«Лето 1914 года». После смерти отца Жак снова возвращается в Швейцарию к оставленным друзьям, революционерам-интернационалистам, которые чувствуют, что мир на грани войны, и борются за то, чтобы сделать войну невозможной. Ненавидя класс, из которого вышел, буржуазию, Жак готов пожертвовать всем ради «дела». Несмотря на публикацию своей новеллы (а может, именно в связи с этой публикацией), Тибо-младший понимает, что никогда ему не стать великим художником что искусство для него всего лишь клапан для выпускания пара, средство освободиться от страстей. Не состоявшись как литератор, он отдается революционной деятельности со всей истовостью, присущей Тибо, испытывая разочарование за разочарованием. По тому, что человек говорит, нельзя судить о его нравственных достоинствах. Жаку открывается, что не бывает на свете революционеров и буржуа, белых и черных, а бывают, по выражению Бриана[264], хамы и не хамы, рожи и приятные физиономии, политики и мистики. За исключением нескольких рьяных проповедников и нескольких прекрасных специалистов, Жак Тибо, хоть и родился в буржуазной семье, на голову превосходит свое окружение. Именно он совершенно искренне хочет бороться с обманом, надувательством, нетерпимостью, классовой ограниченностью и военными преступлениями. Глава группы единомышленников Мейнестрель оказывается ни на что не годным руководителем, к тому же озабоченным своим физическим недостатком. Это попросту разрушитель и нигилист, вовсе не стремящийся защитить мир.
Революционерам, конечно же, не удается помешать войне разразиться, и Жак после вспышки любви с вновь ненадолго обретенной Женни погибает в ходе нелепой затеи с антивоенными листовками, которые он намеревался разбрасывать над линией фронта. Самолет терпит аварию, тяжело раненного, его принимают за шпиона, а затем при отступлении его убивает французский жандарм. Печальная, отвратительная, бесполезная смерть, которую автор описывает с такой же беспощадностью, что и смерть старика Тибо.
Завершает книгу эпилог. Даниэль де Фонтанен, который был, как и его отец, прожигателем жизни, во время войны становится жалким инвалидом, ему ампутируют ногу. Отравленный газами Антуан, будучи трезвомыслящим врачом, наблюдает за медленным процессом собственного умирания. Единственное его утешение маленький сынишка Женни и Жака, Жан Поль Тибо. Глядя, как упорно пытается трехлетний малыш взобраться по склону холма, Антуан думает с удовлетворением: «Энергия у него наша: настоящий Тибо У нашего отца властность, желание господствовать У Жака буйство, мятежный дух У меня упорство. А здесь? Во что выльется та сила, которую носит в своей крови этот ребенок?»[265]
«Жан Поль снова бросился на штурм с такой яростной отвагой, что почти добрался до вершины. Однако песок осыпался у него под ногами, и казалось, он опять скатится вниз Но нет! Ухватившись за кустик травы, он каким-то чудом удержался, подтянулся на руках и взобрался на верхушку холма.
Держу пари, что он сейчас оглянется, посмотрит, слежу ли я.
Антуан ошибся. Мальчик повернулся к нему спиной и, очевидно, совсем забыл о нем. С минуту он постоял на верхушке холма, крепко упираясь в землю маленькими ножками. Потом счел, по-видимому, себя удовлетворенным и спокойно спустился вниз по отлогой стороне, даже не оглянувшись на завоеванный холм, прислонился к дереву, снял сандалию, вытряхнул из нее камешки, а потом снова аккуратно обулся. Но он знал, что не сможет сам застегнуть пряжку, поэтому подошел к Антуану и молча протянул ногу. Антуан улыбнулся и покорно застегнул сандалию.
А сейчас мы с тобой пойдем домой. Ладно?
Нет.
