Тут во всем здании погас свет.
За окном тускло сияли дымчатые звезды и пламенело алое зарево гигантских русских букв какого-то лозунга за пустырем. Мы каждый вечер гадали, что там написано, да так и не выяснили.
Шерри рассмеялась и закурила. В глазах отразился огонек сигареты.
Тут во всем здании погас свет.
За окном тускло сияли дымчатые звезды и пламенело алое зарево гигантских русских букв какого-то лозунга за пустырем. Мы каждый вечер гадали, что там написано, да так и не выяснили.
Шерри рассмеялась и закурила. В глазах отразился огонек сигареты.
Признайся, ты дал начальнику электростанции десять долларов, чтобы он устроил затемнение, и все ради того, чтобы остаться со мной наедине в темной комнате, пропахшей брутальным ароматом баранины.
Каспар улыбнулся в темноте, и я распознал его чувство любовь. Любовь формируется как атмосферный фронт.
Шерри, давай завтра утром возьмем джип. Мы уже осмотрели и храм, и старый дворец. Я чувствую себя пресыщенным туристом. Совершенно идиотское ощущение. Фройляйн из немецкого посольства утверждает, что завтра привезут бензин.
А куда нам спешить?
Эта страна катится в прошлое. Где-то там, в горах, притаился в ожидании конец света. Отсюда надо смотаться побыстрее, пока снова не наступил прошлый век.
Но в этом и заключается очарование Улан-Батора. В его обветшалости.
Не знаю, что значит «обветшалость», но никакого очарования тут не вижу. Улан-Батор только доказывает, что монголы не городской народ. Здесь можно снимать фильм об обреченной колонии уцелевших в бактериологической войне. Давай куда-нибудь уедем. Не понимаю, зачем я тут. По-моему, даже местные жители не понимают, зачем они тут.
Вошла официантка, поставила на стол свечу. Каспар поблагодарил ее по-монгольски. Она ушла. «Ну, дорогая, подумал Каспар, когда грянет революция{81}»
Шерри начала тасовать колоду карт.
А что, монголы созданы исключительно для дикой кочевой жизни? По-твоему, их удел разводить скот, рожать детей, мерзнуть, жить в юртах, кормить глистов, не знать грамоты?
Я не хочу с тобой спорить. Я хочу поехать к горам Хангай, забираться на вершины, скакать на лошади, плавать голышом в озерах. Понять, зачем я живу на земле.
Хорошо, викинг. Завтра утром уедем. А сейчас давай сыграем в криббидж. По-моему, я веду в счете тридцать семь выигрышей против девяти.
Значит, мне тоже предстоит переезд. Имея проводником местного жителя, продолжать путешествие по стране сложно. Имея проводником иностранца невозможно.
Я прибыл сюда, чтобы отыскать истоки истории, которая уже существовала здесь шестьдесят лет назад, когда зародилось мое «я». И начиналась она так: «О судьбе мира думают трое»
Пару раз я пытался описать процесс трансмиграции тем своим проводникам, кто был богаче других одарен воображением. Увы, это невозможно. Я знаю одиннадцать языков, но слова бессильны передать многие оттенки.
Я могу трансмигрировать, если мой проводник физически соприкоснется с кем-то другим. То, с какой легкостью пройдет этот процесс, зависит от состояния сознания человека, в которого я переселяюсь, поскольку отрицательные эмоции этому препятствуют. То, что для трансмиграции необходим физический контакт между старым и новым проводником, означает, что мое существование все-таки материально то ли на субмолекулярном, то ли на биоэлектрическом уровне. Правда, есть ряд ограничений. Например, я не могу трансмигрировать в животных, даже в приматов: они сразу погибают. Наверное, это сравнимо с тем, что взрослый не может влезть в детскую одежду. Переселяться в кита я не пробовал.
