Вечнозеленый Любочкин
Любочкин проснулся среди ночи, открыл глаза и испугался господи, вот ведь со сна! Забыл, что вчера загремел «под панфары». Уличный фонарь светил желтым светом прямо в глаза, и он сел на кровати, свесив худые, мосластые ноги.
В палате стоял мощный храп. Рулады раздавались со всех сторон и разнились мощью, «мелодиями» и интервалами.
Пахло лекарством и мокрой мешковиной. Любочкин поморщил нос, нашарил под кроватью тапки, встал, подтянул «семейники» и пошел к двери.
Дверь была приоткрыта, и он выглянул в коридор. В коридоре было темно и тихо, только в конце, у входной двери, мерцала тусклая голубоватая лампочка.
Он постоял, раздумывая, и вдруг почувствовал такой голод, что у него закружилась голова.
Вспомнил вчера не обедал и даже не ужинал. Утром, дома, съел два яйца и выпил пустого чаю. Сахара в доме не было, а просить у соседа совсем не хотелось.
Он громко сглотнул тягучую слюну и двинулся по коридору. Шел на запах невнятный, почти неслышный, но все же уловимый голодным человеком.
На двери было написано: «Буфет».
Он толкнул ручку, и дверь открылась. На столе, положив голову на полотенце, спала женщина. По плечам видно крупная. Она подняла голову, протерла глаза и, увидев Любочкина в черных трусах по колено, в голубой застиранной майке, в больничных тапках на три размера больше положенного, рассматривала его пару минут, потом, широко зевнув, хмуро спросила:
Не спится? Шляются тут по ночам!
Любочкин потер ногу об ногу, пригладил от смущения свой редкий чубчик и радостно кивнул.
Не спится, ага! А потом как можно жалобнее заканючил: Есть охота! Сутки не ел. Вы уж, уважаемая, простите, но Нет ли у вас чего?
Женщина что-то пробормотала, опершись руками о стол, тяжело поднялась и подошла к холодильнику.
Вытащила блюдце с кубиками сливочного масла и с полки достала батон.
Садись, приказала она, есть вот еще печенье.
Любочкин уселся на табуретку, нарезал батон, положил на него масло и попросил:
А чайку? Не найдется?
Буфетчица снова вздохнула и пошла к титану.
Найдется. Горе ты луковое!
Чай был совсем не горячий, но сладкий. Любочкин жевал хлеб с маслом и запивал его сладким чаем. Три куска с маслом, три печеньки, и жизнь хороша!
Он расслабился, прислонился к стене и, погладив себя по тощему брюху, счастливо сказал:
Хорошо! И тут же добавил: Спасибочки вам огромное! Сразу видно хороший вы человек. И женщина добрая.
Иди уж, махнула рукой «хороший человек и женщина добрая» и, глянув на часы, добавила: Иди уж, поспи. Третий час! А в шесть они все Забегают, загомонят. Не поспишь, вздохнула она. Больница!
Он кивнул, прикрыл дверь и поспешил в палату. В палате по-прежнему стоял мощный храп.
«Наелись, раздраженно подумал Любочкин, котлет с макаронами вот и храпят, черти пузатые!»
Покрякивая, он залез под жиденькое одеяло и закрыл глаза. Пару раз зевнул, повернулся на бок, накрылся с головой от назойливого фонаря и уснул.
Николай Любочкин проживал свою жизнь беззаботно. Смолоду казалось, что весело. А потом вдруг дошло совсем ведь не весело, а даже очень, можно сказать, грустно: к сорока семи годам ни семьи, ни кола ни двора. Какое уж тут веселье! Расплата так обещала его жена Светка. Первая жена. Так и говорила за все, Любочкин, есть в жизни расплата! Как угрожала. Оказалась права
В столицу Любочкин заявился давно, лет тридцать назад. Приехал из деревни и стал лимитой. Пахал на заводе, тяжко пахал. Жил в общежитии. Потом надоело, и устроился в жэк. Сантехником. Дали комнату на первом этаже, служебную. Пока пашешь живи. А уволишься вон.