Он как-то особенно, по-своему, говорит «нет», подумал Антуан. Женни права. Это, пожалуй, действительно не простое нежелание выполнить то или другое требование взрослых, а отказ вообще, преднамеренный Нежелание поступиться хотя бы крупицей своей независимости во имя чего бы то ни было!
Антуан поднялся.
Пойдем, Жан Поль, будь умницей. Дядя Дан нас ждет. Идем!
Нет!
Ты же должен показать мне дорогу, продолжал Антуан, желая смягчить положение (он чувствовал себя довольно нелепо в роли гувернера). А по какой аллее нам идти? По этой? Или по этой? Он хотел было взять мальчика за руку. Но Жан Поль уперся ногами в землю, а руки заложил за спину.
Я сказай не пойду!
Хорошо, ответил Антуан. Ты хочешь остаться здесь один? Оставайся! И с безразличным видом направился к дому, розовая штукатурка которого пламенела в предзакатных лучах между стволами деревьев.
Я сказай не пойду!
Хорошо, ответил Антуан. Ты хочешь остаться здесь один? Оставайся! И с безразличным видом направился к дому, розовая штукатурка которого пламенела в предзакатных лучах между стволами деревьев.
Не успел он сделать и тридцати шагов, как услышал за собой топот, Жан Поль догонял его. Антуан решил заговорить с ним как можно веселее, как будто между ними ничего не произошло. Но мальчик обогнал его и, не останавливаясь, дерзко крикнул на ходу:
А я домой! Потому сьто я сам хоцу!»
Я сам хочу А что еще, кроме воли, остается в этом чудовищном мире? У Антуана считаные дни до смерти, но до последней минуты он фиксирует в дневнике симптомы болезни и свои ощущения.
«17-е.
Морфий. Одиночество. Тишина. С каждым часом все больше и больше отдаляюсь от всех, уединяюсь. Я еще слышу их, но я их не слушаю.
Выделение мокроты стало почти невозможным.
Как подкрадывается смерть? Так хотелось бы сохранить ясность сознания, писать еще, вплоть до самого укола.
Приятие? Нет, безразличие. Бессилие убивает всякий протест. Примирение с неизбежным. Власть физического страдания.
Мир.
Кончить.
18-е.
Отек ног. Пора, а то уже не смогу. Все здесь, стоит только протянуть руку, решиться.
Боролся всю ночь.
Пора.
Понедельник, 18 ноября 1918 г.
37 лет, 4 месяца, 9 дней.
Гораздо проще, чем думают.
Жан Поль».
Кровь Тибо продолжит свое бессмысленное кружение.
А можно ли найти в романе Роже Мартена дю Гара хоть какую-нибудь философию? Думаю, автор ответил бы на этот вопрос так: «Если вам удастся это сделать, я пропал». Потому что, похоже, он, как и Флобер, полагал: произведение искусства ничего не должно доказывать. «Мир таков, говорит нам писатель, и человеческие существа были такими, какими я их описываю». Позиция настоящего романиста.
Тем не менее, с одной стороны, описываемые этим романистом человеческие существа во что-то верят, у них есть свои взгляды на жизнь, иначе они попросту не были бы людьми, а с другой невозможно, знакомясь с жизнью этих персонажей, и самому не извлечь из представленной картины каких-то существенно важных идей. Прочитав «Семью Тибо», мы не будем пребывать в таком же физическом, духовном и душевном состоянии, как после чтения «Поисков утраченного времени». Не потому ли, что, выбирая самые интересные для него эпизоды, каждый романист создает особенную, только ему принадлежащую вселенную со своими законами, проблемами и моралью?
