Ерунда! Вам водка не дает пробиться! Водка вас губит!
Женщины ни черта не смыслят в политике! обозлился Буянт.
Вы больно много смыслите! Ганга тоже рассердилась. Да наша экономика сейчас загнулась бы и от простуды, если б ей достало здоровья хотя бы на то, чтоб простыть!
Говорят тебе, во всем виноваты русские
Хватит валить все на русских! Дела не пойдут на лад, пока мы будем во всем винить русских, а не себя. Китайцы-то у нас могут зарабатывать! Почему ж мы сами не можем?
На сковородке зашипел жир. Ганга мельком заметила, как поморщилось ее отражение в плошке с молоком. Рука с плошкой дрогнула, отражение пошло рябью, исчезло.
Что-то я сама не своя. Нужно сходить к шаману.
Буянт стукнул кулаком по столу:
Еще чего бросать тугрики на ветер!
Мои тугрики! возразила Ганга. Куда хочу туда бросаю, пропойца.
Буянту пришлось отступить без боя: Гангу все равно не переспоришь, а если соседи услышат перепалку, то начнут болтать, что жена ему не повинуется.
Почему я таков, каков есть? У меня нет генетического кода. У меня не было родителей, которые учили бы меня различать добро и зло. У меня не было учителей. Я ни от кого не получил ни питания, ни воспитания. Но я обладаю разумом и совестью. Гуманный негуманоид.
Конечно, я не всегда был таким гуманным, как сейчас. После того как доктор сошел с ума, я кочевал от одного крестьянина к другому. Я был их господином и повелителем. Я знал все их секреты, излучины всех местных речушек, клички всех собак. Я знал редкие мимолетные радости, память о которых долго согревала сердца моих проводников, спасая от окоченения. Я не чурался самых экстравагантных экспериментов. Одних я едва не губил в погоне за наслаждениями, возбуждавшими их нервы. Иных заставлял страдать просто для того, чтобы лучше изучить природу страдания. Я развлекался пересадкой воспоминаний из одной головы в другую или подстрекательством. Я понуждал монахов к разбою, любовников к измене, скупердяев к транжирству. Одно могу сказать в свое оправдание я больше никого не убил. Однако отнюдь не из любви к человечеству. Из страха. Я боюсь только одного на свете: оказаться внутри проводника в момент его смерти. Мне неведомо, что тогда произойдет со мной.
Я не могу поведать историю своего обращения к гуманизму ее попросту нет. Во времена Культурной революции и позже, меняя проводников на Тибете, во Вьетнаме, в Корее, в Сальвадоре, я насмотрелся, как люди уничтожают друг друга. Сам я при этом находился в безопасности генеральных штабов. Я видел войну за Фолклендские острова, сражения за голые скалы. «Лысые дерутся из-за расчески» так выразился один из моих бывших проводников. В Рио я видел, как убили туриста из-за наручных часов. Люди живут, обманывая, присваивая, порабощая, мучая, уничтожая. И всякий раз лишаются частички того, чем могли бы стать. Отравляющее расточительство. Поэтому я больше не причиняю зла своим проводникам. На свете и без того слишком много отравы.
Все утро Ганга провела в гостинице, убиралась в комнатах, подметала, кипятила воду, стирала белье. Я смотрел на Каспара со стороны, будто на свой старый дом с новым жильцом. Они с Шерри расплатились и ждали, когда прибудет взятый в аренду джип. Я попрощался с Каспаром на датском, но он подумал, это Ганга, проходя мимо, сказала что-то по-монгольски.
Ганга заправляла постель, представляла на ней Каспара с Шерри и думала про Оюун и про младшего сына Гомбо. Припомнила слухи о детской проституции в городе, о том, что полиция куплена иностранцами. Хозяйка гостиницы госпожа Энхбат, вдова, пришла, чтобы заняться бухгалтерией. Она была в хорошем настроении: Каспар расплатился долларами, а госпожа Энхбат собирала деньги на выкуп невесты для сына. Пока закипает вода для стирки, женщины беседовали, попивая соленый чай.
Послушай, Ганга, ты же знаешь, я не охотница до сплетен, начала госпожа Энхбат, крошечная, мудрая, как ящерица. Вчера вечером мой Сонжоодой видел, как твоя Оюун гуляла с младшим Гомбо. На каждый роток не накинешь платок. И на празднике Надом{82} их тоже видели вместе. Сонжоодой говорит, что старший Гомбо влюблен в Оюун.
Ганга решила отразить нападение:
А правду говорят, что твой Сонжоодой принял христианскую веру?
Да ну, просто кто-то видел, как он заходил к американским миссионерам, вот и все, холодно ответила госпожа Энхбат.
И что на это сказала его бабушка?
А то, что американцев легко обвести вокруг пальца. Они думают, что нам нужна их дикая вера, а на самом деле нам нужно бесплатное порошковое молоко. Ганга, что с тобой?
Гангу опять одолела маета. Она ощутила мое присутствие. Я попытался ее успокоить.
Ничего, отвечает она. Что-то я сама не своя. Надо сходить к шаману.
Переполненный автобус тащился на первой скорости. Маршрут вел к заброшенному заводу. Ганга забыла, что там производили в советское время. Я ревизовал ее подсознание и выяснил: патроны. Полевые цветы радовались мимолетному лету, дикие собаки рвали на куски какую-то дохлятину. День выдался вялый, тусклый. Люди вышли из автобуса и побрели по дороге к поселку россыпи юрт на склоне холма. Ганга шла вместе со всеми. Вдоль дороги тянулась огромная труба на опорах часть системы городского отопления, но для котлов нужен русский уголь, потому что монгольский не дает нужной температуры. Большинство местных жителей отапливались по старинке кизяком.