На чай давали, кто рубль, а кто трешку что говорить. Да и халтурки разные у кого что. Деньги-то были, а вот отложить не умел что заработал, то и спустил. Пил умеренно, алкашом не был. В кабаки не ходил стеснялся. И куда они улетали, деньги эти? Да, наверное, не деньги то были так, деньжонки.
Соседка была хорошая дворничиха Валида. Хорошая баба, все подкормить его пыталась пекла хорошо. Татары, они с тестом умеют. То беляшей напечет, то эчпочмаки, то хворост сладкий, то чебуреки.
Веселая глазами черными сверкает, смеется. Он шутил:
Пойдешь за меня, Валидка?
А та отвечала:
Нельзя нам. За своего пойду. Мамка из деревни пришлет подобрала уже. Пишет кудрявый! смеялась Валида.
Ну и ладно, миролюбиво соглашался Любочкин. Жди своего кудрявого!
Корешками, конечно же, обзавелся тоже из родного жэка. Электрик Краснов и лифтер Кононенко. Все холостые. Как говорил Кононенко пока! И мечтал, что найдет себе «спутницу» и заживет.
Человек семейный, говорил Кононенко, это уже человек! А так мы никто. В смысле без бабы.
А где ее взять, жену-то? спрашивал Любочкин. Ну, такую, как ты говоришь, чтоб надежная!
Кононенко сдвигал светлые брови и отвечал:
Где? Да где ума хватит там и ищи!
Скоро женился. Нашел себе под стать тоже серьезная, крупная, белобрысая. Словно сестра Кононенкина. Повариха в столовой. Ходили они под руку, важные, как два гусака. Жили, по всему, хорошо Кононенко поддавать перестал и в козла во дворе не стучал. А все ходил встречать свою Зину после работы понятно, сумки тяжелые, как допереть?
Краснов все вздыхал и Кононенко завидовал такую бабенку хохол отхватил! Не похудеет!
Краснов все мечтал взять жену из «жильцов». Из контингента, как говорится. Чтоб сразу с квартирой. Не получалось. Не хотел «контингент» красавца Ваську Краснова, ну хоть ты тресни! Обхаживал одну одинокую, а она потом хлоп и замуж. Да еще и за дипломата так говорили.
Бери по себе, учил его Кононенко, а на чужих не заглядывайся. Не твоего поля ягода!
Ан нет, не послушался Вася и все же жену «подобрал». С квартирой. Только жена эта была На десять лет старше. И с лица такая Унылая. А все молодилась, за мужем гналась губищи накрасит, волосья начешет и юбку по пуп. Смешно! Васька идет рядом и глаза от людей отводит стыдно. А потом загулял. А баба его пить начала с горя, конечно.
К двадцати шести годам и Любочкин решил пора! Хорош бобылем. И присмотрел в соседнем гастрономе. Она на сырах стояла высокая, тощенькая, остроносенькая. Волос кудрявый наверное, с бигуди. Звали Светланой.
Познакомились, то да се, поболтали. Оказалось своя, деревенская. Из-под Тамбова. Жила в общежитии. Погуляли с полгода и в загс. Перебралась молодая жена в комнату к мужу, и тут поперла ее родня. То мамаша, прости господи, то сестра. То кума с кумом, то шурин, то деверь. В тонкостях этих Любочкин не разбирался, а вот родня достала хуже некуда. И весь этот шабаш на одиннадцати метрах. Своих, почти кровных.
И началась ругань. Светка, жена, хоть и дохлая, а как взревет как сто паровозов. Не перекричишь, не пытайся. Он ее спрашивает:
Кто тебе ближе муж или родня?
А она отвечает:
Родня! Даже не сомневайся! Муж сегодня один, а завтра другой. А мама с кумой навсегда.
