Уходи! умоляла она. Ну зачем мы тебе? Ты ведь нас ненавидишь.
Ненавижу, хмуро кивал Гришка и добавлял: Тебя и твою мамашу. А сына люблю! И его не оставлю. Точка.
Только в чем эта любовь заключалась, понять было сложно. Потом стал грозиться, что квартиру он разменяет прописан, и получали на всех.
Мама сказала:
Терпи. Квартиру ему не отдам. Да и куда мы поедем? Опять в коммуналку?
Но бог не Тимошка, видит немножко. Помер Гришка. Замерз в сугробе и помер. Грех говорить, а отмучились
Вроде и стало полегче, а счастья все не было. Учиться уже было поздно, и Галя пошла санитаркой в больницу. Надо было поднимать сына.
Больше всего боялась она Гришкиных генов только бы парень не запил! Богу молилась, в церковь ходила. Только не это! Готова была принять любую кару, любое испытание
Услышал боженька: Петька рос строгим, серьезным, молчаливым слова не выпросишь, но по компашкам не шлялся, после армии пошел работать и сразу женился.
Жить уехали к его жене в Подмосковье. Свой дом, огород. Девочка была неплохая, и вот сейчас бы зажить Гале! А «зажить» все не получалось! Ну никак
В свои сорок пять она чувствовала себя пенсионеркой. Вернее, о пенсии только мечтала. Скорей бы, скорей! Сидеть дома, смотреть телевизор: «Поле чудес» или там сериалы. Вон их сколько по всем каналам!
Маму похоронила свободы теперь было столько Что задыхалась она от этой свободы! Откроешь входную дверь а там тишина! Да такая, что слышно, как муха чешется Разденется, чайник поставит, халат наденет, сядет за стол и хоть вой! Так тоскливо
Из санитарок ее перевели в буфетчицы привезти с кухни обед, нарезать хлеб, налить ряженки или компота, раздать, собрать, вымыть тарелки и ложки. Завтрак, обед, ужин. На ночь кефир. Два через два. Тихо, спокойно, сытно. Домой можно взять, что осталось, хлеба, кефира, яблок, что больные не съели. Были такие, что ели домашнее и отказывались от яиц и от сыра. Тогда забирала и это чего добру пропадать? Все равно в ведро, в помойку.
Жила она тихо и грустно. Сын приезжал нечасто, но привозил внучку, и это была большая радость. В отпуск она ездила к сыну копалась в огороде, ходила на речку. Иногда ездила в деревню, к отцовской родне, на папину могилку. Мечтала съездить в Питер дня на три или больше. Прокатиться на катерке по каналам, посмотреть дворцы. Копила на шубу мутоновую, блестящую. Работу свою она не то чтоб любила Но женщиной она была доброй, и если случалось помочь бабушке одинокой или кому еще, радовалась. Знала, что за зверь одиночество, как никто знала
Любочкин целыми днями лежал на кровати и смотрел в потолок. Жить не хотелось. Совсем. Окончательно понял, что не жизнь у него, а прозябание. Ни родни, ни друзей никого. Васька Краснов пропал с горизонта уехал к какой-то бабенке в Ростов и хату свою сдал, сказал, что жить будет там королем и работать не надо.
Кононенок однажды он встретил. Идут как два холодильника большие, важные. Гусаки откормленные. Оба в огромных норковых шапках чисто папахи. Воркуют. Важно сказали, что купили машину и дачу. На него, Любочкина, посмотрели, как солдаты на вошь. Без уважения. Ну, это понятно: он для них шваль, а не человек. Ни добра не нажил, ни семьи.
Он посмотрел им вслед и понял, что появилась на сердце зависть. Сам удивился: кому завидовать? Кононенкам? А зависть была
Сестра делала ему уколы, а он и не спрашивал, что за уколы, от чего его лечат. Все по барабану залечат, и славно. Чего зря небо коптить? Ничего он хорошего никому не сделал, да и ему никто и ничего. Наверное, в ответ. Что посеешь, как говорится
Кононенки жили правильно. Васька Краснов жил весело. А он, Любочкин? А он жил никак. Ни зла от него, ни добра. Хотя зло, наверное, было
Обед разносила высокая тетка с густыми усами.
