Изыди! продолжал вопить шаман. Изыди! Заклинаю именем великого Эрхий-мергена{85}, который отделил день от ночи!
Он затряс погремушкой, окурил Гангу благовонным дымом и окропил водой.
Потом уставился на нее, ожидая реакции.
Шаман, я рассчитывал на более разумное поведение с твоей стороны. За много лет я впервые вступил в разговор. А Гангу было бы лучше не окропить, а искупать. А то она считает, что монгольская плоть не потеет, и никогда не моется. И еще у нее вши.
Шаман недоуменно поморщился и заглянул Ганге в глаза, пытаясь обнаружить того, кто не является Гангой.
Твои слова, дух, ставят меня в тупик. Сила твоя велика. Ты желаешь этой женщине зла? Ты злой дух?
Ну, всякое бывало, но злым я бы себя не назвал. А ты?
Чего ты хочешь от этой женщины? Что мучает тебя?
Одно воспоминание. И отсутствие остальных.
Шаман вновь уселся на коврик и принял ту же позу, что вначале.
А какого рода или племени ты был во плоти?
Почему ты думаешь, что я был человеком?
А кем еще ты мог быть?
Хороший вопрос.
Ты очень странный дух, озадаченно произнес шаман. Такие, как ты, встречаются редко. Ты рассуждаешь как дитя, а не как тот, кто жаждет покинуть этот мир.
Что значит «такие, как я»? Тебе встречались такие, как я?
Я же шаман. Моя работа общаться с духами. Раньше это делал мой учитель, а еще раньше учитель моего учителя.
Позволь мне исследовать твое сознание. Я должен выяснить, с какими духами ты имел дело.
А что, разве духи не общаются между собой?
Со мной не общаются. Позволь мне войти в тебя. Только не сопротивляйся, так будет проще и легче.
Одно воспоминание. И отсутствие остальных.
Шаман вновь уселся на коврик и принял ту же позу, что вначале.
А какого рода или племени ты был во плоти?
Почему ты думаешь, что я был человеком?
А кем еще ты мог быть?
Хороший вопрос.
Ты очень странный дух, озадаченно произнес шаман. Такие, как ты, встречаются редко. Ты рассуждаешь как дитя, а не как тот, кто жаждет покинуть этот мир.
Что значит «такие, как я»? Тебе встречались такие, как я?
Я же шаман. Моя работа общаться с духами. Раньше это делал мой учитель, а еще раньше учитель моего учителя.
Позволь мне исследовать твое сознание. Я должен выяснить, с какими духами ты имел дело.
А что, разве духи не общаются между собой?
Со мной не общаются. Позволь мне войти в тебя. Только не сопротивляйся, так будет проще и легче.
Если я позволю тебе ненадолго войти в меня, ты оставишь в покое эту женщину?
Шаман, считай, что мы договорились. Прикоснись к Ганге, и я тут же ее покину.
Для меня чужая память как сеть туннелей, своего рода лабиринт. Некоторые туннели хорошо освещены и поддерживаются в идеальном состоянии, другие похожи на катакомбы. Одни надежно охраняются, другие заложены кирпичом. Туннели ведут к другим туннелям, спускаются все глубже и глубже. Так обстоит дело с воспоминаниями.
Но доступ к воспоминаниям не гарантирует доступа к истине. Очень часто ум редактирует воспоминания с учетом пересмотренной и обновленной картины мира. В туннелях памяти шамана я встретился то ли с духами мертвых, то ли с галлюцинациями может, самого шамана, может, его клиентов, а может, и с теми и с другими. А может, это были noncorpa! Так что следов было либо слишком много, либо не оказалось вообще. Возможно, нужные мне свидетельства имели форму, в которой я не мог их распознать. Я углубил свои поиски.
Мне удалось обнаружить одну историю, рассказанную двадцать лет тому назад ночью, у костра.
Давным-давно по земле гуляла красная чума. Она выкашивала людей тысячами. Здоровые бросали хворых и убегали прочь, успокаивая себя: «Судьба рассудит, кому жить, кому умереть». Пятнадцатилетнего Тарвая{86} тоже бросили умирать в стране птиц. Его дух покинул тело и отправился в страну мертвых, к грядам песчаных дюн.
Когда он появился в юрте хана преисподней, тот очень удивился:
Почему ты покинул свое тело, ведь оно еще дышит?
Тарвай ответил:
Мой повелитель, живые решили, что мое тело погибло. Я без промедления отправился сюда, чтобы заверить тебя в своей преданности.
Хан преисподней был тронут покорностью Тарвая.
Нет, я постановляю, что твой срок еще не наступил. Бери самого быстрого из моих скакунов и возвращайся к своему учителю в страну птиц. Но сперва выбери что-нибудь из сокровищ в моей юрте. Вот, взгляни, тут есть богатство, удача, красота, вдохновение, печаль и скорбь, мудрость, страсть и наслаждение Так что же ты выбираешь?
Мой повелитель! ответил Тарвай. Я выбираю сказки.
Тарвай сложил сказки в кожаный мешок, оседлал самого быстрого из скакунов хана преисподней и помчался обратно на юг, в страну птиц. Когда он прискакал, вороны уже выклевали глаза его телу. Тарвай не посмел вернуться к дюнам страны мертвых, опасаясь, что хан преисподней сочтет это неблагодарностью. Поэтому он вновь вступил во владение своим телом и поднялся с земли. Он прожил слепцом сто лет, странствуя по свету на скакуне хана преисподней и по Алтайским горам на западе, и по пустыни Гоби на юге, и по великим рекам нагорья Хэнтэй. Тарвай предсказывал будущее и поведал соплеменникам легенды о происхождении их земли. С тех самых пор монголы и рассказывают друг другу сказки и легенды.
