Небо затягивалось отвратными облаками, грязно-белыми, как откопанные фарфоровые черепки. Я невольно вздохнул, весь мир едва не плакал. Вчера у меня был классный маленький зонтик, но я где-то его забыл то ли у Кати, то ли в галерее, то ли еще где. Ну и фиг с ним, я и сам его где-то подобрал. Ветер усиливался, огромные листья вились над каминными трубами, как белье в стиральной машине. На этих эдвардианских улочках я вряд ли задержусь.
Первые капли дождя пятнали тротуары и наполняли ароматом сады. Я подошел к дому Альфреда.
Дом Альфреда высокий особняк на углу, с башенкой, словно созданной для проведения литературных вечеров. Их тут и впрямь устраивали. На них бывали и молодой Дерек Джармен, и Фрэнсис Бэкон, и Джо Ортон{108}, еще до того, как прославился, и множество менее известных философов и некогда знаменитых литературных деятелей. Гости Альфреда как музыкальные группы, которые гастролируют по университетским кампусам, либо будущие, либо бывшие знаменитости. Угасшие и еще не вспыхнувшие звезды. В шестидесятые годы Альфред попытался основать какое-то гуманистическое движение, но его идеализм обрек затею на провал. Впрочем, бывшие единомышленники по-прежнему заглядывают к Альфреду всякие там епископы из «Кампании за ядерное разоружение»{109}, этот обаяшка Колин Уинсом{110}. Слыхали о нем? То-то и оно.
У Альфреда нужно долго ждать, пока откроют. Мысли Роя далеки от бытовых мелочей вроде звонка в дверь, особенно когда он сочиняет. Альфред просто плохо слышит. Я вежливо звоню пять раз, жду, разглядывая сорняки в растрескавшихся ступеньках крыльца, и только потом начинаю стучать.
В полумраке возникает лицо Роя. Завидев меня, он улыбается и поправляет парик. Дверь, распахнутая резким толчком, чудом не задевает мне нос.
А! Привет! Входи э-э-э (У него та же проблема, что у меня: вечно забывает имена.) Входи, Марко.
Здравствуй, Рой. Что у вас новенького?
Рой выговаривает слова на манер Энди Уорхола{111}, будто они долетают до него из другой галактики, откуда-нибудь с Андромеды, а то и дальше.
Да ну тебя, Марко Ты спрашиваешь, как доктор Или ты у нас теперь врач?
Я смеюсь.
Рой помогает мне снять куртку и набрасывает ее на набалдашник в форме ананаса, надо бы выяснить, как правильно называется эта штука, украшающий лестничные перила.
Как твоя «Музыка случая»? Хорошо вам, молодым, играете вместе, вдохновляете друг друга Прямо завидно.
Две недели назад записали пару вещей. А сейчас снова репетируем на складе у дяди Глории. (Денег на аренду нормального помещения хронически не хватает.) Новая подружка нашего басиста играет на колокольчиках. Так что пытаемся немного расширить репертуар. А как тебе сочиняется?
Не очень. Все, что пишу, загадочным образом превращается в «Хорошо темперированный клавир».
А что не так с Бахом?
Да ничего. Просто после этого мне снятся эшеровские коты, которые синхронно гоняются за хвостами друг дружки{112}. А еще, взгляни-ка, вот что прислал мне мой лукавый юный друг по имени Клем.
Он протягивает мне почтовую открытку с изображением земного шара и надписью на обороте: «Жаль, что тебя здесь нет. Клем».
Рой никогда не смеется сам, зато любит смешить других. Сейчас он застенчиво улыбается:
Послушай, у тебя золотые руки. Ты не посмотришь нашу кофеварку? Она на кухне. У меня с ней с самого начала не заладились отношения. Она родом из Германии. Похоже, немцы заложили в нее антиамериканскую программу. Как ты думаешь, может, они до сих пор нам мстят за поражение во Второй мировой?
А что с кофеваркой?
Господи, ты снова спрашиваешь, как доктор, точь-в-точь. Доктор Марко! Она все время переливается через край, а из носика ничего не капает. Скапутилась чертова машина. Или скопытилась.