А эта где? Беленькая? тихо спросил Любочкин. Ну, та, что вчера?
Усатая усмехнулась:
Галька Смирнова? Да послезавтра будет. Мы ж два через два. А что, понравилась? засмеялась усатая.
Да ладно, смущенно буркнул Любочкин, какое «понравилась» Просто спросил.
Вечером опять повалила родня. К Володьке жена с лошадиной и скучной физией опять с банками и лоточками. Опять уговаривала: «Поешь, Вова, творожники, поешь холодца»
А Вова опять кривил морду и был недоволен. Потом подошла его дочка. Копия Вовы тоже с «мордашкой». Губки кривит и медицину поносит. Лечат не так и вообще коновалы. Все рвалась с врачом разобраться. А не повезло врачи давно по домам. Ей не повезло, а вот им очень. Свяжись с этой цацей. Не оберешься.
К Сереге снова пришла его жопастенькая. Снова веселая и с апельсинами. «Лучше бы пожрать принесла», хмыкнул Любочкин.
Молодая, что понимает. Села на кровать, и воркуют как голуби.
К деду пришла супружница так он называл свою жену. Женщина пожилая, приветливая. Гладила его по голове, а он ее держал за ручку
Видно было прожили они хорошо, и женой он своей гордится. Называет по отчеству Зоя Платоновна.
А позже прискакала и внучка хорошая девка, веселая. Пирожков принесла и мороженого. На всех.
Любочкину хотелось особенно пирожков, но он отказался. Сказал, что сыт. Неловко было. Отчего-то неловко. Вроде как его жалеют. Никто к нему не приходит.
Вечером зашла дежурная врачиха молодая, красивая, строгая.
А вас, Любочкин, здоровье ваше не интересует?
Он невежливо молчал.
Диагноз, анализы? Кардиограмма?
Любочкин мотнул головой.
Какая разница? Семи смертям не бывать, а одной не миновать
Неправильное отношение к жизни! возмутилась врачиха. Как это какая разница? Вы ведь еще совсем молодой мужчина!
Молодой, хмыкнул Любочкин, просто малец Пожил, и хватит. Что нам жизнь копейка!
Врачиха осуждающе покачала головой.
Надо вам психолога. Для поддержания духа. Пришлю. В понедельник, строго пообещала она.
Себе присылай, тихо буркнул ей вслед Любочкин, для поддержания.
Ночью снова не спал. Ворочался, метался, как температурный. Потрогал лоб холодный. Встал, пошел в коридор.
Дошел до буфетной заперто. Постоял у окна. Темно и тихо. Больница спит, словно замерло все до рассвета, как в песне поется. Все спят. У кого совесть чиста. А некоторым не спится. Выходит, что заслужили.
Утром пошел в душевую, а сестра на посту как гаркнет, да на весь коридор:
Больной! Вы почему в трусах? И не стыдно? Положено в тренировочных! Или в пижаме! Здесь, между прочим, женщины. Вам что, из дома принести не могут?
Это ты женщина? схамил Любочкин. Сомневаюсь я как-то.
А нечего на все отделение орать и человека позорить! Нет у него ни треников, ни пижамы. И даже сменных трусов, пардон, нет. Как взяли на улице, верхнее все отобрали, и лежит в том, что есть. А она орать.
Не могут ему принести из дома. Не могут. Потому что дома у него нет. И еще нет того, кому может он позвонить. Вот тебе жизненный итог, Любочкин! Как прожил, то и имеешь. А стыдно ведь перед людьми Кому сказать
Вышел из душа, посидел на кровати и решился. Храбрости хоть отбавляй. Телефон в коридоре бесплатный. Народу никого как специально.
Снял трубку, подумал и набрал по памяти память у него всегда была отменная.
Трубку взяла бывшая Светка.
