Здесь, в ресторане на берегу реки Арно, и состоялась их встреча. На первый взгляд, между ними было мало общего: она европейка с образованием и манерами, он сербский selfmademan; она богата, он нет; она склонна к искусству, он, посвятивший жизнь единственно политике, и в театр-то не выбирался, а на придворных балах и церемониях присутствовал только тогда, когда к тому обязывал протокол. И всё же их связывало самое важное для брака: обоюдное желание домашнего тепла и приверженность семье.
Они венчались в русской церкви во Флоренции, где Пашич молил Бога, чтобы «она была счастлива»[43]. Свадьбу сыграли тут же, на Piazza Independenza, 22. В середине июня, не завершив свадебного путешествия по Европе, молодые вернулись в Белград. «Государственные дела позвали меня назад»[44], оправдывался новоиспечённый супруг в письме тёще.
Семейная жизнь Пашича сложилась счастливо. Жена смогла создать ему ту тихую заводь, где он мог отдохнуть от политических бурь. В отличие от многих своих коллег, по-балкански горячих, продолжавших партийные споры в белградских кафанах, лидер радикалов проводил досуг дома, в кругу семьи, которая с годами росла. В 1892 г. у Пашичей родился сын Радомир, год спустя на свет появилась Даринка, а в 1894 г. младшая Пава. В 1900 г. родилась третья дочь Даница, но она умерла в младенчестве.
К детям отец относился любовно, но без особой сентиментальности. Дочери, по стародавнему обычаю, целовали ему руку и говорили «вы». Значительно большую снисходительность он проявлял к своему первенцу, причём к концу жизни черта эта усилилась. Сам всегда щепетильный в денежных вопросах, старый Пашич, казалось, закрывал глаза на сомнительные операции сына, что подрывало его собственный авторитет в народе.
Взращённый в патриархальной среде сербской глубинки, он, как уже говорилось, впитал в себя поистине культовое отношение к семье, родственникам, друзьям и весь был пропитан каким-то задружным духом. Потому он и Сербию воспринимал как одну большую задругу, а сербов как единый род. Когда в 1898 г. скончался младший брат Найдан, старший Никола принял старательство над его детьми (их мать умерла ещё раньше). Помогая оставшимся в Заечаре, он устроил одну племянницу в женский пансион в Киеве, а старшим племянникам, Петру и Николе, выхлопотал возможность учиться в Киевском кадетстком корпусе. Впоследствии, закончив корпус и выйдя юнкером в Константиновское артиллерийское училище, Петр писал ему: «Да, милый дядя, нелегко сознавать, что мы птенцы, сиротинки, покинутые отцом и матерью, разбросаны по всему миру, что все мы живём благодаря Вам»[45]. Кстати, к этому сыну своего брата будущему артиллеристу-академику и полковнику русской царской армии, отсидевшему после Октябрьского переворота почти два года в большевистской тюрьме и освобождённому в 1920 г. в результате его личного обращения к Г. В. Чичерину, Никола Пашич относился с особой теплотой.
И это не случайно. Ведь он сам был связан с Россией глубокой внутренней связью. Можно привести немало деталей, которые обычно ускользают от внимания историков, толкующих об исключительно политическом интересе Пашича к Петербургу.
