Так что должность, например, квартального надзирателя оценивалась не по окладу жалованья, а по количеству тех как бы «легальных» доходов, которые он на ней мог извлечь. Полицейских кварталов в Москве насчитывалось около семидесяти, и о каждом было прекрасно известно, на какой доход там можно рассчитывать от 2 до 40 тысяч в год (доходность зависела главным образом от количества находившихся там торговых и промышленных предприятий, от владельцев которых всегда можно было разжиться в том или ином случае). Наше нынешнее обращение к инспектору ГИБДД «Начальник, может, решим на месте?» как раз, кстати, из той же оперы. Та же самая ситуация, где участвуют две стороны, равным образом заинтересованные именно в таком исходе дела.
Одним словом, и поощрение по службе, и кара носили один-единственный характер перемещение надзирателя из одного квартала в другой. За провинность в «худший» квартал, за заслуги по службе в «лучший».
Будочники, надо сказать, выглядели, на наш взгляд (да и уж на взгляд современников), достаточно комично: на голове высокий кивер наподобие солдатского, вместо оружия самая натуральная алебарда времен этак петровских, от которой не было никакого толку (ну, разве что, пожалуй, ею очень удачно можно было отмахаться от шайки ночных пьяных хулиганов).
С будочниками связана одна прямо-таки анекдотическая история. При том самом генерал-губернаторе Долгорукове, чей дом ухитрились продать едва ли не в его присутствии, долго служил полицмейстером Николай Ильич Огарев. Однажды он издал следующий приказ: в каждой будке на столе должна лежать особая книга, в которой обязаны расписываться квартальные надзиратели во время ночных обходов.
На московских улицах, как вспоминают старожилы, в те времена было, в общем, спокойно, и квартальные, не видя смысла себя особенно утруждать, вместо еженощных обходов мирно почивали у себя в околотке. А будочники каждое утро приносили книги в околоток, и надзиратель в них со спокойной совестью расписывался.
Узнав об этом, Огарев распорядился припечатать книги к столам намертво. Недооценил он сообразительность русского человека Теперь на улицах каждое утро можно было видеть будочников, которые несли в околоток на головах столы с намертво припечатанными к ним книгами.
Уж не знаю, как Огарев из этого положения выпутался
Мы до сих пор как-то не касались весьма существенного вопроса: а как в те времена, когда еще не прошли реформы и не была создана особая Сыскная полиция, та, что имелась, боролась с серьезной уголовщиной? Не с теми, кого пороли за пьяную драку, не с «метельщиками», а с народом посерьезнее?
В общем, примерно так, как во времена Сыскного приказа Анны Иоанновны. Специальных судебных следователей в те времена в Российской империи существовало ровнешенько четыре человека двое в Москве, двое в Петербурге, да и те без юридического образования. Занимались они, как мы бы сегодня выразились, «особо важными делами». А на местах следствие вели главным образом квартальные, числившиеся еще и «исполняющими должность судебных следователей». Каждый из них держал в квартале свою агентуру не из преступников, а из людей, болтавшихся по всяким шалманам и подозрительным местечкам, где хватало настоящих профессиональных уголовников. Приблатненных, как сказали бы мы сегодня. Благодаря такому времяпровождению знали они много, многих и многое о многих.
Дальнейшее понятно. Такому агенту делали мелкие поблажки в случае каких-то неприятностей с полицией либо платили небольшое вознаграждение, а он делился своими знаниями из того специфического мира, где обычно обитал.
Когда возникала срочная необходимость найти какие-то похищенные вещи или виновника какого-то преступления, агента под благовидным предлогом доставляли в околоток и ставили вопрос ребром. Если агент (а такое редко, но случалось) не был заинтересован в раскрытии того или иного преступления, то разводил руками и печально говорил, что помочь ничем не может, знать ничего не знает. Если дело обстояло наоборот, он либо намеками, либо открытым текстом наводил полицию на след.
По какой-то давней, уж не знаю, когда и как сложившейся традиции такому агенту полагалось верить безоговорочно. Если он говорил «не знаю», ему, как говорится, душу не выворачивали (а уж бить агента тем более было категорически не принято). Но уж если он указывал, где находятся вещи или нужный человек, полиция туда спешила без лишних вопросов.
Иногда происходили самые любопытные и неожиданные случаи.
Однажды на Кузнецком Мосту ночью ограбили меховой магазин купца Миничера. Купец был богатый, меха дорогие и на каждом, что в случае чего было безусловной уликой, стояло клеймо хозяина. Общая сумма украденного достигала ста тысяч естественно, сверху, как оно бывает всегда и везде, грозно рыкнули: расшибиться в лепешку, но найти, а еще лучше найти, не расшибаясь
Один из квартальных надзирателей, которому поручили следствие, вызвал одного из своих агентов (имевшего в качестве агента самую хорошую репутацию) и спросил напрямую:
Карпушка, знаешь, где меха Миничера?
Давний, не раз проверенный на деле агент на сей раз повел себя предельно странно, совершенно вразрез с той самой сложившейся традицией: не сказал ни «да», ни «нет», просто-напросто стал откровенно смеяться, прикрывая рот ладошкой. Не на шутку заинтригованный квартальный, видя такое дело, решил тоже отступить от традиций и принялся налегать:
Что хохочешь? Если знаешь, говори!