Кто? Любочкин? С какого ты света явился? В больнице? А мне-то какое дело? Пижама? Мочалка? Мыло? Да пошел ты, Любочкин, в лес погулять! Это с какой я-то стати? А где ты был все эти годы? Дочь твоя замужем, внуку два года. Ты хоть одним ухом про это слыхал? Рад? Ну и радуйся. И еще лечи свою голову, ну, раз уж в больнице!
Отбой. Любочкин разозлился и снова набрал Светкин номер.
Дочь позови! жестко сказал он. Дарью!
Светка тяжело вздохнула и крикнула:
Светка тяжело вздохнула и крикнула:
Дашка! Трубку возьми! Папаша твой объявился. Хренов.
Дочь долго не подходила, а потом он услышал недовольное:
Алло!
Даша, доченька, залепетал растерянный Любочкин, я вот в больнице. Говорят, сердце. Ты не могла бы
Нет, оборвала его дочь. Не могла.
Помолчали с минуту.
Ты ж моя дочь! с обидой сказал Любочкин. И что я тебе плохого?
А хорошего? жестко ответила Дарья. Вот напрягусь не припомню! Ладно, заканчивай. Ты меня не разжалобишь. И со всхлипом добавила: А ты? Ко мне в роддом пришел? Или вообще пришел? Хоть когда? На выпускной? Или на день рождения? Она снова всхлипнула и бросила трубку.
Любочкин сел на корточки и уставился на батарею, что стояла ровно напротив.
К автомату подошел мужик в махровом халате и с удивлением посмотрел на Любочкина. Любочкин встал и отошел к окну.
Мужик болтал долго, отвернувшись к стене и прикрывая трубку рукой.
Любочкин вдруг оживился и стал поглядывать на него с нетерпением и покрякивать мол, сколько можно? Пользуются тем, что бесплатно!
Наконец мужик наговорился и пошел по коридору к палате.
Любочкин схватил трубку и быстро набрал номер.
Рая! почему-то обрадовался он. Рая, привет! Это я, Коля. Николай. Как ты там, Рая? Здорова?
Она начала что-то ему про себя, но он нетерпеливо ее перебил:
А я вот в больнице, Рая. Говорят, неполадки с сердцем. Лежу тут В гордом, можно сказать, одиночестве.
Жаловался Любочкин: не приходит никто. Треники принести некому.
Может, подъедешь, а, Рай? Привезешь? С сердцем проблемы, повторил он, в кардиологии я!
Потом замолчал, растерянно слушая собеседницу, и сумел только вымолвить:
Как при чем тут кардиология? Нет никакого сердца? Почему нет сердца? Что ты несешь? Какие обиды, Рая? Смертельные? Господи, ты щас о чем? Сволочь? Ну, ладно, как скажешь И тебе не хворать тихо закончил он и положил трубку.
Снова присел на корточки и снова уставился на батарею. «Такие дела», подумал он.
И добавил вслух:
Хреновые
Он уже пошел было к палате, как вдруг еще одна шальная мысль пришла ему в голову.
Он бросился к телефону и набрал номер Ольги Мелентьевой. Главной беды его жизни.
Трубку взял подросток со звонким, ломающимся голосом.
Мам! крикнул он в глубину квартиры. Тебя! Какой-то мужик.
Он услышал ворчание Ольги и тут же ее недовольный голос:
Кто? переспросила она. Любочкин, ты? Ну, и какого рожна? А, заболел! Ну, поправляйся! Приехать к тебе? Пижаму? Ты что, оборзел? Какая пижама, какое приехать? У меня своя жизнь, Любочкин. И ты не имеешь к ней ни малейшего отношения. Понял? Если по-человечески? Ты в психиатрическом, что ли?
Любочкин медленно положил тяжелую, мокрую от его вспотевших ладоней трубку и заплакал.
Первый день дома в перерыв между сменами Галина балдела: не надо вставать в пять утра, биться боками об углы, протирая сонные глаза и постоянно охая вслух. Вставала она тяжело всегда, с первого класса. Потом она торопливо пила чай и вскрикивала, посмотрев на часы, опять проковырялась, какая же она куконя!