать в отставку. Сесиль покидает мужа она не разводится с ним, поскольку считает церковный брак нерушимым, но переезжает жить к своей матери. И вот в этот-то момент Баруа наконец чувствует себя свободным, по-настоящему свободным. Вместе с несколькими друзьями он основывает журнал «Сеятель», выбрав для себя идейным наставником знаменитого писателя Марк-Эли Люса сына священника без прихода, сенатора-социалиста, отказавшегося от изучения богословия, ибо он «не мог согласиться ни с одним из основных принципов религии», этакую помесь Жореса с Золя. Люс, прочитав первый номер «Сеятеля», приглашает Жана к себе и говорит, что впечатлен энтузиазмом столь молодых людей, но добавляет: «Я должен упрекнуть в сектантстве всю вашу группу» Услышав, насколько Баруа и его друзья гордятся своей принципиальностью и непримиримостью, Люс советует им набраться «духа терпимости».
Начинается процесс по делу Дрейфуса. Люс, Баруа и его друзья за Дрейфуса. Череда битв. Победа. Однако для мистиков-дрейфусаров их победа оборачивается великим разочарованием. Они удивлены и испуганы чудовищем, которое взрастили: приведенные их движением к власти люди слишком уж напоминают вчерашних противников. Новые хозяева оказываются ничем не лучше старых. Честные мистики из лагеря дрейфусаров со всей строгостью судят шкурников и спекулянтов, дорвавшихся до власти. «Они вырвали у нас из рук наше скромное, но гордое знамя и стали открыто размахивать им вместо нас, говорит Люс. Они захватили те позиции, которые были завоеваны благодаря нашей работе по оздоровлению общества. И уже на другой день после победы они по-хозяйски распоряжаются всем. Разрешите провести здесь различие, которое для меня очень важно: вчера мы представляли собой небольшую горстку защитников Дрейфуса, а сегодня они вещают от имени целой армии дрейфусаров»
Жан Баруа становится активным борцом с клерикализмом, делает своей главной целью воспитание у соотечественников духа свободомыслия. Но вот однажды фиакр, в котором он едет, сталкивается с трамваем. Жану кажется, что гибель неминуема, и, сам того не сознавая, он вдруг начинает молиться: «Радуйся, Мария, благодати полная»[258] Когда же Баруа приходит в себя и осознает свою слабость, ему становится страшно от того, что, оказывается, живет в глубинах его души. Он пишет духовное завещание: «Я не верю в бессмертие человеческой души, якобы существующей отдельно от тела Я верю во всеобщий детерминизм и в причинную обусловленность человеческой воли Я уверен, что наука, приучив людей спокойно игнорировать непознаваемое, поможет им обрести такое душевное равновесие, какого им никогда не давала ни одна религия».
Но он надломлен, в душе его появилась трещина. Баруа видит, как вокруг него подрастает новое поколение молодых людей, стремящихся противопоставить анархическому романтизму старших возврат к догматическому католицизму и традиционной политике. Его собственная дочь Мари хочет постричься в монахини. Он и сам теряет былую уверенность. На закате жизни он убеждается в ничтожности науки: «Я устал от того, что наука все отрицает! Делает она это не более убедительно, чем те, кто утверждает» Мучительные размышления. Физическое разрушение. Однажды просит позвать аббата, ему нужно исповедаться: «Спасибо, что вы так быстро пришли. Я не мог больше ждать»
Проходит еще немного времени, и он умирает, крича в ужасе: «Ад!» Аббат протягивает ему распятие, он «хватает крест, запрокидывает голову и в каком-то исступлении прижимает распятие к губам».
Сесиль молится у тела мужа, потом открывает один за другим ящики его письменного стола в поисках волеизъявления покойного и в конце концов обнаруживает на этажерке под папками завещание атеиста. Читает: «Я не верю в бессмертие человеческой души, якобы существующей отдельно от тела Я верю во всеобщий детерминизм и в причинную обусловленность человеческой воли» и бросает листки в огонь камина. Комната освещается ярким пламенем.
Было вполне естественно написать этот роман после споров между Анатолем Франсом и Брюнетьером[259], недавних их яростных дебатов на тему о несостоятельности науки. Способна ли она, например, дать человечеству духовные ценности, которые могли бы прийти на смену ценностям религиозным? Совместимы ли научные истины с христианскими догматами? Нет, Мартен дю Гар не пытается ответить на эти вопросы, но он выводит на сцену персонажей, которых эти вопросы волнуют. Он ставит проблемы с достоинством, умно, выказывая полную осведомленность об обоих возможных путях их решения. Можно только пожалеть о том, что мысли Люса, представленного нам в качестве одного из великих умов своего поколения, не выражены более ясно, что его теория не сформулирована более четко. Но ведь очень трудно создать образ гения, даже Бальзаку это не удавалось. «Гений может сотворить все, что угодно, кроме гения».
Важно отметить, что Мартен дю Гар серьезно повлиял на Андре Жида, когда того терзали противоречия между религиозным воспитанием и скептицизмом зрелого возраста. Именно спокойный, без угрызений совести и без озлобленности, атеизм друга стал для него опорой и источником уверенности. Жид тщетно старался примкнуть к католицизму или коммунизму, но не сумел поверить ни в то ни в другое. Мартен дю Гар оказался для него тем человеком, на которого можно положиться.
Любопытно, что Жид, судивший о Мартене дю Гаре как о художнике слова и сознававший собственное превосходство, говорил другу: «Не расстраивайтесь из-за того, что вы не художник. Мы (группа создателей «НРФ». A. M.) слишком уж художники Убедите себя хорошенько в том, что великие творцы достигают высокого искусства с помощью самих произведений, помимо воли и сами того не понимая». (Флобер говорил нечто похожее о Бальзаке.) Мартен дю Гар, в свою очередь, любя Жида, осуждал его как человека, чьи суждения компрометирует безнравственное поведение. Дю Гара шокировали нескромность Жида, его мании, его причуды. И даже природа его таланта. «Следует остерегаться стилистов! В том, как они обманывают кажущейся оригинальностью своих мыслей, как переодевают в новые одежки идеи, которые не раз встречались у других, им нет равных». Известно, что такая суровая взаимная откровенность была благотворна для обоих друзей.