Я запомню. Тогда ты тоже запомни. Помни, что сейчас сказала.
Обо мне не волнуйся, главное, сам не забудь.
Я была готова заплакать, поэтому вышла. И я прекрасно понимала, что только что просила его ничего не терпеть, но сама же по привычке терпела, чтобы не заплакать.
Для двадцатилетней меня срок в два года составлял десятую часть всех прожитых мной лет. Столько же времени прошло с тех пор, как я вступила во взрослую жизнь. Встреча с Конму была моим собственным выбором, я разделила с ним свою жизнь, отламывала кусочки своего сделанного будто из хлебного мякиша сердца и по чуть-чуть отдавала ему. Часть меня теперь принадлежала Конму, поэтому вдали от него я не могла оставаться цельной. В мои двадцать эта привязанность давила на меня тяжелым грузом.
С того дня и до самого его отъезда нам было так весело втроем, как никогда прежде. Мы ходили кататься на каруселях в Lotte World по безлимитным билетам, которые где-то раздобыла Морэ, пили до самого рассвета и возвращались домой лишь на первых утренних автобусах. Конму с теплом смотрел на Морэ, пока та несла свою пьяную болтовню. Его взгляд выдавал спрятанные за ним чувства.
В тот вечер мы сидели в пивной неподалеку от университета, где училась Морэ. Шли зимние каникулы, поэтому мы были единственными посетителями. Морэ, опьяневшая от одной кружки пива, привалилась ко мне.
Все меняется, сказала она. Мне всегда нравились слова «все течет, все меняется». Говорят ведь, что нет ничего вечного. Но с тех пор, как встретила вас, я терпеть не могу эти слова. Почему все должно меняться? Почему все должно пройти? Были моменты, которые мне хотелось остановить навсегда, прямо как на фотографиях Конму!
Когда?
Ну, например, когда ты, Конму, просто ходишь вразвалочку. Я никогда не видела, чтобы кто-то еще так ходил. Это что-то, ну правда! А еще я никогда не видела, чтобы кто-то так же по-дурацки играл в баскетбол! Смотрите, смотрите, ну! Он встает в позу, весь выпрямляется и мимо! За тобой так смешно наблюдать, ты такой нелепый
Он не поднимал на нее глаз и складывал салфетку.
А, кстати, я сказала Конму по дороге добавила она.
У Морэ появился парень, закончил он за нее. Вроде бы он ничего. Он учился на ее факультете и сейчас работает в фирме, я как-то даже мельком видел его.
Я смотрела на Конму и не знала, что сказать. Наверное, я должна была улыбаться и поздравлять ее, но разве я могла сделать это у него на глазах? Я посмотрела на раскрасневшееся от алкоголя лицо Морэ.
Мы вышли из бара еще до полуночи, сели на автобус и поехали домой. Морэ уже наполовину протрезвела и рассказывала мне, как познакомилась с парнем. Сказала, что он долго за ней ухаживал и очень ее любит. Восхищалась его серьезными, не в пример нашим сверстникам, мыслями и поступками. Пока я слушала ее, мне вспоминались складывавшие салфетку руки Конму. Я никогда не встречала никого более зрелого и серьезного, чем он. Почему Морэ не заметила в нем этих качеств? Почему он так и не смог приблизиться к ней?
За несколько дней до того, как он ушел в армию, мы напоследок встретились еще раз. Мы поужинали и гуляли по городу. Конму был с камерой и постоянно фотографировал. В тот вечер с неба сыпались крупные снежинки.
Дай я тоже попробую!
Морэ шла за нами и фотографировала. Позировать она не просила, но Конму остановился, и она тут же стала его снимать.
Вернувшись домой, она написала в чат, что не сможет прийти на его проводы. Сказала, что день его ухода на службу совпал с днем маминой операции. Она хотела сообщить об этом лично, но не решилась. Он ответил, что в любом случае отговорил бы ее, если бы она решила прийти, и сказал, чтобы я тоже не приходила. Он сможет спокойно уехать и сам.
В день его отправления мы, будто брат и сестра, рано утром приехали в учебный центр для новобранцев. Было пасмурно. Дождь не шел, но все небо затянули черные тучи, и вокруг стояла темень. Мы сидели на трибуне бок о бок и со скрещенными на груди руками смотрели, как новоиспеченных солдат окружали группы по три-пять человек. Они смеялись, обнимались, болтали или плакали, а мы с Конму наблюдали за ними так, будто смотрели кино.
Похоже, пойдет снег, произнесла я и посмотрела на него.
Из-под его черной бейсболки торчали красные замерзшие уши. Я подумала, что, будь Морэ с нами, было бы не так угрюмо. «Она наверняка постаралась бы проводить тебя так, что тебе не пришлось бы завидовать другим. Она подыскала бы и подходящие слова, и не стала бы сдерживать слез и поплакала для тебя».
Почему рядом с тобой сижу я, человек, который не может ни высказать свои мысли, ни даже поплакать, когда грустно? Разве я могу стать для тебя утешением? Сидя рядом с ним и шмыгая носом, я чувствовала странную нервозность. Мы так и не смогли ничего друг другу сказать и продолжали сидеть до тех пор, пока из громкоговорителя не раздалось обращение к призывникам.
Я пошел.
Конму встал и улыбнулся. Я неловко поднялась с места и посмотрела на него.
Теперь твоя, сказал он и нахлобучил на меня свою бейсболку.