Знаю, ваше благородие, да сказать не смею, уже смеясь в голос, ответствовал Карпушка.
Квартальный настаивал. И в конце концов услышал вещь поразительную: все меха в доме пристава такой-то части X. (полной фамилии этого субъекта доступные мне источники не приводили. А. Б.).
Квартальный тяжко задумался. Ситуация создалась щекотливейшая. С одной стороны, пристав X., как говорится, свой брат, старый служака, да и выше по положению квартального. С другой же В петербургской полиции уже давно ползают нехорошие слухи о грязных делишках X., далеко выходящих за рамки тех самых неписаных правил. Никто ничего не знает толком, но слухи ходят долго и упорно. Наконец, Карпушка всегда давал точную информацию. Кража на сто тысяч Начальство наседает.
К чести квартального, он в конце концов отправился к уже известному нам полицмейстеру Огареву (считавшемуся среди своих, по полицейским меркам, человеком честным) и все ему выложил. Неизвестно, как рассуждал Огарев, вероятнее всего, так же, как недавно квартальный. Но к обер-полицмейстеру он пошел очень быстро.
Обер-полицмейстер велел ехать на обыск. И действительно, все миничеровские меха, до единой шкурки, оказались в доме пристава. Мало того, среди прочего обнаружилась крайне любопытная вещичка: массивный, немало весивший, литой из золота бычок с глазами-бриллиантами (чуть позже ювелиры оценили его в несколько сотен тысяч рублей). Сначала на эту диковинку просто таращились со вполне понятным любопытством, потом кто-то смекалистый вспомнил не такую уж давнюю, говоря современным языком, ориентировку
Вот уже несколько месяцев с подачи французского посольства московская полиция разыскивала мелкого африканского владетельного князька из африканской Дагомеи, именовавшейся тогда Королевство Дагоме. Полностью колонией Франции оно стало лишь лет двадцать спустя, но французы уже успели подсунуть тамошнему королю парочку кабальных договоров, оттяпать все морское побережье страны и, уже считая Дагоме своей вотчиной, взяли на себя и ее иностранные дела.
Известно было, что князек (или принц) любопытства ради решил проехаться по Европе со своим секретарем, но год назад самым загадочным образом оба пропали без вести в Москве, словно растворились в воздухе. Дагоме, конечно, не бог весть какая великая держава, но все же случившееся вполне подпадало под понятие «международного скандала», и официальный Петербург рвал и метал. Полиция с ног сбилась, но дагомейцев отыскать не могла, хоть тресни
Известно было, что князек (или принц) любопытства ради решил проехаться по Европе со своим секретарем, но год назад самым загадочным образом оба пропали без вести в Москве, словно растворились в воздухе. Дагоме, конечно, не бог весть какая великая держава, но все же случившееся вполне подпадало под понятие «международного скандала», и официальный Петербург рвал и метал. Полиция с ног сбилась, но дагомейцев отыскать не могла, хоть тресни
Так вот, от тех же французов было достоверно известно, что принц всегда носит при себе золотого бычка с глазами-бриллиантами. То ли это его талисман, то ли даже божество, которому он языческим образом поклоняется.
А бычок-то вот он! «Подарили, угрюмо бурчал пристав X. А кто, и не припомню, купец какой-то»
Полиция взялась за работу со всем рвением коли уж имелся верный след. Вскоре выяснилось: действительно, год назад в одной из московских гостиниц остановились два иностранца. Когда на другой день один ушел прогуляться по городу, второй забрал с собой весь их багаж и скрылся в неизвестном направлении. Вернувшийся стал, как говорится, «качать права», как любой на его месте, да вот беда никто не понимал языка, на котором он изъясняется, а он ни одного, на котором с ним пытались общаться.
Послали за полицией. Приехал не кто иной, как пристав X., произвел в номере обыск и, не обнаружив у иностранца никаких документов, приказал отправить его в тюрьму как бродягу, до выяснения личности (а бычка, как теперь было совершенно ясно, без церемоний опустил себе в карман).
Дальше было совсем просто. Кинулись по тюрьмам, и в одной из камер обнаружили дагомейского принца, все еще сидевшего, как беспаспортный бродяга, впредь до выяснения личности а не попадись пристав на краже, принц мог там и просидеть, пока рак на горе свистнет
(Мне почему-то хочется верить, что квартального в награду перевели в «лучшую» часть заслужил, право слово)
Немного о методах тогдашнего следствия. Как ни прискорбно это будет услышать иным правозащитникам, но начиналось оно с того, что подследственного били. Без особого ожесточения, впрочем, так, типично по-русски: раз-два по морде, пару раз по ребрам (Разумеется, «благородных» наподобие «червонных валетов» и уж тем более юных аферисток вроде очаровательной Оленьки это не касалось.)
Самое интересное, что в основе лежали не «полицейские зверства» и не неспособность следователей добиться показаний иначе как кулаками. Кто-то может не поверить, но речь шла об очередной давней неписаной традиции, этаком ритуале, признанном обеими сторонами.