В 1925 г., на закате поздней осени патриарха, его супруга Джурджина писала своей родственнице: «Никола всегда чувствует себя хорошо за границей». Всё точно, но особенно справедлива данная констатация применительно к России. Пашич любил Россию, любил в ней бывать, всегда чувствуя себя здесь своим: к нему и обращались там не иначе как «Николай Петрович». Любил общаться с русскими, иногда, правда, перегибая палку: во время официальных приемов нередко здоровался за руку с лакеями в ливреях. Любил говорить по-русски, что, бывало, тоже приводило к казусам. Как вспоминал посланник Сербии в России Димитрие Попович, однажды на приёме по случаю приезда в Петербург короля Петра Карагеоргиевича (1910) Пашич разговаривал без переводчика с каким-то русским генералом. Но так, что по окончании разговора тот удивлённо заметил: «А я и не знал, что сербский язык так похож на русский»[46]. В бытность же его самого сербским посланником в Петербурге (18931894) он, расписываясь в книгах посещения важных особ, всегда старательно выводил: «Николай Петрович Пашич»[47]. И даже позднее, во время официальных визитов, данная практика не менялась. 28 апреля 1916 г., к примеру, подтверждая получение от Московской городской думы ста тысяч рублей для сербской армии, гость начертал: «Николай Петрович Пашич. Министр Председатель Сербский». Эта его расписка[48] тиражировалась газетами русским было приятно Мелочи, скажет кто-то. Детали, ответим мы, говорящие куда больше о подлинном состоянии души, чем долгие официальные заклинания.
И в быту, о чём уж совсем редко упоминается при описании жизни политиков, Никола Пашич был каким-то полурусским. Летом, например, любил носить чесучёвую пару, как помещик средней руки. На кухне у него стоял большой тульский самовар из меди, а рядом ещё один маленький самоварчик. Среди столового серебра в хозяйстве Пашичей имелось 12 русских ложек с инкрустациями, чайный сервиз и 6 чарок для водки, которую он, правда, не пил. А в кабинете был особый шкафчик с собраниями сочинений И. А. Гончарова, Л. Н. Толстого с его произведениями он познакомился еще в 80-е годы, в бытность в России эмигрантом, и других русских классиков. На стенах в доме в центре города на Теразие, висели картины художника Байкова и русские иконы в старых окладах. И в церкви он обычно крестился, отбивая поклоны в пояс, что также было нетипично для серба.
Кстати, о вечном. В июле 1918 г. он выдавал замуж свою младшую дочь Паву. Так вот, венчание происходило в русской церкви в Ницце[49]. Год спустя, в августе, сообщая ему о рождении внучки Катарины, Джурджина Пашич писала из Лондона: «Пава чувствует себя хорошо, так же как и девочка. Крестить её будет русский священник, поскольку сербского здесь нет. Я пишу тебе об этом, поскольку знаю, что тебе будет приятно»[50]. Есть, наверное, какая-то связь между самим фактом «русского крещения» и всей последующей судьбой Катарины Рачич: в 1940 г. она вышла замуж за князя Теймураза Багратион-Мухранского. Венчали молодых в Топчидерской церкви русские священники. Присутствовала при сём и старая Джурджина. Стоя сзади, она, должно быть, вспоминала своего Николу несомненно, ему было бы приятно. Ведь только она знала этого скрытного и молчаливого балканца до конца. А потому совсем не случайно, что, когда в конце 1926 г. Пашича хоронили, у него на груди лежала русская икона св. Спиридона в серебряном окладе, к которой прикладывались все пришедшие проститься, а «в отпевании и погребении покойного приняло участие русское духовенство и русский хор». Всё это «по желанию супруги», как сообщало эмигрантское «Новое время»[51]. Пашич лежал в ореховом гробу, усыпанном красными гвоздиками и белыми розами. У его одра стояло 128 венков. Среди наград, что несли курсанты военной академии, в первом ряду были русские орден Белого Орла с бриллиантами и Св. Владимир I степени.
Но вернёмся к Пашичу живому. Познав нужду и привыкши преодолевать лишения, он был экономным хозяином (иногда даже слишком!) и умел считать деньги. Причём, получив за супругой изрядное приданое, он не изменил ни образа жизни, ни привычек: его стол, как всегда, был традиционным и скромным, он никогда не курил, пил мало, разбавляя любимое неготинское вино водой. Мог по десять лет не снимать один и тот же редингот, но на приёмах носил фрак, обрамлённый орденскими звездами и длинной седой бородой, столь элегантно и с достоинством, что на это обращали внимание даже европейские аристократы. Всегда скрупулёзно следил за своим здоровьем, регулярно посещая европейские курорты Карлсбад, Мариенбад, Эвиан, а также проводя время на Ядране (обычно в Опатии и Цавтате) или на сербских курортах с их горным воздухом. Эта ревнивая забота о здоровье в совокупности с крайне умеренным образом жизни и умением полностью отключиться от политических и иных баталий способствовали тому, что до глубокой старости он сохранил свежесть тела и мысли и потрясающую работоспособность. А отключаться Пашич умел.