Его голова была коротко обрита. Он провел ладонью по волосам и помахал мне.
Пока!
Я не смогла даже махнуть в ответ и просто стояла, глядя на шагавшего вразвалку, как заметила Морэ, Конму. Он немного отошел и обернулся, потом прошел еще и снова посмотрел назад. Я рассеянно наблюдала за тем, как уменьшалась его фигура. Проводы вышли ужасные. Когда он смешался с толпой других солдат, с неба посыпался мягкий снег.
Конму негде было оставить свои вещи, поэтому все, кроме компьютера, доставили ко мне домой. По его словам, компьютер он продал через университетское онлайн-сообщество. Несколько комплектов одежды, книги по психологии, тетради, ланч-бокс и баскетбольный мяч это все. Камеру он отдал Морэ.
За несколько месяцев до его призыва один старшекурсник с нашего факультета покончил в армии с собой. Ему приказали в полдень в полном обмундировании пробежать десять кругов по полю. Он вернулся в казарму и убил себя. В тот день температура воздуха поднималась до тридцати восьми градусов.
Он был застенчивым и маленьким. Как-то раз, когда на лекции мы сели рядом, он спросил, почему я не участвую в общественной жизни факультета.
Я занята, мой ответ прозвучал немного резко.
Понято. Давай как-нибудь пообедаем вместе. Я хочу тебя угостить.
Согласием на его предложение я не ответила.
В холле нашего корпуса повесили его портрет, и те, кто хотел почтить его память, зажигали свечи. Некоторые из его однокурсников вставали перед ним на колени и плакали. И все всегда просили у него прощения. «Тебе было так тяжело, а мы даже ничего не знали и просто продолжали жить, прости! Прости!» говорили они. Я стояла рядом и жгла благовония.
Вскоре появился плакат со статьей о том, что тот парень стал жертвой издевательств. Статью написал его друг. Он сообщил, что в последний раз, когда они встречались, тот был сильно истощен и несколько раз повторил, что хочет умереть. Действия старослужащих, которые издевались над ним, расследовали, но никакого особенного наказания им не назначили. Он написал, что следствие интересовал только последний день, а издевательства продолжалось постоянно, поэтому нужно детально выяснить, что произошло.
Я не рассказывала об этом Конму и Морэ. Не хотелось превращать смерть этого парня в тему для обсуждений. Казалось, стоит мне заговорить об этом неважно, чтобы рассказать другим о его боли или из-за эгоистичного желания утешиться самой, в этот самый момент все его страдания превратятся в обычный повод для сочувствия. Сочувствия не хочет никто. Я не имела права резюмировать его жизнь жалостью и обидой и заменять его имя на клеймо жертвы издевательств.
Неужели не было другого выбора? Я долго думала об этом другом выборе. Что должно было твориться у него в душе, когда смерть стала его единственным выходом? Кем были те, кто изводил его? Не получив наказания, они вернутся из армии, будут просто жить дальше и даже не осознают, что совершили? Или когда-нибудь их все-таки осенит?
Человек может измениться. Если бы я в это не верил, то не пошел бы на психологию. Тот, кому не все равно, может. Изменить других нам не под силу, но хотя бы себя изменить можно.
Конму сказал это в конце первого курса, когда выбирал специализацию. Объяснил, что ему интересны люди и он хочет знать, как устроены человеческие чувства.
Пусть та часть, которая рождается вместе с нами, остается прежней, но я верю, что можно поменять наше восприятие какого-то опыта, реакцию на него и методы, которыми мы себя реабилитируем.
Мне нравилось, что Конму с таким оптимизмом смотрит на людей, но иногда я сомневалась в его искренности. В такие моменты хотелось спросить: «Я ведь прекрасно знаю, в каких условиях тебе пришлось расти. Не пытаешься ли ты самого себя обмануть этой ложью?» Могут ли измениться те, кто причиняет другим вред? Могут ли они стать другими? А если они изменятся, заживут ли травмы тех, над кем они издевались? Вернется ли к жизни мертвый человек?
Но с другой стороны, мне и самой хотелось хотя бы на мгновение поверить в его слова. Поверить, что можно научиться преодолевать даже одни и те же трудности. И пусть то, с чем мы рождаемся, остается прежним.
После того, как Конму ушел в армию, Морэ стала часто приходить ко мне в гости. Она всегда приносила с собой угощение: фрукты, закуски или рулет к чаю.
Мы разогревали суп, который был дома, и ели с ее закусками или варили бульон из анчоусов и ламинарии и готовили суп с клецками. Однажды мы приготовили рисовую кашу с тыквой, а как-то раз ели тушеную рыбу с редькой, которую принесла Морэ. Морэ плохо управлялась с кухонными принадлежностями и даже посуду мыла кое-как. При этом приготовить что-нибудь вместе предлагала всегда она и просила поручать ей любую работу. Мы вставали рядом у разделочного стола, готовили, ели и пили принесенный ею черный чай.
Наверное, мне понравилось бы жить с тобой. Давай не выходить замуж и просто жить вместе, предложила Морэ.
Ну уж нет, я буду жить с мужчиной.
Ты с ним просто встречайся, а живи со мной!
Ты же ничего не умеешь.
Я серьезно говорю! Я всему научусь!
Ну, пока у меня не будет парня, может быть, и поживу с тобой.
Ты ведь не болтаешь сейчас?
У тебя вот даже парень есть, а ты мне жить предлагаешь! Разве ты не с ним должна быт планировать?