А вот какое чувство возникает при трансмиграции Как его описать? Представьте гимнаста на трапеции под куполом цирка, кувыркающегося в пустоте. Или бильярдный шар, катящийся по столу. Или прибытие в незнакомый город после блужданий в тумане.
Иногда слова не в состоянии описать музыку смысла.
Утренний ветер веял холодом с гор. Пригнувшись, Ганга вышла из юрты, плеснула студеной утренней свежестью в лицо. В юртах на склоне холма постепенно пробуждалась жизнь. В городе переливчато взвыла сирена «скорой помощи». Свинцово серели воды реки Туул. Красные неоновые буквы «Сделаем Улан-Батор образцовым социалистическим городом» мигнули и погасли.
«Дерьмо верблюжье, подумала Ганга. Когда их наконец снимут?»
Она забеспокоилась, куда ушла дочь. На этот счет у Ганги были свои подозрения.
Соседка кивнула и пожелала доброго утра. Ганга ответила тем же. Глаза стали видеть хуже, побаливала сломанная позапрошлой зимой нога, которая плохо срослась, да и ревматизм давал о себе знать. Подбежала собака, требуя, чтобы ее почесали за ушами. Сегодня Ганге было не по себе.
Она нырнула обратно в тепло юрты.
Не студи, черт подери! Закрой дверь! рявкнул муж.
Хорошо было наконец-то распрощаться с западным менталитетом. Как ни прекрасно узнавать много нового из перегруженных скоростных магистралей разума, такого как у Каспара, порой это вызывает у меня головокружение. Только что Каспар думал о курсе обмена валют и вот уже переключился на фильм о санкт-петербургских похитителях картин, через секунду вспомнил, как в детстве рыбачил с дядей меж двух островов, а в следующий миг у него в голове уже возник веб-сайт приятеля или звучит популярная песенка. И так без конца.
Разум Ганги оперирует в весьма ограниченном пространстве. Ганга постоянно думает, как бы раздобыть еды и денег. Она беспокоится только о дочери и о хворых родственниках. Дни ее жизни как две капли воды похожи друг на друга, будь то гарантировано безотрадное существование при советском господстве или неустанная борьба за выживание после получения независимости. Безусловно, в сознании Ганги гораздо сложнее спрятаться, чем в сознании Каспара. Одно дело затеряться в суматошном городе, и совсем другое в малолюдной деревушке среди любопытных соседей. Некоторые проводники очень чувствительны к малейшим изменениям своего внутреннего ландшафта, и Ганга именно из таких. Пока она спала, я освоил ее язык, но ее сны пытаются вывести меня на чистую воду.
Что-то не так, пробормотала себе под нос Ганга, растапливая печь, и оглядела юрту, может, что-то пропало? Кровати, стол, шкафчик, коврики, посуда, серебряный чайник, который Ганга отказывалась продать даже в самые трудные времена. Все на месте. А ее одолела маета.
Опять твое загадочное шестое чувство?
Под грудой одеял зашевелился Буянт. Катаракты и полумрак в юрте не позволяли Ганге его разглядеть. Буянт зашелся кашлем заядлого курильщика.
Ну, что на этот раз? Твоя задница напела тебе, что мы получим в наследство верблюда? Ушная сера шепнула, что приползет огромный страшный червь и лишит тебя невинности?
Огромный червь давно сделал свое дело. Его зовут Буянт.
Очень смешно. Что у нас на завтрак?
Что ж, попробую. Попытаю счастья.
Муженек, а муженек, ты ничего не слышал про троих, которые думают о судьбе мира?
Долгое молчание. Мне даже показалось, что Буянт не расслышал вопроса.
Женщина, ты что, спятила? О чем ты?
В этот момент в юрту вбежала Оюун, дочь Ганги, разрумянившаяся, запыхавшаяся.
В магазине был хлеб! И еще я раздобыла лука!
Умница! Ганга обняла дочь. Ты так рано встала сегодня, я даже не слышала.
Да закройте эту чертову дверь! заорал Буянт.