Но вернёмся к Пашичу живому. Познав нужду и привыкши преодолевать лишения, он был экономным хозяином (иногда даже слишком!) и умел считать деньги. Причём, получив за супругой изрядное приданое, он не изменил ни образа жизни, ни привычек: его стол, как всегда, был традиционным и скромным, он никогда не курил, пил мало, разбавляя любимое неготинское вино водой. Мог по десять лет не снимать один и тот же редингот, но на приёмах носил фрак, обрамлённый орденскими звездами и длинной седой бородой, столь элегантно и с достоинством, что на это обращали внимание даже европейские аристократы. Всегда скрупулёзно следил за своим здоровьем, регулярно посещая европейские курорты Карлсбад, Мариенбад, Эвиан, а также проводя время на Ядране (обычно в Опатии и Цавтате) или на сербских курортах с их горным воздухом. Эта ревнивая забота о здоровье в совокупности с крайне умеренным образом жизни и умением полностью отключиться от политических и иных баталий способствовали тому, что до глубокой старости он сохранил свежесть тела и мысли и потрясающую работоспособность. А отключаться Пашич умел.
После ужина любил уйти к себе и сидеть в темноте, закрыв глаза. Или разглядывать географические карты Балкан, которые собирал с упоением. Или смотреть на звёзды астрономия была его страстью со студенческих лет. А когда, бывало, семья собиралась перед камином, её глава пел песни своей Восточной Сербии. Знаменитый молчальник, оказывается, имел красивый голос.
Известно, что русские баре, получив приданое, нередко проматывали его вместе с собственным состоянием. На цену богатства не обращали внимания. В бедной же Сербии, где всякий, невзирая на положение, происходил из крестьян с их этикой и традиционной моралью, представить такое было трудно. И действительно, оказавшись в связи со смертью брата в серьёзных финансовых затруднениях, Никола Пашич был вынужден обратиться к приданому жены. Но как! «Если бы это имущество было моим, писал он, я бы и не волновался особо: сам получил, сам и растратил. Но это имущество моей супруги, на которое я не имею прав до той меры, чтобы поставить его под вопрос. Конечно, она меня не укорила и словом, но эти её внимание и сдержанность были для меня ещё горше, поскольку я ощущал себя униженным уже тем, что попал в положение, когда она меня не только кормит и содержит, но и тратит то имущество, которое отец оставил в наследство ей и её детям (выделено нами. А. Ш.)»[52].
В конечном итоге ситуация разрешилась. Пашич устроил свои дела. К концу его жизни недвижимое имущество семьи состояло из собственного двухэтажного особнячка на Театральной (ныне Французской) улице с 1921 г., еще одного дома на Теразиях, где жили прежде, и небольшой гостиницы «Националь» вблизи Калемегдана, которые сдавались в аренду. Арендные платежи, вкупе с премьерским жалованьем, составляли основу семейного бюджета. В письмах жене, которая часто проводила время с детьми на море, в Опатии (там находилась дача часть наследства покойного Александра Дуковича), постоянно звучит мотив: «Хватает ли вам денег и не прислать ли ещё?»[53]. Самому же Пашичу, весьма умеренному в личных потребностях, нужно было очень немного. «Чистый воротничок, да кусок хлеба», как говаривал один из героев Артура Конан-Дойля. Потому и политику он воспринимал не как бизнес, что стало типичным в XXXXI веках, но как свою единственную страсть и миссию