Прости, я не хотел поставить тебя в неловкое положение, сказал Конму.
Конечно, страшно! Как можно было не бояться Почему ты специально заставляешь меня это говорить?
Потому что ты избегаешь ответа. Ты всегда так.
Морэ не ответила. Конму положил пластиковую ложку на стол.
Если вы собираетесь ругаться, делайте это без меня. Не заставляйте меня чувствовать себя неловко!
Прости, я не хотел поставить тебя в неловкое положение, сказал Конму.
Я пойду. Морэ встала из-за стола.
Конму даже не посмотрел в ее сторону. Я тоже встала из-за стола и пошла домой. Не было причин ни для ссор, ни для обид, но в тот день мы расстались в плохом настроении.
После того дня Морэ некоторое время не проводила свои трансляции и не писала в чат. Поскольку она молчала, встретиться мы не могли. Время и место всегда предлагала она, и, казалось, само будущее нашей дружбы держалось на ней.
Я зашла в фотоальбом на странице Конму и долго смотрела на спину стоящей на берегу Хангана Морэ. Она была в вязаной шапке горчичного цвета и длинном, до щиколоток, черном пуховике.
Пингвин, равнодушно заметил Конму.
Он стоял со скрещенными на груди руками и глядел на Морэ. У реки дул сильный ветер, а нас почему-то смешили даже короткие незначительные фразы. Ветер трепал волосы, и я обеими руками закрывала замерзшие уши. Это все мои воспоминания с того дня. Я не помнила, ни почему мы пошли к реке в такой холод, ни что делали там. «Пингвин», холодный ветер и желание смеяться без особого повода все это запечатлелось на снимке Конму.
Морэ позвонила рано утром. Это случилось вскоре после ссоры в «Лоттерии». Когда я забежала на первый этаж больницы, Морэ уже была в зале ожидания рядом с Конму. Они сидели рядом и молчали. Я остановилась и посмотрела на них издалека. Я понятия не имела, что говорить Конму, поэтому никак не решалась приблизиться, но потом все-таки заставила себя подойти.
Он дрожал.
Ты поспал? Поел? на все вопросы он только кивал. Иди домой, отдохни хоть чуть-чуть, других слов я не придумала.
Я попыталась сказать что-нибудь еще, но не смогла.
Хёну, Морэ позвала Конму по имени. Хёну.
Конму уткнулся лбом в ее плечо и закрыл глаза.
Хёну.
Морэ погладила его по спине. Они долго так сидели. В тот день я впервые услышала, как она называла Конму настоящим именем. Произнесенное ее голосом, оно казалось совсем непривычно. То ли само имя звучало незнакомо, то ли мне был незнаком тот Конму, которого звали этим именем.
Конму сказал, что не может ничего есть. Он глотнул апельсинового сока, который протянула ему Морэ, и отошел от нас. Мы перекусили с ней вдвоем в уличной палатке рядом с больницей и сели в метро. Морэ была бледной.
Ночью его сбила машина. Говорят, водитель был пьяный. Хорошо, что в переулке оказались люди, врачи сказали, что иначе он мог умереть.
Как он сейчас?
Врачи всегда говорят худшее. Но, может быть, он и выживет.
Я всегда представляла его ужасным человеком.
Морэ кивнула. Мы замолчали.
Я недавно видела отца Конму. Я смотрела издалека и не знаю, о чем они говорили, но он ругал Конму.
Точно его отец?
Ага. Я видела его в нашем районе несколько раз. Конму просто стоял с опущенной головой. Я подошла ближе послушать, о чем они говорят.
Морэ замолчала. Она пыталась продолжить, но кончики ее губ задрожали, а лицо покраснело. Она стояла у дверей вагона, держалась за поручень и покачивалась взад-вперед. Морэ улыбалась, пока по ее лицу текли слезы. Я достала из сумки свой шарф и протянула ей.
Можешь высморкаться, потом постираю.
Она громко засмеялась. В этот момент ее лицо показалось мне абсолютно чужим. Это лицо не принадлежало той Морэ, которую я знала.
Пока она не уняла свои слезы, мы не поворачивались друг к другу и смотрели в разные стороны.
Он меня увидел, взяв себя в руки, продолжила Морэ. Конму меня увидел. Там.
Его отец просто бросил на меня взгляд и ушел. Я даже не представляю, насколько ему сейчас тяжело, старший сын, в котором он души не чаял, в реанимации.
Я не поверила своим ушам. Разве Морэ не знает? Разве она не знает, как издевался над Конму его брат, и какой ужасный человек его отец, поощрявший все это? Мне стало противно от того, что, зная все это, за отца Конму она переживала больше, чем за него самого.
Мне плевать, что чувствует такой человек, как он.
Морэ посмотрела на меня и заговорила так, будто пыталась успокоить.
Не думай о них слишком плохо. Им ведь сейчас больнее всего.
Ее простодушие меня разозлило. Почему она просит меня войти в их положение? Как у нее язык поворачивается?
Не думать о них слишком плохо? Ужасных людей нужно называть ужасными, разве нет? Что ты несешь?
Я произнесла Морэ с застывшим лицом. Я просто беспокоюсь за Конму. Это стало для него сильным ударом. Если бы, ругая этих людей, мы могли уменьшить его боль, я бы тоже их ругала. Но ведь это не так.
Ты вообще ничего не понимаешь!