Но какова же вселенная Роже Мартена дю Гара? Разумеется, она не похожа на вселенную Мориака, где идет вечная битва между Духом и Плотью, цель которой спасение, а спасается человек Благодатью. Может быть, у его вселенной есть нечто общее с миром «Людей доброй воли»? Да, в «Семье Тибо» достаточно много людей доброй воли. Один из них Жак; Антуан тоже в любых обстоятельствах ведет себя так, как должно порядочному человеку; женщины доказывают, что способны в любви на безграничную преданность; дети-сироты, старший из которых заботится о младшем. Совершенно замечательные персонажи столь многочисленные в «Тибо» врачи, добросовестно делающие свое дело, а аббат Векар свое Да, разумеется, Роже Мартен дю Гар, как и Жюль Ромен, признает, что в нашем мире достаточно людей, честно относящихся к своим обязанностям и исполняющих иногда ценой жизни и без всякой надежды на вознаграждение на земле или в раю то, что они считают своим долгом.
Только ведь и всевозможных монстров в его произведении более чем достаточно. Так же как Жиду и Мориаку, ему необходимо живописать человеческие уродства, людей-слизней, людей, вызывающих отвращение своей угодливостью, подозрительных, вульгарных. Таких, как господин Фем, директор исправительной колонии, в которой томился Жак, как месье Шаль, секретарь Оскара Тибо, как сестра милосердия, ухаживавшая за стариком во время болезни. Да и сам старик Тибо, хоть он и мнит себя религиозным человеком, настоящее чудовище, омерзительная смесь эгоизма, фанатизма и тщеславия. Но при этом Оскар Тибо в молодости был способен любить, это доказывают найденные Антуаном после смерти отца письма. Был вот только возраст, преуспеяние и деньги убили в нем благородство и великодушие, как убили бы, наверное, и в его сыновьях, так похожих на него, если бы они не умерли молодыми.
Роже Мартен дю Гap рисует монстров, но никогда не выносит им приговоров. Художник не прокурор и не судья. Романист не коллегия присяжных. Писатель скорее исследует своих чудовищ, подобно тому как натуралист изучает любопытные биологические виды. Абсолютная аморальность Рашели кажется Мартену дю Гару совершенно естественной. Когда он описывает в «Старой Франции» тупых, лживых и злобных обитателей захолустного городка, он делает это спокойно, без сочувствия. Ему известно, что почти все люди зависят от инстинктов, которым не способны сопротивляться. Некоторым, особенно хитрым, ловким и удачливым, удается скрыть свои инстинкты под маской добродетели, тогда как другие откровенно предаются порокам. Виноваты ли они в этом? Автор этого не говорит, и я даже не верю, что он так думает. «То, что вы, католики, именуете грехом позволяет осязать существующую реальность. А также двигаться вперед»[266]. Вас это возмущает? А что сами вы так уж безукоризненны? На свете очень мало нормальных людей. Общество в своих законах, конечно, предписывает некие усредненные нормы, но почти все человечество живет либо по ту, либо по эту сторону от обозначенной ими границы. «Наедине с собой мы истинные безумцы».
Роже Мартен дю Гap рисует монстров, но никогда не выносит им приговоров. Художник не прокурор и не судья. Романист не коллегия присяжных. Писатель скорее исследует своих чудовищ, подобно тому как натуралист изучает любопытные биологические виды. Абсолютная аморальность Рашели кажется Мартену дю Гару совершенно естественной. Когда он описывает в «Старой Франции» тупых, лживых и злобных обитателей захолустного городка, он делает это спокойно, без сочувствия. Ему известно, что почти все люди зависят от инстинктов, которым не способны сопротивляться. Некоторым, особенно хитрым, ловким и удачливым, удается скрыть свои инстинкты под маской добродетели, тогда как другие откровенно предаются порокам. Виноваты ли они в этом? Автор этого не говорит, и я даже не верю, что он так думает. «То, что вы, католики, именуете грехом позволяет осязать существующую реальность. А также двигаться вперед»[266]. Вас это возмущает? А что сами вы так уж безукоризненны? На свете очень мало нормальных людей. Общество в своих законах, конечно, предписывает некие усредненные нормы, но почти все человечество живет либо по ту, либо по эту сторону от обозначенной ими границы. «Наедине с собой мы истинные безумцы».