Кажется, что, подобно Паскалю и Мориаку, Мартен дю Гар радуется возможности унизить человека плотского и именно здесь ученый воссоединяется с христианином. Однако христианин показывает убожество тела затем, чтобы возвеличить дух, а врач подчеркивает бесправие духа в условиях тирании этого ничтожного тела. Мартен дю Гар с видимым удовольствием показывает нам министра, который прежде чем предстать во всем блеске на аудиенции у монарха вынужден потратить целый час на уход за телом, выполняя совершенно отвратительные процедуры. Нет сомнений, что в столь резких контрастах есть энергия, подобная той, что исходит от средневековых плясок мертвецов. Человек с такой легкостью уходит в благородные и ложные абстракции, что его полезно время от времени ткнуть носом в собственные отбросы.
Если выбирать из всех занятий человечества то, к которому Мартен дю Гар неизменно относится с наибольшим уважением, придется назвать таким занятием науку. В «Жане Баруа» ученый предстает неким мирским святым, рыцарем истины. В этом раннем романе довольно любопытно проследить, как много скептицизма и предубеждения у Мартена дю Гара в отношении религии и как много почтения к научным гипотезам, даже когда они претендуют на то, чтобы перейти в ранг догматов. Иное дело в «Тибо». В романе-эпопее его скептицизм (что вполне закономерно) распространяется уже и на науку. Настоящие ученые у него отказываются превращать науку в фетиш. Так, один из персонажей «Семьи Тибо», доктор Филип, считает, что иногда надо оставить человека наедине с болезнью, предоставив действовать природе; хотя любой врач, да и вообще любой ученый, знает по собственному опыту, что, воздействуя на патологические феномены доступными средствами, можно добиться определенного эффекта. Научные «рецепты» бывают вполне успешны. Ученые не всезнающи, их не назовешь непогрешимыми, но именно научное познание проливает лучик света, благодаря которому мы можем хоть что-то разглядеть в непроглядных и враждебных потемках окружающего мира. Такова в общих чертах философия Антуана Тибо.
Его младший брат Жак долгое время считал, что единственно верный метод в политике революционный. Он искренне надеялся, посеяв вражду, утвердить мир. Мартен дю Гар сочувствует своему герою, даже уважает его, и тем не менее не скрывает полного фиаско всех его убеждений умирает у него Жак, совершенно пав духом. Антуан, как врач, хотел бы и в политике применять научные методы, он привык лечить болезнь лекарствами, но он больше не верит, что можно навсегда избавиться от войн так же как нельзя навсегда избавиться от болезней. «Люди требуют мира, повторял про себя Антуан слова Женни. Так ли это?.. Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным Возлагать ответственность за войну на правительства и на политиков это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу»[267]
Веря в нравственный прогресс человечества, Антуан признает тем не менее, что для победы над первобытной дикостью нравов потребуются тысячелетия эволюции: «И вот, как бы я ни старался, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира» Живя ожиданием светлого будущего, человек остается кровожадным дикарем. Но что же в таком случае может удержать его от жажды крови в периоды внутреннего и внешнего мира? Робость, неуверенность, боязнь последствий, инстинкты социального животного, которое не способно существовать без поддержки и одобрения стаи? Да, наверное, но Антуан чувствует, что это еще не все, и проблема нравственного закона очень его волнует.
«Прежде всего условимся: мораль для меня не существует. Должно, не должно, Добро, Зло для меня это только слова; слова, которые я употребляю по примеру всех прочих, понятия, удобные для разговора; но в глубине моего существа я сто раз это замечал нет никаких реальностей, которые бы им соответствовали. И я всегда был таким Нет, это, пожалуй, слишком. Я стал таким с тех пор, как перед ним промелькнул образ Рашели, во всяком случае, уже давно». Одно мгновение он честно пытался разобраться, какие принципы управляют его повседневной жизнью, но, так ничего и не найдя, решил наконец за неимением лучшего: «Пожалуй, некоторая искренность? Потом поразмыслил и уточнил: Или, вернее, некоторая прозорливость?» Мысль его была еще не ясна, но пока что это открытие доставило ему удовлетворение. «Да, этого, разумеется, мало. Но когда я роюсь в себе, то одно из немногих точных данных, которые я могу найти, это именно потребность ясно отдавать себе отчет в окружающих явлениях Возможно, что я бессознательно сделал из нее некий нравственный принцип для личного употребления Это можно сформулировать таким образом: полная свобода при условии ясности видения Принцип, в общем довольно опасный. Но у меня это неплохо выходит. Все зависит от свойств глаз. Видеть ясно Наблюдать самого себя тем свободным, прозорливым, объективным взором, который приобретаешь в лабораториях. Цинически следить за своими мыслями и поступками. И в заключение принимать себя со всеми достоинствами и недостатками Ну и что же? А то, что я почти готов сказать: все дозволено Все дозволено, поскольку сам себя не обманываешь, поскольку сознаешь, что именно и почему делаешь!»