Морэ отвернулась. Я знала, что эти слова ее заденут. Я сказала их специально. Человек, с детства не знавший ни в чем нужды, не способен понять таких, как мы. Какой бы сердобольной ты ни была, есть вещи, которые никогда не будут доступны твоему пониманию.
Да что ты вообще можешь понять, что?
Понимание таких вещей привилегия человека с израненной душой.
Отец Конму был профессиональным военным, но в решающий момент ему пришлось уйти в отставку, не дождавшись повышения. Его уверенность в том, что с ним не обращаются должным образом, и гнев от того, что он не смог подняться выше по карьерной лестнице, сошлись в убеждении: люди им пренебрегают.
Когда он говорил, все в доме должны были бросать свои дела и внимательно его слушать. Нельзя было смотреть телевизор или говорить с другими, нельзя было жевать, если он решал что-то сказать за столом. Любые действия во время его речи расценивались как пренебрежение. В конце концов, даже недоваренный рис или вода на полу в ванной косвенно свидетельствовали о том, что все вокруг пытались его уязвить.
Его жена готовила ему три раза в день, даже когда была на химиотерапии. Он садился за накрытый ей стол до самой ее смерти. Он ни разу не сходил к ней в больницу. Конму становился возле матери, которая, обливаясь потом, держалась за раковину, ставил рис на огонь и резал овощи. Впоследствии он жалел о своей трусости, но злился и на мать, которая не смогла защитить его от таких отца и брата.
Старшего сына отец считал своей копией и любил, как никого другого. Высокий рост, красивое лицо, прекрасная успеваемость, жесткий характер и отсутствие слабостей были отцу по душе. Боязливый, слишком мягкий и плаксивый Конму показывал другую его сторону ту, от которой отец сильнее всего желал убежать.
Брат Конму поступил на юридический факультет и получил полную стипендию на все четыре года. Пока Конму учился в старших классах, его брат три года подряд пытался сдать государственный экзамен и получить лицензию адвоката, но каждый раз проваливался. На него давили и ожидания отца, и неспособность оплакать умершую мать, и то, что его способности не поспевали за амбициями.
Конму рассказывал, что как-то раз брат, избивая его в очередной раз, признался: «Когда я бью тебя, хоть как-то выпускаю пар».
Конму приходил в больницу каждый день, пока его брат не пришел в сознание. И даже когда состояние стабилизировалось и брата перевели из реанимации в обычную палату, Конму постоянно был рядом с ним. Я пыталась понять его: «Конму просто слишком мягкий», но все равно считала, что так поступать не нужно. Я боялась, что это необдуманное примирение снова вернет его в тот ад, но делиться с ним этими мыслями не стала.
Когда Конму начал заботиться о брате, Морэ возобновила свои трансляции. Наш чат в MSN опять ожил. Мы испытывали друг к другу сложные чувства, но на словах так же шутили и подкалывали друг друга.
И я, и Морэ понимали: у Конму всего две руки, и единственными, к кому он мог протянуть эти руки, были я и она.
Его брата выписали примерно через месяц после перевода в обычную палату. Конму взял академический отпуск на осенний семестр и устроился помощником преподавателя в большую школу дополнительного образования.
Я зашла на его страницу и стала смотреть фотографии, которые он сделал после аварии с братом. На большинстве снимков были дальние планы: виды с верхнего этажа на эстакаду и на аллею, брошенный в конце переулка музыкальный центр, далекое, размером с ноготь на мизинце, здание больницы Композиция на снимках была смещена ни один объект не находился в центре.
То же было и с портретами Морэ. Вот она с собранными в хвост волосами, в шортах, футболке и кроссовках идет через парковку к выходу из больницы. Она в нижнем левом углу снимка кажется, еще один шаг, и она выпадет за пределы кадра.
Я долго смотрела на эту фотографию. В ней запечатлелись чувства Конму в тот миг, когда он попрощался с ней и подошел к окну, чтобы увидеть, как она уходит.
Благодаря его рекомендации я тоже устроилась ассистенткой преподавателя на курсах. Конму работал с понедельника по субботу, а я только в пятницу и по выходным.
Проверяя тесты, мы сидели рядом за узким столом, вместе стояли в очереди и делали распечатки. В обед мы ходили в столовую, где подавали самые большие порции, и ели жареный рис с овощами. С каждым днем становилось все прохладнее. В комнате отдыха мы купили в автомате горячий чай в банках и сели его пить.
Прямо как в прошлом году, сказал Конму. Помнишь, мы гуляли по кампусу, а потом ели булочки и пили такой чай?
Ага.
Думал, что, если возьму академ, появится свободное время, но где там. В результате работаю каждый день, а по выходным только сплю.
Будничным тоном, будто это что-то незначительное, я наконец задала вопрос, который давно меня беспокоил:
Ты еще видишься с братом?
Он чуть подумал и ответил.
Нет.
Честно. Тогда я не мог по-другому, но, думаю, теперь мы окончательно порвали.
Он произнес это безо всякого выражения на лице. Он выглядел искренним.
Знаешь Я Зимой я ухожу в армию. Морэ я тоже потом сам расскажу.
Конму
Все будет нормально. У меня и дома как в армии, он кисло улыбнулся.
Это не смешно.
Я посмотрела на его белые кроссовки. Конму всегда был в них.
Только ты не терпи, произнесла я. Если случится что-то плохое, если будет тяжело, не думай, что должен все это терпеть.