Десять минут спустя, получив чашку кофе, Стефан делает первый глоток, блаженно жмурится и говорит:
Ты всё-таки гений, конечно.
С учётом того, какое пережаренное фуфло Кара зачем-то купила, я точно он. Давай рассказывай, что случилось. Я всю движуху туманом в овраге проспал, только к полудню очнулся и ка-а-а-ак почувствовал сразу всё! И что Нёхиси больше нет, и что ты объявился. Радость без края и одновременно лютый трындец, словно сердце из меня вынули и унесли перемалывать в фарш. Чтобы успокоиться, специально пошёл к тебе обычным человеческим способом, просто через город пешком. И правильно сделал, пока шёл, от его счастья мне так полегчало, что сердце почти вернулось на место. Вот уж кто умеет утешить, когда сам в настроении! Что бы я делал вообще без него.
Стефан пьёт кофе и собирается с мыслями. Ему сейчас нелегко, потому что одними словами и бодрой интонацией не обманешь, надо искренне верить, что всё поправимо. Вообще не проблема, а полная ерунда.
Наконец он отвечает:
Нынче ночью у города окончательно сдали нервы, и Нёхиси ломанулся за мной. Собственно, правильно сделал, интересы города в приоритете; хороши бы мы были, если бы остались тут такие красивые без него. Но от прыжков во времени Нёхиси снова обрёл всемогущество; ну, этого следовало ожидать. Прошлому от его всемогущества никакого ущерба, всё равно того дня давным-давно уже нет. Но вернуться всемогущим в наше объективно существующее сегодня было бы полным безумием. Нёхиси и не стал. Спасибо ему за это. Конец света утончённое развлечение на любителя. А я парень простой.
Да я тоже, пожалуй. Не надо нам тут никаких концов.
Вот и Нёхиси так считает. Я вообще-то был не против рискнуть
Серьёзно?
Абсолютно. Как по мне, лучше уж конец света, чем объясняться с тобой, куда подевался твой друг.
Всё-таки ты меня здорово переоцениваешь, польщённо говорит безымянный. Конец света я устраивать не умею. И вряд ли когда-нибудь научусь.
Да не то чтобы переоцениваю. Скорее трясусь над тобой, как наседка. Не хотел лишний раз огорчать.
Ну знаешь, апокалипсису я бы тоже не особо обрадовался. Мне любая мелкая неисправность поперёк горла, а тут целый мир сразу взять и на хрен сломать! Хотя если бы к апокалипсису прилагался Нёхиси, чёрт его знает, может нормально зашло бы. Он умеет меня утешать.
Вот именно, невольно улыбается Стефан. Примерно так и я рассуждал. Ладно, что сделано, сделано. Мы с Нёхиси решили не рисковать. Договорились, что я просто снова проверну номер с бубном, как в прошлый раз. Если в контракт будет вписано отдельным пунктом, что Нёхиси обязуется не причинять вред реальности, он её даже если захочет, не повредит.
Всё-таки бюрократия страшная сила, вздыхает безымянный. Не понимаю, почему она так чётко работает в магии, хоть убей!
Ну так сила слова же! объясняет Стефан. Тем более, письменного. Любимый мой инструмент. Я грамоте очень поздно научился, лет двести к тому моменту в человеческом мире шаманом прожил. И отнёсся к буквам, как к новой разновидности магии; строго говоря, изначально они так и были задуманы, я просто сразу самую суть ухватил. Короче, в моём представлении письменность чудо, поэтому у меня контракты и соглашения безупречно работают. Знал бы ты, как меня до сих пор от них прёт!
Я
Для того, кто ещё очень ясно и остро, не абстрактно, умом, а всем телом помнит, как жил в человеческой шкуре, странно быть нынешним мной безмятежной, невзирая на обстоятельства, ослепительной ласковой тьмой, заключённой в привычную старую форму, которая из досадной помехи вдруг стала желанной опорой, и это конечно отдельно смешно.
Если доверять ощущениям, я сейчас одновременно иду и лечу, и плыву, проявляюсь и таю, падаю с неба ледяным ноябрьским дождём, поднимаюсь стылым поземным туманом вдоль крутых речных берегов, плачу, смеюсь, задыхаюсь, прорастаю обречённой предзимней травой. А по факту, просто сижу на холме, настоящей, убедительно твёрдой, неудобной с отвычки человеческой задницей на холодной, как камень земле. У меня за пазухой фляга, скорей всего, с ромом, если он ещё не успел ни во что превратиться; можно проверить, да лень. Я устал, у меня слишком много сил, я сейчас очень остро счастлив, мне бесконечно больно, и это красивое сочетание. Когда я счастлив, я бескрайнее море, когда мне больно, на этом море поднимается шторм.
Я поднимаюсь к небу, как волна поднимается, но при этом остаюсь на земле, как море, которое тоже всегда остаётся на месте, не выплёскивается, как вода из таза, никуда не девается даже в шторм.
Всякий шторм, понимаю я, поднимаясь невозможной волной, не-волной, вовсе не выражение ярости, а просто попытка моря дотянуться до неба, в которое оно по уши влюблено. Заведомо обречённая, но кого это парит, нам ли с морем бояться, что не получится. Когда ты полон любви, невозможно снова и снова не пробовать; когда ты море, нет такой неудачи, которую нельзя пережить.