Почти тотчас же он едко улыбнулся: «Но больше всего сбивает меня с толку то, что если внимательно присмотреться к моей жизни, то оказывается, что эта жизнь эта пресловутая полная свобода, для которой нет ни добра, ни зла, почти исключительно посвящена тому, что другие обычно называют Добром. К чему же привело меня все это пресловутое раскрепощение? А вот к чему: я делаю не только то, что делают другие, но главным образом то, что делают те из них, кого ходячая мораль считает лучшими!..»
Вдруг он отшвырнул папиросу и, задумавшись, застыл на месте. «Не странно ли это? Я ведь снова нахожу в своем существовании тот нравственный смысл, который я, казалось, изгнал из своей жизни и от которого меньше часа тому назад считал себя окончательно раскрепощенным! Это нравственное чувство вовсе не прячется в какие-нибудь темные, неисследованные извилины моей души!
Нет! Как раз наоборот: оно расцвело, прочно внедрившись в меня, обосновавшись на главном месте, там, где центр всей моей энергии, всей моей деятельности, в самом сердце моей профессиональной жизни! Ибо незачем играть словами: как врачу, как человеку науки, мне свойственна прямота прямота непоколебимая; я могу с полной ответственностью сказать, что не пойду в этом отношении ни на какую сделку Как все это примирить между собою?.. А впрочем, подумал он, к чему всегда стремиться примирять?» И действительно, он тотчас же отказался от этого и, перестав обстоятельно раздумывать над чем-то определенным, отпустив вожжи, постепенно погрузился в блаженную истому».
В конце концов Антуан приходит к тому, что обнаруживает в себе две разные личности: одна это сознательный, пускающийся в долгие рассуждения человек, поступки которого соответствуют принципам, сложившимся в результате многолетнего опыта, чтения, раздумий; а другая подчиняется лишь инстинктам, она спонтанна и проявляет себя внезапно в важные моменты жизни, когда надо принять серьезные решения. Но, как бы ни странно это показалось, именно эта личность признает нравственный закон:
«Уже давно (еще в первый год моих занятий медициной) я, не придерживаясь никаких, ни философских, ни религиозных, догм, довольно удачно примирил все мои склонности, создал себе прочную основу жизни, мысли, своего рода мораль. Рамки ограниченные, но я не страдал от этой ограниченности. Даже находил в ней ощущение покоя. Удовлетворяться жизнью в тех рамках, которые я сам себе поставил, стало для меня условием благополучия, необходимым для моей работы. Таким образом, я уже тогда удобно обосновался в кругу десятка принципов (пишу принципов, за неимением лучшего слова; принцип выражение претенциозное и вымученное) тех принципов, которые отвечали потребностям моей натуры и моего существования в качестве врача. (Грубо говоря, элементарная философия человека действия, основанная на культе энергии, упражнении воли и т. д.)
Я думаю о некоторых наиболее важных своих поступках. И убеждаюсь, что те, которые я совершал без принуждения, как раз и находились в кричащем противоречии с моими пресловутыми принципами. В решительную минуту я всегда приходил к выводам, которые моя этика не оправдывала. К выводам, которые подсказывала мне какая-то внутренняя сила, более властная, чем все мои привычки, все рассуждения. Вследствие чего я вообще стал сомневаться в этой этике и в самом себе. Я не без тревоги думал: Да и впрямь ли я тот человек, каким себя считаю? (Тревога, впрочем, быстро проходила, и я вновь обретал обычное равновесие на своих обычных позициях.)
Здесь же, сегодня вечером (уединение, давность событий), я замечаю довольно ясно, что благодаря этим жизненным правилам, благодаря привычкам, которые вырабатывались в силу подчинения правилам, я искусственно, сам того не желая, исказил свой первоначальный облик и создал себе некую личину. И личина мало-помалу изменила мой врожденный характер. Постепенно (да и не было досуга мудрить над собой) я без труда приспособился к этому искусственно выработанному характеру. Но не сомневаюсь, что в иные серьезные минуты те решения, которые я принимал свободно, действительно были проявлением моего подлинного характера, внезапно обнажали реальную сущность моей натуры».
Для такого человека, как Антуан Тибо, самое главное сохранять ясный и свободный ум. Не дать себе самому себя одурачить Не позволить другим себя одурачить
«Чем запутаннее нам кажутся тропы, тем более склонны мы любой ценой выбираться из лабиринта, цепляясь за любую уже готовую теорию, лишь бы она успокаивала, указывала выход. Всякий мало-мальски убедительный ответ на те вопросы, которые мы ставим перед собой и которые не можем решить сами, предстает перед нами как некое убежище, в особенности если мы полагаем, что ответ этот одобрен большинством. Опасность первейшая! Крепись, отвергай штампованные формулы! Не позволяй завербовать себя! Пусть лучше терзания неуверенности, чем ленивое моральное благополучие, которое предлагают доктринеры каждому, кто согласен пойти за ними! Нащупывать путь самому, в потемках, не очень весело; но это меньшее зло. Худшее покорно идти за тусклым светильником, который твой сосед выдает за светоч. Остерегайся! Пусть память об отце будет тебе примером! Пусть его одинокая жизнь, его беспокойная мысль, вечно ищущая мысль, будет для тебя образцом щепетильной честности по отношению к самому себе, примером правдивости, внутренней силы и достоинства»