Ты так поздно вернулась с работы, мамочка, я не хотела тебя будить.
Ганга заподозрила, что дело было вовсе не в этом.
А много сейчас народу в гостинице, мама?
Оюун была большой мастерицей переводить разговор на другую тему.
Нет. Все те же двое белоголовых.
Австралию-то я нашла в школьном атласе. Но вот где эта как ее там? Дания, что ли?
Какая разница! Буянт вылез из-под груды одеял, укутался в одно, как в платок. В молодости он слыл красавчиком, да и сейчас считал себя неотразимым. Ты ж все равно туда не поедешь!
Ганга прикусила язык, Оюун потупилась.
Белоголовые сегодня уезжают, и я очень рада. Не понимаю, как это мать отпустила дочь одну болтаться по свету. Наверняка они не женаты, а спят в одной постели! Никаких колец, ничего. А он вообще какой-то ненормальный. Ганга посмотрела на Оюун, но Оюун отвела глаза.
Конечно ненормальный, это же иностранцы. Буянт рыгнул и захлюпал чаем.
Почему он ненормальный, мама? Оюун начала резать лук.
Во-первых, от него пахнет кислым молоком. И еще Глаза Глаза у него странные будто чужие.
Ха, страннее тех профсоюзных деятелей из Венгрии никого на свете нет! Ну, помнишь, для них еще орхидеи привозили, из самого Вьетнама.
Ганге великолепно удавалось игнорировать замечания мужа.
Этот тип из Дании все время дает чаевые и улыбается, будто чокнутый. А вчера вечером он притронулся к моей руке.
Буянт сплюнул:
Если он еще раз к тебе притронется, я ему башку сверну и в жопу засуну. Так ему и передай!
Ганга помотала головой:
Нет, он словно в пятнашки играл, ну, как маленький. Коснулся моей руки большим пальцем и тут же отошел. Как будто заколдовал. И пожалуйста, не плюйся в доме.
Буянт отломил кусок хлеба.
Ганга помотала головой:
Нет, он словно в пятнашки играл, ну, как маленький. Коснулся моей руки большим пальцем и тут же отошел. Как будто заколдовал. И пожалуйста, не плюйся в доме.
Буянт отломил кусок хлеба.
Вот-вот! Заколдовал! Морок навел! Скажешь тоже! Послушай, женщина, иногда мне кажется, что я взял в жены не тебя, а твою бабушку!
Женщины молча готовили завтрак.
Буянт пятерней почесал в паху.
Кстати, о женитьбе. Вчера вечером приходил старший сын Гомбо. Просит руки Оюун.
Оюун, не поднимая головы, помешивала лапшу в горшке.
Да?
Да. Принес мне бутылку водки. Отличная вещь. Сам старина Гомбо несерьезный мужик, пить не умеет, зато его свояк работает на хорошей должности. А у младшего сына, говорят, большое будущее. Два года подряд чемпион школы по борьбе. Вот где счастье.
От лука у Ганги свербило в носу. Оюун молчала.
По-моему, отличная мысль, а? Похоже, старший по уши втюрился в Оюун Если он ее обрюхатит, то будет ясно, что девочка не пустоцвет, и Гомбо придется В общем, бывают женихи и похуже
Бывают и получше. Ганга добавила лапшу в баранью похлебку, вспомнила, как Буянт тайком лазал к ней через дымовое отверстие в юрте, под боком у спящих родителей. Может, Оюун кто-то другой нравится. И вообще, мы ведь договорились. Оюун должна закончить школу и, если судьбе будет угодно, поступить в университет. Мы же хотим успехов Оюун. Может, она купит машину. Или хотя бы мотоцикл. Из Китая привозят.
Какой смысл учиться? Работы все равно нет, тем более для женщин. Русские ушли, все заводы и фабрики позакрывали. Что осталось захватили китайцы. Нам, монголам, чужаки не дают пробиться. Губят нас.