Прости, что помешал.
А ты и не помешал. Кстати, вон там, на одежном крючке, висит полиэтиленовый пакет. В нем груши. Возьми одну на завтрак.
Ну вот, сказала Шерри спустя четыре часа. Мы в Улан-Баторе. На центральном вокзале.
Странно, ответил Каспар, но ему хотелось выразиться по-датски.
Беленые стены слепили глаза в лучах первозданного полуденного солнца. Никогда не затихающий ветер дул над степями, в ту исчезающую вдали точку, где сходятся рельсы. Вывески были написаны кириллицей, но ни Каспар, ни кто-либо из моих прежних проводников не знали этого алфавита. Китайцы-челночники, высыпав из поезда, волокли по перрону тяжелые баулы с товаром и звонко переговаривались на знакомом мне мандаринском диалекте. Два полусонных монгольских солдатика поглаживали автоматы, мыслями витая в других, более приятных им местах. Группа суровых старух ожидала посадки на поезд до Иркутска. Их провожала родня. На флангах неподвижно зависли двое в черных пиджаках и темных очках. На ограде сидели мальчишки, глазели на девчонок.
Как будто из темного чулана попала на карнавал инопланетян, сказала Шерри.
Шерри, я понимаю, что девушки, которые путешествуют в одиночку, опасаются кхм, доверять первому встречному Но, может быть
Ох, да не строй из себя англичанина, улыбнулась Шерри. Не бойся, я не накинусь на тебя, если ты не накинешься на меня. Кстати, в твоей «Одинокой планете»{78} говорится, что в районе Сансар есть более-менее приличная гостиница. В конце улицы Самбу. Поехали.
Я позволил Шерри заняться моим проводником. Мне меньше проблем. Австрийцы попрощались и с самым серьезным видом направились к гостинице «Кубла-хан». Израильтяне помахали нам и пошли в противоположную сторону. О шведе Каспар уже забыл.
Я позволил Шерри заняться моим проводником. Мне меньше проблем. Австрийцы попрощались и с самым серьезным видом направились к гостинице «Кубла-хан». Израильтяне помахали нам и пошли в противоположную сторону. О шведе Каспар уже забыл.
Туристы-рюкзачники странный народ. У меня с ними много общего. Мы нигде не задерживаемся, мы везде чужие. Мы странствуем, повинуясь собственной прихоти, ищем, чего бы такого поискать. Мы паразиты по сути: я кочую из одного чужого разума в другой и исследую сознание каждого нового проводника, чтобы познать мир. А такие, как Каспар, кочуют по разным странам и исследуют их культуру и географические особенности, чтобы познать мир или развеять скуку. Мироздание не замечает нас с Каспаром, не подозревает о нашем существовании. Мы впитываем эманации одиночества. Мои проводники из китайцев, впервые столкнувшись с рюкзачниками, были совершенно ошарашены и сочли их абсолютно чужеродными существами. Именно так люди отнеслись бы ко мне.
Каждое сознание, как и все маяки на свете, пульсирует в собственном ритме. У одних пульсация постоянная, у других прерывистая. Одни ярко вспыхивают, другие еле тлеют. Некоторые, как квазар, занимают пограничные области. Для меня скопление людей и животных как скопление светил разной степени яркости, цвета и притяжения.
Каспар в последнее время тоже воспринимает людей как вспышки на экране локатора. Каспар так же одинок, как и я.
Я что, грежу? спросила Шерри. А где же город? Пекин город, Шанхай город. А здесь только призрак города.
Похоже на Восточную Германию времен «железного занавеса».
Шеренги безликих многоквартирных домов с растрескавшимися стенами и заколоченными окнами. Трубопровод на бетонных опорах. Раздолбанные дороги, по которым тарахтели немногочисленные и такие же раздолбанные автомобили. Козы на площади, заросшей бурьяном. Безмолвные фабрики. Статуи лошади и маленькие, будто игрушечные, танки. Женщина с корзиной яиц, выбоины на мостовой, разбитые бутылки и пошатывающиеся пьянчуги. Покосившиеся фонари. Некогда мощная электростанция в клубах черного дыма. Вдали виднелось гигантское колесо обозрения. Мы с Каспаром подумали, что вряд ли оно когда-либо закружится. Мимо прошли три европейца в черных костюмах. Каспар решил, что они попали не в то время и не в то место.
Улан-Батор гораздо больше, чем деревня у подножия Святой горы. Но никто из тех, кто нам встретился, не стремился к какой-либо цели. Все словно бы чего-то ждали: может, что-то откроется, может, день закончится, может, город очнется, а может, накормят.
Каспар поправил лямки рюкзака.
Да, «Тайная история Чингисхана»{79} меня к этому не подготовила.
Вечером Каспар за обе щеки уплетал баранью похлебку с луком. Они с Шерри были единственными посетителями гостиничного ресторанчика, а сама гостиница занимала шестой и седьмой этажи ветхого многоквартирного дома.
Женщина, которая принесла еду с кухни, глядела исподлобья. Каспар указал на тарелку, потом приподнял большие пальцы кверху дескать, вкусно и одобрительно улыбнулся.
Она посмотрела на него как на сумасшедшего и ушла.
Шерри фыркнула:
Такая же приветливая, как таможенница.
За время моих странствий я понял, что чем бессильнее страна, тем грознее таможенники.
Когда она показывала нам комнату, то смотрела на меня так, словно я раскатала ее ребенка бульдозером.