Когда я впервые оказался у Альфреда и Роя на кухне, она выглядела как декорации к фильму о землетрясении. Она и сейчас выглядит не лучше, но я уже обвыкся. Кофеварка обнаруживается под бюстом из сетки-рабицы.
Мы подумали: может, это приведет чертову машину в чувство, поясняет Рой. К тому же так ее легче заметить. Бюст сделал Вук, специально для Альфреда, еще весной.
Вук очень красивый юный серб с сомнительной визой, который временами живет у Альфреда, когда ему совсем некуда податься, кроме Сербии. Он носит кожаные штаны, и Альфред зовет его «наш сербский волчонок». Больше мне ничего не известно вопросов я не задавал.
По-моему, дело в том, что вместо молотого кофе тут чайная заварка.
Ты шутишь! Не может быть! Дай-ка взглянуть. Надо же, ты прав Хорошо, а где же тогда кофе? Марко, ты не знаешь, где у нас кофе?
Неделю назад он был теннисной пушке.
Нет, оттуда Вук его убрал Погоди Дай подумать Рой обводит кухню взглядом Творца, который осознает, что сам заварил кашу, которую теперь не расхлебать. Точно! В хлебнице! Ладно, ступай к Альфреду, он у себя в кабинете. Перечитывает предыдущую главу своей жизни. Мы оба считаем, что у тебя великолепно получилось! А кофе я попозже принесу, когда накапает.
Мне жаль Роя. Когда-то его сочинения публиковались. До сих пор, роясь у букинистов, он находит старые издания и радостно демонстрирует их мне. Несколько раз его вещи исполняли в концертах и даже записали на радио. По американскому радио передавали его Первую симфонию, и Линдон Джонсон{113} прислал Рою благодарственное письмо, в котором говорилось, что им с женой очень понравилось. Некоторые критики весьма недоброжелательно отнеслись к успехам Роя, и на него выплеснулась волна негатива. Это его так расстроило, что он перестал публиковаться. Он только сочиняет опус за опусом, но ничего не издает, и никто не слышит его сочинений, кроме Альфреда, сербского волчонка да меня. Сейчас он работает над Тринадцатой симфонией.
Эх, знал бы он, что говорят про «Музыку случая»! Кровь в жилах стынет. Один обозреватель из «Ивнинг ньюс» написал, что мир бы только выиграл, если б нас самих пропустить через ту мясорубку, в которой рождается наша музыка. Эта рецензия меня очень обрадовала.
Поднимаясь на второй этаж, неожиданно вспоминаю наш с Поппи разговор при самой первой встрече, на какой-то вечеринке. Все гости уже отрубились, серое дождливое утро размывало ночь.
А ты когда-нибудь задумывался, что потом происходит с твоими женщинами? Как ты влияешь на их жизнь?
К чему ты клонишь, Поппи?
Я ни к чему не клоню. Просто я заметила, что ты обожаешь рассуждать о причинах. А о следствиях никогда.
Я постучал к Альфреду и вошел. В кабинете обитали фотографии друзей, далеко не новые. Альфред по-стариковски смотрел в окно. Над Хэмпстед-Хит беспорядочно телепались завесы дождя.
Скоро наступит зима, друг мой gustviter![23]
Здравствуй, Альфред!
Еще одна зима. Надо поторапливаться. Пока мы с тобой дошли только до главы до главы
До шестой главы, Альфред.
А как твои родные?
Может, он меня с кем-то путает?
С ними все в порядке. Видимся.
Понимаешь, мы с тобой только на шестой главе. Надо поторапливаться. Мое тело сдает. Предыдущий отрывок тебе удался. Очень недурственно. Ты писатель, мой юный друг. Сегодня сделаем побольше. Зеленым я пометил места, где следует поправить. Итак, приступаем. Где твой блокнот?
Понимаешь, мы с тобой только на шестой главе. Надо поторапливаться. Мое тело сдает. Предыдущий отрывок тебе удался. Очень недурственно. Ты писатель, мой юный друг. Сегодня сделаем побольше. Зеленым я пометил места, где следует поправить. Итак, приступаем. Где твой блокнот?