Сестра Ганги ходила к этому шаману, когда не могла забеременеть. Через девять месяцев родила двойняшек, причем в рубашке счастливый знак. Сам президент советовался с шаманом, который к тому же слыл знаменитым целителем лошадей. Поговаривали, он двадцать лет прожил отшельником на склонах священной горы Таван-Богдо-Ула в далеком западном аймаке{83} Баян-Улгий. Во время советского господства местные власти несколько раз пытались арестовать его за бродяжничество, но каждый, кто приближался к нему, возвращался с пустыми руками и с пустыми глазами. Было ему двести лет.
Я с большим нетерпением ждал встречи с шаманом.
В моем положении есть свои преимущества: я не старею и не забываю. Моя свобода превышает степень человеческого разумения. Но есть и ограничения, которых я не могу преодолеть. К примеру, я постоянно бодрствую. Мне неведом сон, я не умею ни спать, ни грезить. И то знание, к которому я более всего стремлюсь, ускользает от меня: мне не удается выяснить, откуда взялась история, с которой я начался, и есть ли еще на свете подобные мне.
Я покинул деревню у подножия Святой горы и отправился странствовать по Юго-Восточной Азии, обшаривая все укромные уголки, чердаки и подвалы стариковских сознаний в поисках бестелесных духов, таких же как я. Я обнаружил легенды о себе подобных, но ни малейших следов их реального присутствия. В 1960-е годы я пересек Тихий океан.
Памятуя о сумасшествии доктора, я помалкивал и ничем не выдавал своего присутствия. Меньше всего мне хотелось плодить мистиков, безумцев и писателей. Однако, встречая на своем пути мистика, безумца или писателя, я иногда вступал с ним в диалог. Один литератор из Буэнос-Айреса предложил назвать меня noncorpum{84}, что значит «бестелесный», во множественном числе noncorpa, если только наступит день, когда множественное число понадобится. Несколько дивных месяцев мы с ним дискутировали на метафизические темы, и я внес свою лепту в создание нескольких новелл. Но «я» так и не стало «мы». В 1970-е годы я дал объявление в «Нэшнл инкуайерер». Американцы самый чокнутый народ в мире. Откликнулись 19 человек. Я познакомился с каждым. Все то же: мистики, безумцы, писатели. Я искал даже в Пентагоне. Открыл много интересного, но никаких признаков существования собратьев noncorpa. В Европу я не наведывался. Эта часть суши, над которой нависла хладная тень ядерных боеголовок, казалась мне бесперспективной.
Я вернулся на Святую гору, обогащенный знаниями благодаря не одной сотне проводников, но по-прежнему ничего не ведая о своем происхождении. Я устал от скитаний. Святая гора единственное место на земле, с которым я ощущал связь. Десять лет я пользовался гостеприимством монахов, которые обитают на склонах горы. Вел размеренную и спокойную жизнь. Подружился со старухой из чайного домика. Она принимала меня за говорящее дерево. После ее смерти я ни с одним человеком не разговаривал.
Входи, доченька, входи! раздался из юрты голос шамана.
Над входом висели выбеленные солнцем челюсти. Ганга боязливо оглянулась. Мальчишка играл с красным мячиком. Подбрасывал его в смурную голубизну, запрокидывал голову, ждал, потом ловил. У входа в юрту высилось обо горка священных камней и костей. Ганга склонилась перед ней, попросила благословения и ступила в дымный сумрак.
Проходи, доченька!
Шаман сидел на коврике, медитировал. С потолочной балки свисала лампа. В медной плошке оплывала сальная свеча. Дальний конец юрты был отгорожен звериными шкурами. По юрте витал крупитчатый благовонный дым.
У входа стоял резной ларец. Ганга открыла его и положила туда почти все тугрики, полученные от Каспара на чай. Потом сняла обувь и в правой, женской, половине юрты опустилась на колени перед шаманом. Морщинистое лицо, по которому невозможно определить возраст. Седые спутанные волосы. Закрытые глаза вдруг широко распахнулись. Шаман указал на низенький столик со старым надтреснутым чайником.
Ганга налила в костяную чашку темной жидкости без запаха.
Пей, Ганга, сказал шаман.
Она сделала глоток и хотела что-то сказать, но шаман жестом остановил ее.
Ты пришла, потому что в тебя вселился дух.
Да, ответили мы с Гангой в один голос.
Ганга остро ощутила мое присутствие и выронила чашку. Недопитая жидкость растеклась по ковру.
Надо узнать, чего он хочет, сказал шаман.
Сердце Ганги забилось, как летучая мышь в ловушке. Я осторожно отключил ее сознание.
Заметив перемену в ее состоянии, шаман взял птичье перо и начертал в воздухе какой-то знак.
Кто ты, дух? спросил шаман. Предок этой женщины?
Не знаю, кто я, ответил я голосом Ганги, охрипшим, словно пересохшим. Сам хочу узнать.
Как странно произносить это слово «я».
Назови свое имя, дух, невозмутимо потребовал шаман.
Я обхожусь без имени.
Ты предок этой женщины?
Ты уже спрашивал. Нет. Насколько мне известно.
Шаман стукнул костью об кость, забормотал что-то на неизвестном мне языке. Потом вскочил, вытянул руки и согнул пальцы, как когти.
Именем великого Хукдей-мерген-хана заклинаю тебя покинь тело этой женщины! Изыди! заорал шаман.
Ох уж эти штучки.
Изыду а дальше что? спросил я.