Я бушую, как море и одновременно остаюсь на земле, достаю из кармана флягу, начинаю откручивать пробку; это простое, привычное действие мгновенно приводит меня в чувство, и я говорю вслух, обращаясь к Стефану, как будто он сидит рядом, а не шлёндрает невесть где:
Дорогой друг, я тебя уже больше трёх суток не видел, хотя ощущаю твоё присутствие, и город по-прежнему счастлив, значит ты точно где-нибудь здесь. А Нёхиси до сих пор не вернулся. И к Тони третий вечер никто не приходит. И в воздухе какая-то неприятная стылая скорбь звенит. Всё это вместе настолько невыносимо, что я уже едва жив. Я бы мог велеть реальности, чтобы она немедленно, не откладывая, притащила тебя ко мне. Но по-моему, свинство призывать друга силой, как чужого постороннего демона. Пожалуйста, сам приходи.
Никто ко мне не приходит, конечно. Зато я поднимаюсь и бегом, вприпрыжку, как в детстве спускаюсь с холма. Ну Стефан есть Стефан, он вредный. Услышал, откликнулся, но всё равно повернул по-своему. Тебе надо, вот сам и иди.
Я, собственно, не то чтобы против. Наоборот, даже рад. Потому что пока Стефан показывает характер и демонстрирует, кто здесь самый главный, ничего не пропало, нормально у нас дела. Видел я его пару раз покладистым и на всё авансом согласным когда он меня воскрешал.
Там, на небе, к которому я поднимаюсь (не «небо», не «поднимаюсь»; человеческими словами про такие вещи не говорят, и правильно делают, что ни скажи, выйдет ложь, но чтобы хоть приблизительно описать, что со мной сейчас происходит, назовём эту сладкую страшную силу «небом», а моё усилие к ней прикоснуться словом «подъём») так вот, на условном небе, куда я поднимаюсь условной волной, мне говорят (мне молчат, мне кричат изнутри, раздирая криком на части, мне с бесконечной нежностью шепчут): ты есть.
Спустившись с холма, я прохожу всего пол-квартала и сворачиваю во двор, оттуда через узкую щель в заборе кое-как пролезаю в соседний, где снова упираюсь в забор, который, на самом деле, даже не особо ловкому человеку легко перелезть, но меня уже крепко достало обилие заграждений, поэтому забор исчезает, как не было. Туда ему и дорога, вот уж чего совершенно не жаль.
И так будет с каждым! обещаю я, ощущая, как в ответ на мою угрозу все городские заборы с перепугу спешно проделывают в себе здоровенные дырки, а самые умные просто сшибают со своих калиток замки.
Молодцы, что тут скажешь. Демонстрируют договороспособность. Никому не нравится исчезать.
Перевоспитав рукотворные преграды, я сворачиваю за угол трёхэтажного дома и внезапно упираюсь носом в ветхий кирпичный сарай. У нас таких много, чуть ли не в каждом дворе, забиты хламом по самую крышу, так что хозяевам самим уже страшно лишний раз туда заходить. Однако обычно сараи не сияют, как сверхновые звёзды, и Стефан на пороге каждой крест-накрест заколоченной досками двери, как правило, не стоит.
Отличный у меня особняк, как считаешь? смеётся он и протягивает мне руку: Давай, заходи.
Ну ты докатился, ухмыляюсь я, переступив порог и оказавшись в одной из самых уютных гостиных на свете; всё-таки Стефан умеет устроиться, хоть и говорит при всяком удобном случае, что ему на домашнюю обстановку с высокой башни плевать. Допрыгался! Такой был солидный домовладелец и властелин времени. А теперь ютишься в сарае, в сегодняшнем дне, как последний босяк.
Так я и есть босяк, пожимает плечами Стефан. Правда насчёт последнего не уверен. Трудно нас, босяков, по порядку ранжировать. Кофе сваришь? Я устал, как господь на три миллиарда сто тысяч девятьсот восемнадцатый день творения, когда начал догадываться, что выходит какая-то херота.
Звучит не очень, говорю я, пока вода тонкой струйкой наливается в джезву. Всё плохо? Нёхиси не отзывается? Ты поэтому так устал?
Поэтому, коротко отвечает Стефан. И отворачивается к окну.
Ладно, киваю, насыпая зёрна в кофемолку. Значит мне самому придётся его поискать. Оно и неплохо, силы у меня сейчас дохерища. Надо её срочно во что-нибудь путное вбухать. А то, чего доброго, сам взорвусь и всё вокруг разнесу. С горем избыток могущества, знаешь, фигово сочетается. Типа наконец-то можно как следует погоревать! В гробу я видел такие удивительные возможности. Не хочу.
Правильно ты всё говоришь, соглашается Стефан. Только искать никого не надо. Всё гораздо сложней.
Куда уж сложней.
Туда! Дело же не в том, что я как-то криво зову, или Нёхиси передумал к нам возвращаться. А в том, что нас с его точки зрения нет.
Как это нет? Мы же явно живые. А даже если померли, сами того не заметив, с каких пор это стало препятствием?
Да погоди ты, вздыхает Стефан. С толку меня не сбивай. Мы не мёртвые, и это, будешь смеяться, скорее проблема. В мире духов Нёхиси нас бы сразу нашёл. Говорю же, всё сложно. Я попробую объяснить. Но и ты постарайся! Слушай меня не только ушами, а всем собой.
Тогда подожди, пока кофе сварится. Недолго осталось. Буквально пару минут. И чашки давай. Я же в твоём доме впервые. Не знаю, где тут чего.
Да я сам пока тоже не знаю, признаётся Стефан. Разобраться времени не было. Но где чашки, я уже выучил. Вот.
Пока я разливаю кофе по чашкам, в бесконечном пространстве, в темноте на границе между светом и светом, и светом, в дне, который не начинался, тянется вечно и заранее навсегда отменён, я, волна, достигшая неба, прошу: не отпускай меня, дай мне остаться. Здесь моё место, мой вечный дом.