Каспар снял клок шерсти с куска мяса.
Коммунизм в сфере обслуживания. Печальное наследие. Ну ей же деваться некуда. А вот мы можем слинять отсюда в любой момент.
У него осталось немного растворимого лимонного чая, купленного в Пекине. На соседнем столе стояла бутыль с горячей водой, так что Каспар сделал чаю себе и Шерри. Они пили чай и смотрели, как над пригородными кострами и юртами восходит восковая луна.
А расскажи-ка мне об этом гонконгском пабе, в котором ты работала, попросил Каспар. Как он там назывался? «Бешеные псы»?
Нет, лучше ты расскажи о странных знакомцах, которыми ты обзавелся, приторговывая бижутерией на Окинаве. Давай, викинг, сейчас твоя очередь.
Мои проводники часто ощущают зарождение настоящей дружбы. А я способен только наблюдать за этим.
Еще во младенчестве я начал осознавать, что в «моем» теле есть еще один обитатель. Клочковатый туман красок и эмоций сгущался в росинки понимания. Я видел и постепенно учился различать сады, тропинки, лающих собак, рисовые поля, белье, сохнущее под ветерком на солнце. Я не понимал, почему эти образы возникают передо мной в определенное время, будто какой-то бессюжетный фильм. Я брел по тому же пути, который проходят все люди, от мистического к обыденному. В отличие от людей, я помню этот путь.
По мою сторону экрана восприятия что-то происходило. Как будто кто-то едва заметно увеличивал звук радиоприемника, так медленно, что поначалу даже сомневаешься в источнике звука. Вот так, исподволь, пробивались ко мне ощущения, источником которых являлся не я, и лишь много позже мне удалось определить их точнее любовь, верность, гнев, злоба. Я наблюдал, как этот другой становился все четче и проступал все яснее. Мне стало страшно. Я счел этого другого захватчиком. Сознание своего первого проводника я принял за кукушиное яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец и вышвырнет меня из моего родного гнезда. Однажды ночью, когда мой проводник уснул, я решил проникнуть в его сущность.
Он попытался закричать, но я не позволил ему проснуться. Повинуясь защитному инстинкту, его сознание замкнулось и выставило заградительные барьеры. Я не отступал, напирал грубее, чем следовало, не осознавая своей силы, и прорывался сквозь его воспоминания и сложные механизмы нервной системы, выводя из строя огромные куски. Страх поражения ожесточил меня сверх меры, хоть это и не входило в мои намерения. Я хотел только потеснить соперника, а не уничтожить его.
Наутро врач установил, что мой проводник не реагирует на внешние раздражители. Никаких повреждений на теле пациента, естественно, не обнаружилось, и врач вынужден был констатировать коматозное состояние. В 1950-е годы в юго-восточном Китае не было аппаратуры для поддержания жизни таких пациентов. Спустя несколько недель мой проводник умер, не приходя в сознание, и унес в могилу разгадку тайны моего происхождения, которая, возможно, хранилась в его памяти. Это были мучительные дни. Я понял свою ошибку захватчиком был я, а не он. Я попытался поправить причиненный ущерб, собрать заново разрушенные мной функции и фрагменты психики, но разрушить проще, чем восстановить. К тому же я тогда почти ничего не знал. Мне все-таки удалось выяснить, что мой проводник в одно время разбойничал на севере Китая, а затем служил в армии в тех же краях. Еще я обнаружил обрывки разговорных языков, которые впоследствии идентифицировал как монгольский и корейский, но читать и писать мой проводник не умел. Вот и все. Мне не удалось определить, как я зародился и как долго пребывал в зачаточном состоянии.
Я полагал, что если мой проводник умрет, то я разделю его участь. Поэтому я сосредоточил все усилия на том, чтобы изобрести способ, который позже назвал переселением или трансмиграцией. За два дня до смерти моего проводника я успешно осуществил задуманное. Моим вторым проводником стал врач, лечивший первого. Переселившись, я посмотрел на солдата со стороны. На грязной постели распростерся мужчина средних лет костяк, облепленный плотью. Я ощутил вину, облегчение и могущество.
За два года пребывания в докторе я узнал много интересного о человеке и бесчеловечности. Научился читать его воспоминания, стирать их и заменять новыми. Научился им управлять. Человеческая натура стала моей игрушкой. Еще я четко осознал необходимость соблюдать меры предосторожности. Однажды я признался своему проводнику, что в его теле уже два года обитает бесплотный дух, и сказал, что готов ответить на его вопросы.
В результате бедняга сошел с ума, и мне снова пришлось переселяться. Человеческий разум очень хрупкая игрушка. Он так непрочен!
На третий день официантка, как обычно, метнула на стол горшок с бараниной, повернулась и отошла прежде, чем Каспар успел жалобно застонать.
Бараний жир на ужин! улыбнулась Шерри. Вот это сюрприз!
Официантка убирала посуду с соседних столов. Каспар упражнялся в самовнушении, пытаясь убедить себя, что у баранины вкус индюшатины. Я с трудом удержался от соблазна помочь ему. Шерри читала.
Вот оно, советское словоблудие! Тут приводится цитата из статьи, написанной в сороковые годы, при Чойбалсане{80}: «Жизнь на практике подтвердила преимущество использования русского алфавита». А на самом деле имеется в виду совсем другое: тех, кто использует монгольский алфавит, расстреляют. В голове не укладывается, как можно было жить под игом этой «высшей расы» и почему