Ладно, жили. Плохо, но жили. А спустя два года родилась Дашка. Любочкин сам удивился и как она родилась? В хате всегда балаган, народ под ногами валяется, до сортира не дойти через головы переступаешь. А вот поди ж ты! Правда, как родилась, родня схлынула. Кому охота не спать? А Дашка была голосистая, в мать. Как заведется святых выноси. Только теща держалась и под ногами путалась дочке приехала «подмогнуть». Правда, хоть пожрать в доме было. А Светка совсем с ног валилась, еще похудела, смотреть противно. Мотыга, одно слово. И злющая! Дашка орет, и Светка орет кто кого перекричит. Стал тогда Любочкин «зависать». То у приятеля случайного, то во дворе. Постучишь с мужиками костяшками вроде отпустит.
Жили со Светкой как кошка с собакой только что не дрались. Все ей было не так: денег мало, комната узкая. Любочкин дурак набитый. Спал теперь он в коридоре хорошо, хоть Валидка не возражала. Жалела его.
Потом к Валидке приехал жених тот, кудрявый. И дали им комнату получше и без «такой соседки» это она про Светку сказала.
Тут Светка совсем ощетинилась и стала Валидкину комнату под себя пробивать. Все справки достала: ребенок-аллергик, она сама почти инвалид. Мать-старушка и муж пьяница. Письма строчила до Совета министров дошла. Так всех достала, что комнатку им дали только б отстала.
Отселила в комнатку маму и Дашку, а Любочкину сказала:
Вот теперь будем налаживать семейную жизнь.
И так плотоядно облизала губы, что Любочкин вздрогнул и испугался.
Не наладилось. Не смог простить Любочкин Светкиных оскорблений. Развелись. Теперь Любочкин жил в Валидкиной комнате, а теща со Светкой и Дашкой в его.
Тяжко, конечно, было. Светка баба стервозная. Хахаля завела и в дом приводить стала. Любочкину вроде и наплевать, а неприятно. Теща на кухне жаркое тушит, запах по всей квартире! А он пельмени наваривает. Ладно, что делать, переживем. Главное Дашку против него настраивают. И бабка, и Светка. Папаша, говорят, твой говно последнее. Ну и так далее. Дашка на него не смотрит малая, а уже презирает.
Помыкался Любочкин и снова женился. Теперь искал женщину добрую и веселую как Валида. Ну, и чтоб готовила, конечно. Наголодался.
Ее звали Раисой. С виду хорошая. В теле. Он тогда думал, что тощие злые. Как его Светка. Раиса была степенной, грудастой видная такая женщина, спокойная. Да еще и с жилплощадью вот повезло! Хотя, честно говоря, это был пункт не последний. А куда деваться? К себе жену приводить? Чтобы Светка ей патлы повыдергала? Это она обещала: приведешь кого удушу!
Раиса Петровна была старой девой ну, так говорили. Всего тридцать два, а уже старая дева. Смешно. Просто женщина серьезная, абы кто ей не нужен. Квартира была у нее однокомнатная. Работала Рая в сберкассе на коммунальных, как сама говорила. Дело серьезное, деньги.
В доме аккуратистка. Все по полочкам, не придерешься. Носки и те гладила! Совсем смешно. Обед на плите суп на два дня, второе на каждый. Компот из сухофруктов. Жена!
Сначала Любочкину все нравилось просто балдел. А потом Порядок этот платочки носовые по цвету, тарелочки стопочкой, чашечки в ряд. Подушки на диване одна сползет, Раиса бросается поправить. Чокнешься. Не орет, а спокойненько так: «Николай! Опять плохо вымыта чашка!» Или так: «Николай! Ящик для грязных носков на балконе. В ванной негигиенично».
«Негигиенично» любимое слово! Вроде бы что человеку надо? Рубашки поглажены, носки тоже. Компот. Белье аж скрипит, поворачиваешься тело колет, так накрахмалено.