Я решаю отправиться на юг, вслед за Тарваем. Если реальность не дает мне подсказки, может, ее дадут легенды.
Джаргал Чинзориг силен, как верблюд. Верит он только своим близким и своему грузовику. В детстве Джаргал мечтал стать летчиком ВВС Монголии, но у родителей не хватило денег дать взятку кому надо, чтобы мальчика приняли в столичную школу для партийных. Поэтому он стал водителем грузовика. Наверное, это даже к лучшему. Кто знает, что приключится, если ржавым аэропланам ВВС Монголии придется взлететь. В парламенте ведут разговоры о том, не списать ли на металлолом весь военно-воздушный флот, поскольку Монголия все равно не в состоянии защитить себя от соседей, даже от малоразвитого Казахстана. Из-за экономического кризиса Джаргал работает на любого, у кого есть топливо: на дельцов черного рынка, на теоретически приватизированные металлургические заводы, на лесозаготовительные бригады, на торговцев мясом. Джаргал пойдет на все, лишь бы заставить свою жену рассмеяться: даже натянет носок на нос и будет бегать за ней вокруг юрты, сопя, как похотливый як.
Дорога из Улан-Батора в Даланзадгад, по которой мы едем, наименее ужасная из всех монгольских дорог. По ней можно обычно проехать в любую погоду, даже в дождь. На ее 293 километрах Джаргал знает каждую выбоину, каждый поворот, каждую канавку и, конечно же, патрульных на каждом КПП. Он знает, на каких заправках бывает бензин и когда, сколько еще прослужит каждая из деталей его тридцатилетнего советского грузовика и где можно раздобыть запчасти.
Горизонт расширяется, горы ворочаются, укладываются поудобнее, и начинается степь. Одинокое дерево. Дорожный знак. Пыльное кафе, которые не открывалось с 1990-х годов. Остовы заброшенных бараков с ободранной проводкой и трубами. Когда-то здесь размещались советские войска на время маневров.
Солнце меняет положение. Облако принимает форму сурка. Джаргал вытирает пот со лба и закуривает китайскую сигарету. Вспоминает, как в прошлом году канадец-автостопщик угостил его «Мальборо».
На каменной гряде стоит гнедая лошадь, смотрит на дорогу. За каменной грядой поселок. Небесный сурок превращается в цилиндр двигателя. В семидесяти километрах от Даланзадгада есть камень, похожий на голову великана. Давным-давно один богатырь этим камнем раздробил голову гигантскому змею. На вечернем холодке небо зеленеет, как нефрит. Джаргал опять закуривает. Пять лет назад где-то здесь вот как раз на этом спуске перевернулся грузовик с цистерной пропана. Говорят, до сих пор на дороге можно встретить охваченного пламенем шофера, зовущего на помощь, которая никогда не придет. Джаргал знал его. Не раз вместе выпивали в придорожных забегаловках.
Впереди зажигаются огни. Джаргал вспоминает лицо жены в тот день, когда родился их первенец. Вспоминает лоскутную козу, которую его тетушка, госпожа Энхбат, сшила для его маленькой дочери. Малышка еще не умеет говорить, а верхом скачет так, словно родилась в седле.
Гордость еще одно чувство, которого я никогда не испытывал.
Что-то ты никогда раньше не интересовался старинными сказаниями, наморщил лоб высохший старик в военном кителе. При русских всякие легенды и сказки были запрещены. Всех пичкали только дребеденью про героев революции. Я тогда работал учителем. Слушай, а я тебе рассказывал, как к нам в школу приезжал Хорлогийн Чойбалсан? Сам президент?
Пятнадцать минут назад рассказал, пердун безмозглый, пробормотал перепачканный мазутом собеседник.
В закусочной работало радио, передавали популярные песни на английском и японском. Трое или четверо играли в шахматы, но правил не соблюдали слишком пьяны.
Если б я начал рассказывать ученикам старые сказки, продолжил старик, меня тут же включили бы в черный список кандидатов на перековку. Русские запретили даже Чингисхана сказали, что он деятель эпохи феодализма. А сейчас в каждой обоссанной деревушке утверждают, что Чингисхан родился как раз возле их ручья.
Все это очень интересно, сказал я.
Джаргал истомился от скуки. Я с большим усилием заставил его сидеть, слушать и не хамить.
А историю о трех животных, которые думали о судьбе мира, ты не знаешь?
Да давай я лучше про свою жизнь расскажу. Между прочим, к нам в школу приезжал Хорлогийн Чойбалсан. Да-да, сам президент. В большой черной машине. «ЗИЛ» называется. Мне б еще бууз{87} А с чего ты вдруг заинтересовался легендами предков?
А вот и твой бууз. Смотри, какой большой Жирный, сала много. Да это, понимаешь, из-за сына. Он не любит, когда я рассказываю одну и ту же сказку. Ты же знаешь детей, вечно им новенького подавай Я вот в детстве слышал легенду про трех животных, которые задумались о конце света
Иссохший старик рыгнул.
У сказок нет будущего Сказки это прошлое, для музеев. Сказкам нет места в наше славное время рыночной демократии.
Внезапно раздались крики. По закусочной разлетелись шахматные фигурки. Зазвенело разбитое окно.
Так вот, он приехал на большой черной машине. С ним и охранники, и советники, и кагэбэшники. Их всех в Москве обучали.
Один пьяница вскарабкался на стол, что-то заорал дерущимся. Другой, с родимым пятном во все лицо, колотил шахматной доской об голову соперника. Я сдался и позволил Джаргалу уйти.