Я помахал блокнотом. Альфред указывал на стул подле себя.
Пока ты не сел, поставь, пожалуйста, пластинку с Третьей симфонией Вогана Уильямса{114}. Она на полке под буквой «В». Пастораль.
Я обожаю Альфредову коллекцию пластинок. Настоящие, большие, черные, пластмассовые. Толстые. Мне нравится прикасаться к ним это как встреча со старым другом. Компакт-диски обрушились на нас с возмутительной наглостью, не дав опомниться, и мы слишком поздно поняли, что нас поимели. Между диском и пластинкой такая же разница, как между растворимым кофе и натуральным. Никогда раньше не слышал Уильямса. По крайней мере, вступление ему удалось. Я бы только добавил бас-гитару с дисторшном и, может быть, малый барабан.
Начнем, да?
Если ты готов, Альфред.
Включаю диктофон и открываю блокнот на новой странице. Пока безупречной.
Итак, сорок шестой год. Я в Берлине, работаю на умников из британской разведки. Ну да, такой вот оксюморон. Мы выходим на след Мауслинга, специалиста по ракетостроению, которого разыскивают американцы, чтобы
Альфред, по-моему, мы остановились на твоем возвращении в Лондон.
Ах да Мы передали Мауслинга американцам в сорок шестом Значит, я снова на государственной службе. Да, сорок седьмой. Первый относительно безмятежный год за целое десятилетие. Правда, в Индии и Египте неспокойно. Из Восточной Европы приходят дурные вести. В Армении обнаруживают котлованы, полные трупов, Советы и нацисты в Нюрнберге переваливают вину друг на друга. Сталин и Черчилль поделили Европу на коленке, и плоды их легкомыслия становились все более ужасающе очевидны. Как ты понимаешь, в Уайтхолле я всех смущал. Венгерский еврей из Берлина среди госчиновников с оксфордскими дипломами. Конечно, верховные власти были кое-чем мне обязаны, но более в моих услугах не нуждались. Меня перевели на Грейт-Портленд-стрит, в отдел по борьбе со спекуляцией. Я не участвовал в операциях, нет. Я выполнял сугубо бумажную работу то, чем сейчас занимаются компьютеры и барышни в жакетах с подложенными плечами. Карточную систему еще не отменили, но она уже изживала себя. Героический настрой военного времени утекал в воронки от бомб, и люди возвращались к мелким эгоистичным интересам. А Рой в Торонто пытался урегулировать через адвокатов отношения с отцом. В общем, представь себе самый нудный роман Грэма Грина, выбрось все самое приличное, ближе к концу, а остальное растяни на многие сотни страниц. Моей единственной отрадой был крикет, которым я увлекся с пылом эмигранта. Да еще воскресные дни в Уголке ораторов, где можно было на разных языках порассуждать о Ницше или Канте, Гёте или Сталине или сыграть партию-другую в шахматы с приличным партнером, если погода позволяла. И таких Альфредов в Лондоне сорок седьмого было превеликое множество.
Я дописал предложение и размял пальцы. Альфред смотрел через дорогу, на мокрое камфорное деревце. На краю Хэмпстед-Хит виднелся пруд в ложбинке. Когда Альфред погружался в размышления, он всегда смотрел туда, за рамку с фотографией Бертрана Рассела{115} с автографом.
Я никогда не встречал призраков, Марко. Я не верю в потусторонний мир. По-моему, идея Бога в лучшем случае ребяческая выдумка, а в худшем злая шутка, скорее всего дьявола. Да-да, он вполне может существовать без своей противоположности. Как мне известно, тебя привлекают Будда и путаник Гессе, но сам я останусь убежденным атеистом до конца. Тем не менее летним вечером сорок седьмого года со мной случилось нечто необыкновенное. Я хочу, чтобы ты непременно включил этот эпизод в мою автобиографию. Только, прошу тебя, Марко, не делай из него истории с привидениями и не пытайся ничего объяснять. Просто запиши мой рассказ как есть и добавь, что я не могу предложить читателю никакой разгадки. Пусть читатель сам думает что хочет. Призрак здесь появляется в самом начале.